Одна сверкающая нить

– Значит, было дело? – спрашивает она меня, наступая не менее решительно, чем римский солдат.

Бейла потупила глаза, скрывая ужас: если мать обратится к ней, придется рассказать правду. Врать она не умеет, и даже малейшее колебание заставит мать насторожиться. Это ловушка, в которую попадают все женщины. Равно презираемые за то, что сберегли и чего рано лишились. Бейла была среди последних.

Он пришел к ней в конце лета в безлунную жаркую ночь, бесшумно ступая босыми ногами по пыли, пробираясь сквозь оливковые деревья в роще над ее домом. Я залечила раны от веревки и порезов на запястьях маслом джатаманси, но шрамы так и остались. Только мази от позора не бывает. Голоса женщин ничего не стоили по сравнению с мужскими, чего уж говорить о девчонке, лишенной девственности. Ей только исполнилось четырнадцать.

Будь я на месте моей матери, Бейлу отвели бы к отцу этого человека и потребовали бы пятьдесят шекелей: брак с насильником считался лучшим вариантом, чем остаться одной. И отчасти из чувства долга я осторожно осведомилась о дрессировщике ослов, чей отец был родом из Пиникии. Если бы он, его отец или дядя сообщили об этом, у Бейлы потребовали бы объяснений, но нас никто не стал бы слушать. Как часто я теперь пытаюсь выбросить из головы ее историю, как близко и как одинока и беззащитна была моя Бейла в ту жаркую безлунную ночь.

– Я бы никогда не попросила из-за меня врать, – заметила Бейла, прекрасно зная, что ее ждет, если я расскажу правду. Да и меня – если бы меня спросили, а я солгала.

Ребенка она лишилась вскоре после зачатия, было много темной густой крови, и мы тайно сожгли циновку. На лице ее отражалось горе и смятение: она потеряла то, чего никогда не желала.

Вокруг медовых фиников кружит дикая пчела, imma отгоняет ее прочь.

Бейла, опустив голову, предлагает еще вина. Она наполняет кувшин водой, и накидка обнажает руки – на нижней стороне запястья все еще видны шрамы.

– Служанка не понадобится, – возражаю я, как всегда ошеломленная отметинами Бейлы, и отвлекаю от нее пристальное внимание матери.

Мать сжимает руки в аккуратные кулачки.

– Шева, ты должна взять дело в свои руки, – изрекает мать. – Лучше выберешь ты, чем Захария приведет менее покладистую другую. – Она отворачивается и обращается к тете Ханне: – Сколько времени пройдет, прежде чем дочь поймет, что мнение зарабатывают тяжким трудом, но от нее требуется исполнение долга?

Ожидается, что Ханна уважает мнение старшей сестры.

– Она так молода, время есть, – благоразумно отвечает та.

– Ада снова понесла.

Imma переключает внимание на меня, и в душе у меня поселяется проклятая зависть.

– Старшенький, Иттаи, уже вырос и грузит на ослов поклажу.

Imma осушает кружку, и Бейла спешит ее наполнить. Мать отмахивается.

– А про Елену слыхали? Уже на сносях!

Я еле сдерживаюсь, чтобы не переглянуться с Бейлой и не закатить глаза.

Муж Елены, Ишпа, пьяница, что вымещает злость на семье. Юные жены иногда теряют детей от рук пьяных мужей. Елена живет в постоянном страхе: судьба ребенка зависит от бурдюка вина.

– Пожелай Елене mazala tava![18 - Удачи! (арам.)]

От безразличного тона моего поздравления мать раздражается.

– Она хоть избавлена от дальнейшего позора. Женщины снова с ней разговаривают, даже пригласили на церемонию Иттаи.

Бейла чихает, и imma смотрит на нее. Словно слуги не сделаны из того же теста, что и мы, и чихать не имеют права.

– Отнеси посуду, – говорю я Бейле, чтобы ее освободить.

Она собирает со стола пустую глиняную посуду.

Мама сжимает и сплетает пальцы. Только теперь, когда Бейла спускается с крыши, imma откровенно рассматривает ее бедра. И успокаивается, что служанка вполне может выносить ребенка.

– Мама, это тема для интимной беседы, – упрекаю я.

– Пусть знает, что ее выберут первой, чтобы родить ребенка Захарии.

– Кто выберет, imma?

– Долг жены – направлять мужа в делах, в которых она разбирается лучше него.

Кулаки пульсируют у нее на коленях.

– А материнский долг – направлять дочь. Я выполняю свой долг. Но если ты не начнешь действовать, вмешается рука Владыки мира.

Я едва сдерживаюсь, чтобы ей не сказать. Я всем сердцем чую, что ребенок у меня появится, я поделилась знамениями с мужем, который обнял меня и сказал, что верит и будет терпеливо ждать.

– Не о такой дочери я мечтала, Шева.

Этим замечанием она словно сбрасывает меня с крыши вниз, в пыль.

Хочется ей возразить, но стыд, что я не такая, какой желала видеть меня мать, обвивается вокруг моего языка и крепко держит.

– Ты могла бы решить все прямо сейчас и покончить с этим, объявить об этом до того, как тебе исполнится восемнадцать. Верни себе доброе имя среди женщин.

– Вернуть имя? – переспрашиваю я.

Кожа под туникой внезапно потеет. Наши имена священны. Другого человека можно узнать по имени.

– Разве ты не знаешь, что тебя прозвали Mel?a?

Mel?a. Соль. Проклятие плодородия. И проклятие Владыки мира для жены Лота, когда она посмела нарушить приказ не оглядываться.

– Я, конечно, тебя защищаю, – рассказывает мать. – Объясняю, что ты всегда отличалась от других. Но у них у всех дочери, и они не хотят, чтобы их коснулась твоя рука.

– Я же не заразная, – возмущаюсь я и злюсь, что дрожь в голосе выдает обиду.

– Ты бесплодна, – отвечает мать. – А это гораздо хуже, понимаешь?

Она встает. И хотя я не услышала ни заботы, ни сочувствия, мне неудержимо хотелось бы оказаться в ее объятиях, хотелось, чтобы она назвала меня по имени. Но она проходит мимо меня к лестнице.

Мать начинает спускаться по лестнице и оглядывается.

– Прозвище, Элишева, – это еще не все, бывает кое-что и похуже.

Для женщины всегда найдется что-то плохое.

Мы с тетей Ханной остаемся на крыше.