Без обратного адреса

– Давид, сейчас самое время. Пока я не состарилась.

– Ты боишься родов? Если дело в этом…

– Я хочу быть своему ребенку мамой, а не бабушкой. А ты хочешь дожить до внуков?

– Ты уж и до внуков добралась? Пойми: я хочу детей, мы об этом столько уже говорили, но…

– Да, разговоров было много. Я вижу, ты хочешь и дальше только разговаривать.

Давид молчал. Надо было немедленно сказать что-нибудь, что спасло бы положение, вывело бы из быстро закручивающейся необратимой воронки беседы. Должны быть такие слова, но он не знал их.

– Вот так, Давид. Мы много говорили о своих детях. Что они будут – в будущем. Теперь это будущее настало.

– Так. Хорошо. Согласен. Но, Сильвия… нельзя же так – в один прекрасный вечер поставить на стол флакон фолиевой кислоты и ждать от этого жеста решения всех вопросов. Есть проблемы, которые не решаются с наскоку. Ты думала о том, что дети затормозят твой служебный рост?

– На нашем предприятии, Давид, не дают отпуск по беременности и родам.

– То есть как? Никто из женщин не рожает?

– Рожают, но при этом увольняются. Если кто-нибудь попробует не уволиться по доброй воле, уволят за неизбежные прогулы.

– Но это незаконно! Закон защищает материнство. В трудовом соглашении никоим образом не может быть пункта о…

– Его и нет. Это просто обойдено молчанием. А когда приходишь на собеседование, устраиваясь на работу, они, поговорив обо все остальном, бросают тебе в спину уже на пороге: «Ну, и вы сами понимаете, что о детях не может быть и речи».

– Так что же делать? – спросил Давид.

Сильвия смотрела на него в упор, словно ожидая, что он сам предложит ответ, но Давид потерянно молчал.

– Я сменю работу.

– На какую?

Сильвия говорила как человек, принявший твердое решение, и Давид мог противопоставить ему лишь слова – жалкое средство.

– На какую? На ту, где с беременными обращаются помягче. В любом случае я добьюсь, чтобы отпуск по родам мне оплатили. Есть законы, есть положенные по закону пособия.

– Ну ладно, а с моей-то работой как? Как ты будешь справляться одна, пока я в разъездах?

– Да, ребенок изменит все. В том числе и твою жизнь.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы и я бросил работу?

– Нет, нужно найти другую – которая не потребует постоянных разъездов.

– Не так это просто. Я главный редактор. К такой должности, ты знаешь, человек идет долго, и найти равноценную замену…

– Значит, согласишься на менее ответственную работу.

– И мы тут же потеряем в деньгах. Представь – ты не работаешь, а я едва зарабатываю, какая жизнь!

– Все равно – что-то делать надо.

Сильвия не отводила от мужа твердого взгляда, а сам Давид прятал глаза. Уж очень она на него давила.

– Прости, сейчас я не знаю, что сказать. Дай мне прийти в себя.

– Давид, ты кто угодно, но не дурак. А потому понимаешь, что именно стои?т на кону сегодня вечером для тебя и меня. Я твердо решила больше не откладывать. Я хочу быть с тобой. Я хочу родить нашего ребенка. Разумеется, жду от тебя в этом поддержки – не думала, что это придется обсуждать… выслушивать твои аргументы против…

– Сильвия, послушай… пока я ничего не могу сообразить, быстро приспособиться к тому, что ты обдумывала не один месяц. Дай мне хоть пару дней. Я должен все просчитать… посмотреть, как складываются дела в издательстве. Надо поговорить с шефом.

Давид наконец взглянул ей в лицо. Помолчал. И произнес мягко:

– Сильвия, хорошая моя. Я растерялся. Пока не знаю, что сказать.

– Мне достаточно, что ты об этом думаешь. Я ведь понимаю, как неожиданно тебе это свалилось на голову и как много надо обдумать. Вижу, что тебе немного страшно от того, как все теперь изменится. Ну так это же наша с тобой жизнь, и мы ее проживем вместе. Я этого хочу – и ты тоже, надеюсь. Поговори с кем нужно, и вернемся к вопросу на неделе. Только помни – это решено. Мы не откладываем рождение ребенка, а планируем его.

– Ясно, – кивнул Давид. – Я поговорю с шефом завтра. Он, кстати, сам меня вызывал.

Сильвия радостно улыбнулась, и эта улыбка напомнила ему, как он ей объяснялся в любви, и сразу стало очевидно, что с Сильвией будет легко иметь детей. Давид часто думал о своих будущих детях и всегда воображал их себе с лицом Сильвии – улыбающейся Сильвии. Только вот момент для этого всегда оказывался неподходящим. Ну а теперь будь что будет. Уже началось. Надо решать.

– Ну что, спать? Устал небось, солнышко ты мое? Сильно устал?

– Честно говоря, ужасно устал… бессонная ночь… а-а-а…

Он вдруг понял, что Сильвия имела в виду, и, усмехнувшись, прервал зевок. Кивнул на флакончик:

– А фолиевая кислота? Ждет своего часа?

– Пока подождет, – ответила Сильвия. – На эту ночь у меня другие планы.

Глава 3

Томас Мауд

Сейчас, распростертая на полу с руками в крови, она уже не выглядела как женщина, способная перевернуть весь мир, чтобы достичь своей цели. Ее широко открытые глаза, зеленые, как сама надежда, с желтыми искорками, глаза, покрытые слезами, которые собирались в крупные капли, казалось, молили об иной судьбе, той судьбе, которая уже была ей безразлична, просто чтобы все сделать правильно. Перед тем как навсегда уйти от нее…

Давид читал у себя в кабинете, в старинном здании, которое занимало издательство на мадридской улице Серрано. Утреннее солнце било в окна и нежно пригревало затылок, а глаза Давида быстро скользили по страницам, аккуратно скрепленным металлической спиралью. Это был один из сотен тех романов, какие издательство ежегодно получало «самотеком» от жаждущих писательской славы. Кто они были, эти люди, неизвестно. Давид представлял то сантехника в чьей-то ванной с разводным ключом в руках, обдумывающего диалоги своих персонажей, то студента-филолога, которому так наскучило чтение книг по обязательной программе, что он решил: «Хватит читать, пора писать. Смогу не хуже их! Не так уж трудно».

И все они, студенты и сантехники, засучив рукава, рьяно брались за дело – кто очертя голову, а кто тщательно проработав материал, перед тем как взяться за перо. Но разве не был Стивен Кинг учителем литературы, когда опубликовал свою первую книгу? А Конан Дойл – врачом? Патрисия Хайсмит писала комиксы, Набоков был энтомологом, Кафка – юристом, Томас Пинчон редактировал технические документы для компании «Боинг», Лео Баэла служил бухгалтером на обувной фабрике. Да что там говорить, если сам Чак Паланик работал на какой-то фабрике, производящей контейнеры!

В истории литературы полно примеров того, как писатель сделал себе имя первой же своей публикацией. Молодые претенденты на эту славную судьбу старались изо всех сил, не ленились, рьяно переписывая по двадцать раз те абзацы, которые Давид читал сейчас, сидя в удобном кресле. Претендент, исполненный надежд, вкладывал в рукопись всего себя, а в издательстве его рукопись вкладывали в аккуратные и очень высокие стопки в шкаф, стоявший в кладовке, где хранились запасы канцелярских принадлежностей.

Каждый сотрудник издательства, независимо от ранга, был обязан сделать ежемесячный отчет хотя бы об одной прочитанной рукописи из кладовки. Идея принадлежала лично Коану. Он говорил, что рукописи, приходящие к ним по почте в замусоленных пакетах и брезгливо засунутые в шкаф в чулане, – эти-то рукописи их и кормят. Это первичное сырье их производства. Хотя в издательстве безупречно функционировало специальное бюро по отбору текстов, где каждый являлся профессионалом, способным с первых страниц отличить годный материал от макулатуры, – Давид работал именно там, пока не стал редактором, – все равно все работники издательства «Коан» педантично представляли свой ежемесячный отчет о прочитанных книгах. Какие из них отличные, какие хорошие, какие просто терпимые…

Хороших или просто терпимых находилось очень мало, а некоторые были откровенно ужасны. Но даже если одна-единственная из них, одна из тысяч, стоила публикации – все усилия окупались. Где-то в замызганной комнатушке перед монитором, или за пишущей машинкой, или просто склонившись над тетрадкой с карандашом в руке – где-то работал писатель. И «Коан» искал этого писателя тоскливо и страстно, а искать надо было единственно возможным способом: перечитывая одну за другой все рукописи, что лежали в кладовке.

Одна из них могла быть рукописью Томаса Мауда.