За полчаса до конца детства

Для тех, кто не в курсе, поясню. Обычно, когда в молитвах перечисляют имена, обращения используются разные – в зависимости от возраста. Про детей до семи лет говорят «младенцы», про более старших – «отроки» или «отроковицы», про взрослых – «раб Божий» или «раба Божья». В молитве, которую священник читает после исповеди над головой кающегося, вариация другая – там слово «отрок» заменяется словом «чадо»: «Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо (имя)»… Лет с пятнадцати, каждый раз подходя на исповедь, я с замиранием сердца жду: скажет ли надо мной отец Даниил слово «чадо» или уже назовет как взрослую – «раба Божья»?.. Ведь я же ещё не потеряла умение радоваться жизни, я же ещё могу, как ребёнок, восхищаться красотой мира, значит, я всё ещё имею право называться «чадом»!.. И каждый раз, слыша из уст батюшки в свой адрес это заветное слово, я чувствую, как восторг и облегчение прокатываются по всему моему существу теплом и трепетом. И вот вчера в молитве прозвучало именно это – ожидаемое: «чадо»! Вот и сошлось духовное с мирским: и там, и там я остаюсь ребенком, ни кондуктор, ни батюшка не опровергли мою радостную принадлежность к детству.

Мой взгляд рассеянно скользит по толпе, когда вдруг я замечаю Милу, ещё одну девочку из круга «своих», и толкаю Федю в бок. Та тоже видит Милу и согласно кивает.

Людмила, или просто Мила – моя одногодка, однако в этом году она уже закончила десятый класс, а я ещё только девятый. Мила – добрая и очень спокойная девушка. Она самая старшая в большой семье и привыкла к ответственности за братьев и сестёр. Возможно, поэтому всегда такая серьёзная. Тем не менее, несмотря на кучу обязанностей, Мила каждый год выбирается в лагерь. А вот в следующем году её там, скорее всего, не будет: экзамены, поступление и прочая суета сует не позволят.

Храм между тем продолжает наполняться. Я приглядываюсь к вошедшим, прищуриваюсь и различаю среди них Петю. «Петя приехал! Надо же! До лагеря ещё полтора месяца, а наш народ уже потихоньку собирается!»

Петя и Паша. Братья-погодки – тоже «свои». Паша – ровесник мне и Миле. Петя на год нас младше. Живут они не в городе, видимся мы редко, и моя радость от встречи хотя бы с одним из них вполне естественна. Мы же пересекались в последний раз ещё весной, на каникулах. Они из небольшого поселка Светлогорск, расположенного от нас аж в восьми часах езды. Я и не рассчитывала увидеть парней раньше, чем в лагере, но Петя почему-то уже здесь. Интересно, какие у него планы?

– А ты Катю не видишь? – обращаюсь я к Феде.

Это – «кстати, о Светлогорске». Катя (ещё одна наша подруга) не раз говорила о том, что у неё там живет бабушка. Она даже ездит к ней иногда на каникулы. Кате четырнадцать, она милая и скромная девушка, правда, очень ранимая. В прошлом году, когда Петин брат Паша пользовался у наших девочек особенной популярностью, именно она привлекла его внимание. В принципе – повод для гордости. Но только конец у этой истории вышел невесёлый…

***

Как раз во время прошлогодней смены я неожиданно для себя обнаружила Пашу. Именно так – обнаружила. Он говорил, что бывал в лагере и раньше, но тогда я его совершенно не запомнила. А тут вдруг увидела рядом довольно симпатичного мальчика из шестого отряда. Стоило лишь повернуть голову налево во время какой-то общей игры!

– Привет, – поздоровалась я тогда, пытаясь угадать по внешнему виду, одногодки ли мы.

– Привет. А я тебя помню! – легко ответил он.

«Интересно, – подумала я про себя. – А я тебя нет». Каково же было моё удивление, когда я узнала, что Катя-то не только запомнила его с прошлого года, но ещё и умудрилась с налёту в него влюбиться. И всё бы ничего, дело житейское. Но в её исполнении влюблённость выглядела как-то неуклюже. Мы все чувствовали неловкость при виде её заискивающей улыбки во время разговора с Пашей. Нас коробило то, как она оттесняла остальных, садясь с ним рядом во время занятий в беседке, да и все прочие проявления её влюбленности вызывали в остальных девочках не сочувствие, а жалость. Вот же угораздило! Мы все – и я тоже – были твёрдо убеждены, что чувство должно возвышать девушку, а Катю оно, скорее, унижало. Да и она сама понимала, что ведёт себя неправильно, но изменить ничего не могла.

В конце концов Паша сдался, как осаждённая крепость на милость победительницы. Он предложил ей встречаться, хотя это предложение больше напоминало появление парламентёра с белым флагом, чем искреннюю симпатию. Но радость победы оказалась недолгой. «Да зачем я тебе сдался?» – на эту мысль Паша начал наталкивать влюбленную девушку так активно, что та совсем сникла. Бедняжка всё чаще спрашивала подруг тихим голосом: «Ну, почему он так со мной?» Но мы, хотя и искренне жалели её, не знали ответа на этот вопрос. Нам казалось, что гад Паша с полным безразличием играет на чувствах другого, искренне неравнодушного к нему человека.

Ошибались ли мы?

***

После службы мы с Федей быстро сбегаем вниз с клироса по крутым ступеням. Федя в штанах и кроссовках делает это довольно ловко, я же, путаясь в подоле длинного платья, спотыкаюсь и едва не качусь с лестницы кубарем, но вовремя хватаюсь за перила. Внизу уже ждут Мила, Петя и Света. Катя тоже тут как тут, видимо, она приехала к самому концу службы.

– Ну, что! – После хора приветствий оглядывая собравшихся, сразу берёт быка за рога Петя. – Пошли гулять куда-нибудь!

– Пойдем. Ты только скажи сначала, как здесь оказался за полтора месяца до начала лагеря? До самого сезона останешься или как? – интересуюсь я. – И где, кстати, Пашу потерял?

При упоминании этого имени Катя мрачнеет. Но Петя уже начал отвечать:

– Пашка-то? Он сказал, что за год школы напахался, как лошадь, и летом будет только отдыхать. А я на компьютерные курсы приехал: с их корочкой потом подрабатывать можно. Грех не попробовать.

– Какой молодец! – одобрительно киваю я. А про себя думаю: «Не то, что Паша! От него семья помощи не дождётся! Раздолбай – он и есть раздолбай! И что только в прошлом сезоне все девчонки нашли в нём?»

Хотя и в раздолбаях есть своя прелесть. С Пашкой наша компания становится веселее, и мне жаль, что мы не увидимся до лагеря.

– Надо было тебе, Петя, на брата повлиять, – назидательно говорю я.

– А сторож ли я брату своему? – парирует тот.

Цитата из Библии звучит в данном контексте так кощунственно, что возмущение пресекает все мои вопросы.

Да и не до того: из служебной двери возле самой солеи появляется Денис, и разговор сворачивается. Компания в сборе, можно и выдвигаться. И мы гомонящей гурьбой высыпаем на улицу, которая уже вовсю загорает под высоким, почти пляжным солнцем.

«Всё-таки интересно собралась наша компания, – думаю я. – Почти с бору по сосенке. Кто откуда». Вот Дениса, например, три года назад привела Наташа. Они давно знакомы по театральной студии. Наташа сразу выделила его среди других студийцев и стала зазывать к нам в лагерь. Правда, пока они учились в младшей школе, вместе поехать на смену никак не удавалось. Как только начиналось лето, родители отправляли Дениса к бабушке и дедушке в Белоруссию. Однако, достигнув двенадцати лет, он решительно заявил, что уже достаточно вырос для того, чтобы самостоятельно выбирать, где и с кем проводить каникулы. Как ни странно, аргумент подействовал. Сейчас Денису пятнадцать. Он серьёзный и вдумчивый, а в школе почти круглый отличник. Отец Даниил даже разрешает ему по воскресеньям помогать на службе в алтаре. Впрочем, и Паша, хотя он и раздолбай, у себя в Светлогорске тоже алтарничает в храме…

Но куда же пойти гулять? Выбор падает на Парк Победы.

По дороге туда мы покупаем мороженое. Хорошо, что киосков в городе много: Света и Катя, дойдя до следующего, уже успевают расправиться с первыми стаканчиками. Пока девочки покупают добавку, к нам неожиданно обращаются с вопросом двое оказавшихся рядом молодых людей – им примерно лет по двадцать. Вопрос очень странный:

– Вы знаете, что такое любовь?

Ничего себе! Ухаживать, что ли, собрались? Подкат такой? Но юноши объясняют: они с третьего курса факультета социологии и психологии, и опрос всех встречных-поперечных – часть их зачётного задания. С выбором темы их не ограничили. Поэтому сейчас будущие социологи ловят на центральной улице людей и спрашивают всех об одном и том же.

Девчонки мнутся, Федька вообще решительно качает головой, отказываясь опрашиваться. Студенты поворачиваются ко мне:

– А вы знаете?

– Да, знаю! – А что здесь такого трудного, скажите на милость?

– Поделитесь?

Мой ответ записывают, и я задираю нос несмотря на то, что один из молодых людей улыбается с лёгкой иронией.

Что такое любовь? Как можно этого не знать?! Они б ещё спросили, в чём смысл жизни, хотя, наверное, такие вопросы задают философы, а не психологи. Но я-то – человек верующий: я с лёгкостью могу ответить на вопросы представителей обеих наук. «Гимн любви», написанный апостолом Павлом, мне знаком ещё с третьего класса воскресной школы. Там же ясно сказано: «любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не гордится, всё покрывает, всё переносит»… Пунктов ещё много, и, стремясь поскорее ответить, некоторые я могу забыть, но только не последний – «любовь никогда не перестаёт»… Вот это «никогда не перестаёт» меня сразу зацепило. Во?т же он – главный отличительный признак любви: вспыхнув однажды, она горит и горит, и по этому постоянству всегда безошибочно узнаётся. Если что-то было и перестало, какая же это любовь – это что-то ненастоящее. Оно бывает у тех, кто погряз в суете и разучился понимать свое сердце – короче, у взрослых. У ребёнка не может быть ненастоящего! Так думаю я за одиннадцать дней до своего шестнадцатилетия. И пускай мои мысли не повлияют на мировую статистику, может быть, когда-то они откликнутся студенту, конспектирующему за мной в блокнот. Ведь что написано пером – не вырубишь топором.

***

День был прекрасный – мы замечательно провели время. Я вернулась домой в десять вечера, поужинала и собралась засыпать. Но – не тут-то было!

В половине двенадцатого из первой дрёмы меня вырывает голос Пугачевой, доносящийся из мобильника: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось!» (Только не надо относить меня к поклонникам примы! В лагере мы часто поём под гитару, поэтому «Лето, ах, ле-е-ето» для меня – один из символов нашей смены, и чтобы скрасить себе ожидание, я поставила эту песню на звонок с первого июня). Тянусь к телефону, лежащему на тумбочке, и едва не падаю с кровати. «Блин!» – думаю я, но произношу всё-таки другое:

– Алё?

– Привет, Настя! – Это Павел. Только он, разбудив человека среди ночи, может говорить голосом довольным, как улыбка Чеширского кота.

– Ну, здра-авствуй… – тяну я вяло, всячески давая понять, что разбужена.

– Ты спишь?

– Издеваешься? – Возмущение делает мой голос предательски звонким.

– Ага, замечательно! Слышу, что уже не спишь! – радостно пользуется этим парень.

Я вздыхаю. Что ж, пока мама сидит на кухне, можно, в принципе, и поговорить. Если она услышит, что я не сплю, мне, конечно, влетит. Но звонящему до этого и дела нет. Его вечерние звонки стали традицией ещё с нового года.

Тогда он собирался приехать в город из своего Светлогорска, но обстоятельства сложились криво. Упрямый школьный английский никак не влезал в Пашкину голову, и его на все каникулы приковали к англичанке для дополнительных занятий. Та хотела очистить свою совесть от тройки за четверть, поставленной ему авансом вместо заслуженного неуда. Тогда в тоске по лагерным друзьям (которая усиливалась тем, что Петя без него всё-таки в город поехал) Паша решил звонить всем «своим» каждый вечер по очереди. Сначала он звонил один, но потом подключил двоих друзей: Андрея и Георгия. Правда, Георгий сам себя именовал Гор (спасибо, что не Жора! Видимо, тоже не любит такое сокращение).

Впрочем, разговаривая со мной, Паша им трубку почти не давал. Несколько раз я обмолвилась парой фраз с Гором, и меня до глубины души поразил его загадочный бархатный голос. От Андрея мне досталось ещё меньше – только его смех на заднем фоне. Но, как бы то ни было, спустя полгода постоянное присутствие невидимок при наших телефонных разговорах сделало их такими же естественными элементами в компании «своих», какими были и Паша, и его брат. И не только для меня. Света и Катя вообще успели хорошо узнать и Андрея, и Гора. Они обе спали в собственных комнатах отдельно от родителей и могли беспрепятственно шептаться по телефону хоть до двух часов ночи.

У меня всё иначе. Отдельной комнаты нет, зато имеется «боязнь» телефонных разговоров. Ничего не могу поделать: мне тяжело общаться, когда я не вижу собеседника и не понимаю его реакций. Наладить контакт с призраком кажется мне непосильной задачей. Когда нужно кому-то позвонить, у меня почти всегда падает настроение. Поэтому и разговоры с Пашей не клеятся.