1812—1814: Казаки. Киноэпопея

– И ещё башкирские конники! В ногу генерала Марбо вонзилась стрела, хирурги возятся, а вытащить не могут. Если стрела отравленная, то генералу конец, – сказал маршал, выразительно пожав плечами.

– А разве есть и отравленные? – заинтересовался император.

– Попадаются!..

– Не могу понять, зачем башкирам проливать кровь за Россию? – И мне докладывают, что у них дикая тактика! – продолжает раздражённо император. – Не придерживаются строя – атакуют гурьбой, ватагой. Предпочитают выскакивать из засады.

– В этом-то их преимущество, ваше величество, – вздохнул маршал. – Кружатся, как рой ос, выскочат из перелеска или оврага – и туча стрел! Целятся метко, а стрелы летят далеко. И отскочат, спрячутся. А в атаку бросятся то рассыпным строем, то плотным тараном. И рубятся саблями отлично.

Мрачно стало на душе Наполеона: «Война затягивается, надвигается зима. Собственно, из всей полумиллионной армии осталась мощной только „старая гвардия“, а остальные корпуса растянуты, либо вовсе обескровлены. Любой ценой надо дойти до Москвы. В Москве – зимние квартиры, продовольствие. Александр не вынесет позора – утраты древней столицы – и запросит мира».

Утром маршал Бертье вошёл без доклада и даже не извинился за неучтивость:

– Ваше величество, русские оставили Можайск.

– Убежали? – просиял император.

Маршал был вынужден разочаровать Наполеона:

– Отступили. В полном порядке отступили. Снова потрепали конницу Мюрата, а затем ушли.

– Но русская армия разбита!

– Разбита в такой же мере, как и наша армия, государь, – с трезвой жесткостью произнёс маршал.

Наполеон разбушевался: « – Послать адъютанта к Мюрату с наистрожайшим приказом: «Немедленно преследовать русских!»

Велел Бертье: – Любыми мерами ускорьте марши корпусов Нея и Даву. Поднять по тревоге и подтянуть части второй линии и резерва. Я настигну армию Кутузова у стен Москвы и уничтожу до последнего солдата!

Но Платов располагает выведенные утром войска на господствующих высотах к востоку от Можайска, ставит там батареи. И бой продолжается ещё целый день 28 августа.

Барклай де Толли, а потом и Кутузов весьма рассчитывают на огромное число московских ополченцев. Кутузов пишет Растопчину ещё из Гжатска: «Вызов 80000 сверх ополчения, вооружающихся добровольно сынов Отечества, есть черта, доказывающая дух россиянина и доверенность жителей московских к начальнику, их оживляющему. Вы, без сомнения, оный поддержите так, чтобы армия могла …ими воспользоваться, и тогда прошу вас направлять их к Можайску».

В ответ же на просьбу Кутузова: «Разрешите присоединить к армии кадровые воинские резервы», государь присылает спецкурьером отказ: «О присоединении от князя Лобанова – Ростовского новоформируемых полков, я нахожу оное к исполнению невозможным, по неготовности ещё сих полков, а особливо по необходимости иметь устроенное войско для образования и содержания нового рекрутского набора, …без чего и самый сбор рекрутов учинится невозможным». И рекомендует ему задействовать московское ополчение: «Московская сила, с приписанными к ней губерниями, составляет до 80000 человек, кои, не переменяя ни своего предназначения, ни одежды, могут весьма служить в армиях, даже быв размещены при регулярных полках». Но фактически Московская губерния выставила всего 25834 человека. Думаю, эти два события и послужило мощным толчком к решению Кутузова оставить вторую столицу без генерального сражения.

СОВЕТ В ФИЛЯХ

Первого сентября, в сумерках, в избе подмосковного села Фили Кутузов собрал военный совет. Приглашены генералы Барклай-де-Толли, Ермолов, Дохтуров, Беннигсен, Платов, Коновницын, Уваров, Остерман-Толстой, Раевский, полковники Толь и Кайсаров.

Фельдмаршал спрашивает:

– Нужно ли принять сражение перед Москвой или отступить, оставив город Наполеону?

Мнения разделились: Беннигсен, Дохтуров, Платов, Коновницын, Уваров и Ермолов высказались за сражение. Остальные, начиная с Барклая де Толли, за отступление.

– Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно завершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия! – твердо сказал Михаил Илларионович.

Военный совет понял, что Кутузов решил спасти армию, а затем и Россию.

А в Первом башкирском казачьем полку, стоявшем в арьергарде, готовились к новой схватке с французами. Майор Лачин: – Вот что, есаул, видимо, предстоящее сражение у Москвы выдастся еще кровопролитнее, чем Бородинское. Если что со мной случится, напиши моей матери в Пермь. Ты знаешь, как ей написать.

– Что это за страхи, Иван Владимирович! – рассердился Буранбай. – И грешно толковать о смерти, всему свой срок… А полк? Вот придет пополнение из Башкортостана…

– Пополнения в сентябре ещё не будет, не успеют, – уныло произнес Лачин.

Буранбай прилег на палас у низкого костра, рядом с крепко спящими джигитами, и закрыл глаза, но не уснул, а ворочался с боку на бок, одолеваемый мрачными предчувствиями: «Лачин, конечно, прав, тревожась за исход завтрашнего боя и за свою судьбу. А уцелею ли завтра-послезавтра я сам? Вернусь ли на родимый Урал? Эх, Урал, вспоминаешь ли ты своего единокровного сына? И вспоминает ли меня Салима?..»

Когда в полк пришло пополнение, то среди джигитов оказался и односельчанин, добродушный Янтурэ. Он доложился есаулу, охотно сообщил все деревенские новости.

– А как Салима живет? – с трудом спросил Буранбай.

– Живёт, – неопределенно протянул Янтурэ. – В богатом доме живёт… Привольно живёт… Жена мне сказала, что Салима плачет тайно, жалеет, что не вышла к тебе в твой последний приезд.

Буранбай зло усмехнулся:

– Я же посылал к ней, и не раз, а она не вышла. Наверно, боится, что жизнь ей испорчу.

– Ты уже ей жизнь испортил, – честно сказал Янтурэ. – А боится она не за себя – за сына. Тебе бы пора жениться, кустым.

– Не могу, агай, забыть Салиму. И каких красивых, разумных девушек встречал, а все не по душе. Видно, и буду вековать бобылем…

Сейчас есаул вскочил, взглянул в бездонный купол ночного многозвездного неба. «Нет, на войне нельзя растравлять душу. Он желает Салиме и ее первенцу – не своему ли сыну? – счастья, но предаваться мечтаниям о ней, о незабвенной, не имеет права. Его долг – воевать, а если доведется погибнуть, то честно, в смертной схватке… Битва у стен Москвы наверняка будет еще кровопролитнее, чем на Бородинском поле. Помянут ли благодарным словом молодые тех, кто принял героическую смерть в Подмосковье?»

…А в темной избе в Филях плакал бессонной ночью раздавленный безмерным горем Михаил Илларионович, и потрясенные часовые, ординарцы, адъютанты с замиранием сердца прислушивались к неизбывному старческому горю.

На военном совете фельдмаршал величественно сказал спорящим с ним генералам:

– Вы боитесь оставления Москвы, а я хочу одного – спасти армию. Наполеон – бурный поток, и мы его пока не можем остановить. Но Москва станет пропастью, куда этот поток низвергнется и иссякнет. Я приказываю отступление властью, данной мне государем и Отечеством.

И вышел из избы мимо вскочивших генералов, замкнутый, как его кровоточащая совесть: – «Я Кутузов, соратник Суворова, вынужден без боя отдать французам вторую столицу России», – горестно размышляет старик.

А заплакал Михаил Илларионович ночью, сокрушенный, раздавленный ответственностью перед Россией.

…Только под утро задремал Буранбай, согреваемый дыханием угасавшего костра. Неожиданно его тронули за плечо, и он тотчас же вскинулся.

К нему склонился майор Лачин с почерневшим после бессонной ночи лицом.

– Что, Иван Владимирович, начинается битва?

– Никакой битвы не будет, есаул, – неприятно сиплым голосом сказал Лачин, отведя глаза то ли от стыда, то ли от тоски. – Фельдмаршал приказал оставить Москву без боя.

У Буранбая земля поплыла из-под ног.

– Да разве это мыслимо – отступать без боя? Я не русский, но и то понимаю, что такое Москва!..

– И я понимаю, – согласился майор. – Но у фельдмаршала свои соображения. А нам приказано замыкать отступление, чтобы конница Мюрата не смяла уходящие войска.

– А куда отойдет армия?