Биф Веллингтон, или На..й готовку

Не накручивай себя. Не вздумай заплакать, глупая дура. Ты ведь знаешь, что никуда она не вышла. Да, она что-то там приготовила, но что с того? Ведь, она вовсе не шастает по лесам как обычно. Ты знаешь, что, она в доме. Лежит и не произносит ни звука. Слушает тебя. Ждёт тебя.

Как же часто я представляла день её смерти. Желала увидеть её заблёванный бездыханный труп. Почти окоченевший, утративший былую гибкость. Старуха и сама не раз говорила о скором своём уходе, но, о Боже, как же я ждала тот день!

В своих мыслях, погружённых в темноту, укрытой ночью комнаты, я находила её скрюченную на постели, в тщетных попытках сползти с неё и позвать на помощь, с раззявленным в беззвучном крике ртом. Вонючую, холодную, в луже собственных экскрементов. Тихая, ничем непримечательная смерть. Один из нелюбимых моих вариантов.

Были и другие. Более изощрённые, в которых я представляла, как она падает с лестницы, ведущей на чердак, куда старуха ползала систематически, совершая какой-то ей одной известный ритуал. Я никогда не спрашивала ее, что находиться на чердаке. Откровенно говоря, мне было плевать, чем заняты её гнусные мысли, но я часто думала, как выхожу из сарая с пилой и подпиливаю самую верхнюю ступеньку. Я практически слышала, как старуха громко охает от изумления, и ужаса неминуемой боли от падения. Хватается за сердце, сжимая свою грузную обвисшую грудь, хлопает выпученными от страха глазами и кубарем катиться вниз, сверкая грязными панталонами. Слышу хруст её дробящихся костей, и он похож на музыку, чарующую мой слух. Я хочу, чтобы она страдала, так же сильно, как страдала когда-то я. Чтобы корчилась от боли. Чтобы её старые хрупкие кости прорвали её жестокую плоть и торчали наружу, как свидетельство испытываемых ею мук. Хочу слышать её тихие всхлипывания, когда она сообразит, что внучка не станет помогать ей. Будет смотреть и наслаждаться её сумасшедшим взглядом, умоляющим о пощаде.

А, может, смерть настигнет её вне стен дома? И тогда, она просто не вернётся с одной из своих продолжительных ночных прогулок, перенеся инфаркт или что-нибудь в этом роде. Было бы неплохо, если бы мне не пришлось прикладывать руку к её безвременной утрате. Размышляя над этим вариантом, я думала, что выжду достаточно долго, а затем отправлюсь на поиски её полу съеденного зверями тела. Я фантазировала, как найду её лежащей в овраге за лесом со сломанной шеей и обглоданной волками черепушкой. В том самом овраге, что местные жители облюбовали под сброс отходов. К её телу, припорошенному землёй, с отвратительными рваными ранами на нем, я даже не притронусь. Не произнесу прощальных слов и не всплакну перед уходом. А потом подожгу дом и забуду отрезок своей жизни, что я называла детством навсегда.

Я спокойно могла бы замуровать её в комнате, как в одном из рассказов Эдгара Алана По. Не совсем так же, конечно, но я вполне могла бы забить дверь и окно в её спальню гвоздями, усесться рядом с ней и слушать, как она проснётся от ритмичного стука молотка и попытается вырваться наружу. Как оторвёт себе ногти, царапая дверь. Сколько дней она бы выдержала, без еды, без воды? Как скоро осознала бы, что я слушаю её вопли, прислонившись спиной к двери?

Наконец я успокоилась. Поднялась с пола, опираясь руками о рамки с заключёнными под стекло тушками приколотых булавками бабочек. Одна из тех рамочек слетела с вбитого в стену гвоздика, и разбилась с громким звоном бьющегося стекла. Я наконец-то освободила её. Летите. Теперь у вас нет хозяйки – произнесла я, рассматривая высохшие трупики бабочек. Я никогда не понимала этого её увлечения. Что за радость окружить свою жизнь смертью? Представлять, как они летали когда-то, порхая крылышками? Рассматривать их яркий окрас, который не поразит уже своей красотой никого, кроме глаз свихнувшейся старухи, что потратила все свои сбережения на одно только мёртвое тельце, заключённое под стекло.

Лепидоптерофелист – называла она себя по-научному. Возможно, даже гордилась, как величественно это слово звучит. По мне так лучше бы собирала бы марки. Махаон, Мёртвая голова, Адмирал, Павлиний глаз. Чёрт, да они даже называются страшно.

Наступив ногой на одну из них, я как могла растёрла её ботинком о пол и направилась к комнате своей опекунши, но тут же вскрикнула от боли зацепившись за торчащий из стены гвоздь.

– Чёрт! Хватит! Оставь меня в покое – крикнула я что было сил. Сколько себя помню, я постоянно обо что-то билась, резалась или зацеплялась. Дом как будто не принимал моего присутствия или, возможно, наоборот подпитывался моей болью, моей кровью. Там, где я спала постоянно гнили половые доски не раз грозившие мне переломом ног. С гулким щелчком лопались стёкла, как бывает при усадке дома. Возможно, так оно и было, несмотря на то, что дому этому уже больше ста лет. При каких-то поломках старуха просто безмолвно вызывала мастеров, запирая меня в соседней комнате. Но однажды мне удалось услышать разговор кого-то из рабочих. Он сказал, не скрывая своё удивление, что никогда такого прежде не встречал. Доски, что служили полом в моей спальне, как будто кто-то поедал, но он так и не сумел найти причину. А ещё сказал, что когда они вскрыли деревянный настил, то обнаружили толстый корень дуба, того самого что растёт во дворе. Мужчина взволнованно сообщил, что корень тот полностью сгнил и именно от него исходит зловоние. Сказал, что его необходимо убрать оттуда, и что он выполнит данную работу, но для этого нужна дополнительная плата. Помню, как старуха ответила ему:

– Вам бы только побольше заработать! Наживаетесь на несчастье других как можете. Идите прочь и не лезьте туда, куда не надо. Воняет ему. Да пусть воняет, там всё равно никто не живёт.

Я заплакала тогда, превозмогая желание закричать, забарабанить дверь. Сказать: А как же я? Я живу там! Я вдыхаю пары той гнили. Но я сдержалась, ведь так велела мама. «Потерпи немного – сказала мне она. Придёт день, и ты покинешь этот дом». С тех пор прошло немало лет.

Я ненавидела этот дом, а он всегда ненавидел меня.

Нет. Старуха не была мертва. Не лежала на кровати в кучи собственного дерьма с раззявленным ртом, но бледность её кожи и частое удушливое дыхание сказали мне, что конец её близок.

– Долго же ты собиралась с мыслями. Я слышала тебя, и, нет, я ещё не сдохла и не сдохну до тех пор, пока ты не выслушаешь меня – прошипела старуха, настолько громко, насколько смогла и улыбнулась, обнажив ряд корявых зубов. Хотя вряд ли это можно было назвать улыбкой, скорее оскал животного, который уже осознал, что смерть его близка.

Погружённая в полумрак из-за занавешенного окна, её комната как будто стала меньше. Исчезли тени и солнечные блики, играющие с рамками бабочек, что висели на стенах, неустанно присматривая за старухой. Полумрак скрыл и грязь на полу, и слой пыли, местами встревоженный грубыми пальцами старухи.

Отвернув от её морщинистого злобного лица взгляд, я увидела тарелку, стоящую на столике у кровати и крошки на ней, единственное, что осталось от приготовленного ею блюда. Две жирные мухи медленно ползали по той тарелке, никуда не торопясь.

– Что, сожрала всё в одну харю? – огрызнулась я, хотя предложи она мне кусочек, я всё равно бы отказалась.

– Не тронь моих бабочек – попросила она, скривив рот в гримасе. – Я готовила это блюдо не для тебя.

– Ничуть не сомневалась в этом. И, смею заметить, я уже тронула твоих бабочек. Ты ведь слышала всё сама.

– Сука.

Я решительно двинулась к кровати и расправила завернувшееся под старуху одеяло. Сама не знаю зачем это сделала, ведь старая карга почти потеряла зрение, ровно, так же, как и остатки своего разума, и возможно даже не заметила ничего. Ни один мускул не дрогнул на её лице. Кот прокрался мимо меня, запрыгнул на кровать старухи, словно пытаясь защитить старушку и довольный вытянулся вдоль её жилистой руки.

– Как думаешь долго тебе осталось?

Я не могла понять смотрит она на меня или куда-то за меня. Возможно, в тот тёмный угол, в котором прежде стояла вешалка с её вонючей одеждой, а сейчас куда-то запропастилась. Мной вдруг одолело сильное непреодолимое желание пойти и отыскать ту вешалку, но в момент, когда я собралась отойти, бабка вдруг в голос расхохоталась, отчего у меня по коже пробежала дрожь.

– Ты думаешь это конец. Нет, детка, смерть – это только начало. Он придёт за тобой. Проведёт тебя за собой, хочешь ты этого или нет. Ты нужна ему.

– Всё, я звоню тёте Офелии. Пускай она сама разбирается с тобой.

– Она не спасёт тебя – сказала старуха, но кашель стёр улыбку с её злобного лица.

– Однажды уже помогла. Не знаю, что случилось бы со мной, если бы не тётя. – Признаться, я сама не верила, что сказала подобное.

– Ты просто наивная дура. Вот кто ты. Она не о тебе заботилась. Если бы заботилась, приходила бы чаще. Если бы заботилась, она пришла бы до того, как нога твоя начала гноится.

Я не хотела её слушать, и потому, потянулась к мобильнику, лежащему в заднем кармане джинс. Набрала номер той, которую считала тётей, но ещё до того, как услышала записанный голос оператора, оповещавший меня о том, что абонент временно недоступен, увидела её сидящей всё на той же веранде с телефоном, зажатым в руке. Бутылка белого Шардоне, разбившаяся вдребезги, валяется у входной двери, над которой не висят теперь колокольчики. Её ладони кровоточат, изрезанные секатором, а вокруг неё на качели, окружая её, словно мягкое облако, лежат горой искромсанные лилии, которые под конец, она резала, как попало. Окроплённые капельками её крови. Увидела, как она посмотрела мне в глаза, заглянув как будто прямо в мою душу, отчего сердце моё сжалось в груди, ибо тот пустой взгляд затронул те места, что пропитаны болью и воспоминаниями, о которых я уже давно забыла. В тех воспоминаниях, я услышала громогласный рёв старухи: Нет! Прости меня, Артур! Я не хотела наносить ей увечья. Не хотела. То была не я, мальчик мой.

И по сей день, мне неизвестно, кто такой Артур, и почему старуха умоляла о прощении его, а не меня, истекающую кровью в той самой канаве, которую словно для меня размыла мутная вода. Тогда вода смешалась с кровью, а я навсегда забыла о своих тщетных попытках сбежать из дома.

Я ударила себя по щеке, стараясь заглушить грохочущие в голове вопли старухи, пришедшие ко мне из тех далёких детских лет.

Она выключила телефон всего за секунду до моего звонка, зная, что я стану ей звонить. Как она могла? Зачем ты сделала это тётя? Зачем вновь бросаешь меня, когда мне так необходима твоя помощь?

– Что опять мучают голоса?

– Пошла на хер! Ясно? Я не собираюсь здесь с тобой возится. Поняла? Мне осточертело твоё присутствие. Сдохни уже, наконец, и оставь меня в покое. Надеюсь, ты добавила в еду достаточно отрав, иначе смерть твоя будет очень долгой и мучительной.

– Никогда бы не подумала, что тебя волнуют мои мучения.

– Ты права. Не волнуют. – Я схватила миску с остатками еды и ползающими по ней мухами, и что было сил, швырнула её в стену. Сама не знаю, что за импульс побудил меня сделать это, но мне заметно полегчало. Более я не собиралась оставаться в комнате. Даже не бросив на умирающую старуху взгляд, которая так и не смогла заменить мне мать, я резко развернулась и направилась к выходу, но старушенция схватила меня за запястье, крепко сжав его скрюченными артритом пальцами. Её хватка оказалась настолько сильной, что я почти стянула её с кровати, вместе с простынями и грязным, пропитанным старческим потом одеялом.

– Я ещё не всё сказала. – Прохрипела старуха, словно готовящаяся к атаке змея.

– Пусти руку. Чтобы ты себе не надумала, я не собираюсь смотреть, как ты подыхаешь.

– Тогда зачем ты пришла?

Я промолчала, хоть и знала ответ.

– Светловолосый, перепачканный грязью мальчик, с дырой там, где когда-то было сердце. Прямо здесь. – Она демонстративно приложила свободную руку к груди, не на шутку рискуя, соскользнуть с кровати. – Где когда-то жила его детская душа. Знай, он не оставит тебя теперь. Ведь я уже буду мёртвой. Столько лет прошло, а он всё так же плачет. Я не смогла его спасти, но они заплатят. Все они.

– Что за фигню ты несёшь? Что ещё за мальчик?

– О! Ты видела его, и отлично знаешь, о ком я говорю. Об Артуре, конечно.

– Так это он – Артур? Тот изувеченный мальчик на веранде? Но, кто он?

– Скоро ты всё узнаешь сама. – Она пристально посмотрела мне в глаза – словно пытаясь загипнотизировать меня. К своему удивлению, я и впрямь, ощутила внутри себя какую-то лёгкость. – Ты сделаешь всё так, как я скажу тебе. Слушай мой голос и смотри на огонь – я увидела огоньки в её глазах. Пламя костра, горящего где-то далеко-далеко. – Ты поднимешься на чердак и найдёшь картонную коробку под окном. Коробку, на крышке которой, чёрным маркером написано «Книги». Та коробка… нужно лишь передвинуть те, что стоят сверху неё, и ты сама всё увидишь. Она под ними. Спрятана. Я опасалась, что Офелия попытается разыскать её, но… она всего лишь трусливая дрянь.

Запомни. Ты не должна боятся, ни мальчишку, ни той книги. А, я знаю, ты захочешь испугаться, но у тебя ничего не выйдет. Сколько бы ты не пыталась, судьбу не изменить. Внутри той коробки, ты отыщешь большую коричневую книгу в кожаном потёртом переплёте. Ты должна открыть ту книгу, поняла?

– Да – ответила я, сама себе не веря.

– На её страницах ты найдёшь рецепты. Я все их когда-то готовила. Проверяла, изменяла, улучшала. Они моё детище. Мой многолетний труд. Но, есть среди них такие, которые я готовила всего раз в жизни. Готовила не для удовольствия, а… В общем, они то, тебе и нужны. Те, на которых стоит пометка «Не готовить». Под каждым из этих рецептов ты найдёшь имя. Но они для тебя не важны. Когда ты откроешь книгу, ты уже ничего не сможешь изменить. Главное, прочти приписки, внизу каждого из них и строго следуй инструкциям. Вы должны готовить вместе, вкладывая в приготовление душу, и всю свою нерастраченную энергию, так же, как это когда-то сделала я. Найдите тех людей. Отомстите им.

– Предупреждаю в последний раз, отпусти мою руку, тупая старуха. Не засирай мне голову всякой фигнёй. – Неужели, она и впрямь рассчитывала, что я выполню все её бредовые указания беспрекословно? Тупая дура.