Вечный эскорт

Он мысленно извинился перед хозяином за свой промах и собирался уже уходить, но что-то необычное привлекло его внимание. Справа на полке – довольно выразительные женские скульптуры со смазанными лицами, раздетые, некоторые – в черном кружевном белье. Впалые щеки, прикрытые веки, нечеткая линия нежного рта. Кого-то ему напоминали эти почти живые куклы. И фигура – лебединая шея, красивые ключицы, плоский живот, длинные руки и ноги, выразительные пальцы. Одна модель, одно лицо, один силуэт. И все в разных позах. Позах пронзительного желания. Выгнутая, напряженная спина, раздвинутые бедра, опущенные веки. На спине, на боку, на коленях с прижатым к полу лицом. Фантастически проработанная пластика устья, лобка. Да, в знании анатомии ваятелю не откажешь. Как неторопливо и сладострастно отрабатывал он эту пластику, добавлял, исправлял, совершенствовал. Он так это видит, самопальный сексолог, замаскированный социопат, этим он грезит, этим заполняет свою жизнь, мерзавец, тешит больное воображение, эксгибиционист хренов. Типа: «Я все знаю про это, пжалте ко мне на консультацию, не волнуйтесь, я все объясню!» Почему мужики, которые сами не могут получить удовлетворения и женщине ничего дать не могут, подвизаются консультантами-сексологами? Делают важный вид, расспрашивают, советуют, объясняют. Слепые поводыри слепых!

Эротика – комиссионка для незатейливых холостяков и маньяков.

«Вот так так… Следует, однако, признаться, – несколько отстраненно размышлял Герман, – скульптуры исполнены мастерски. Тонированный фарфор… Идеальная имитация светящейся кожи, бледно-розовых рта и сосков, разноцветных камешков объемного лака ногтей, перепутья жизненных обстоятельств, средоточий желаний. Волосы, брови, ресницы – все как у живого человека. И как ему удалось? Оторопь берет – полное ощущение, что перед тобой живая женщина, только маленькая. Похоже на тот фильм, где героя соблазняла крошечная уродка. Б-р-р-р!»

Натурщицы во все времена были не только моделями, но и предметом вожделения художников.

Вспомнилась огромная московская выставка. Милая девушка с детским лицом, Катя, кажется, пела рэп и запросто выдавала замечательные рифмы, вроде «двойной лояльности – вдвоем рояль нести» или «инопланетянин – и на план не тянет».

Катя явно понравилась «Стренджеру Бездны». Однако потом произошла непонятная сцена. Участники выставки обернулись на дикий вопль Алика, увидели, как он внезапно вскочил и схватил Катю за горло. Девушка испугалась, побледнела, на пол посыпались цветные стекляшки порванного ожерелья. «Сама виновата, не надо было меня провоцировать», – объяснил он окружающим и как ни в чем не бывало вернулся к своему столу. Потирая придавленную шею, Катя собирала, словно осколки своей жизни, рассыпавшуюся бижутерию. «Ты что творишь, ветеринар хренов, совсем на голову больной?» – спросил художник Потаповский.

Алик же прошептал ему: «Я убью вас, Дмитрий Владимирович, вы даже не заметите, как я вас убью. Потому что я смертник, и терять мне нечего. Подавайте в суд, если хотите, и живые позавидуют мертвым! До встречи в аду». «Сделай милость, дурачок, я не против», – добродушно отшутился Потаповский.

Сотрудники и посетители Продюсерского центра не раз становились свидетелями эпатажного поведения Алика. Тем не менее временами он бывал довольно рассудительным и серьезным. Хорошо ориентировался в медицине и биологии, неплохо разбирался в литературе и кинематографе.

Герман еще раз прокрутил в голове тот скандальный эпизод на выставке.

«Как чувствовал: не надо было встречаться с ветеринаром. Зашел узнать об общей знакомой, а он погрузил меня, словно муху в варенье, в проблемы своего либидо. Это же Ана, моя Ана, а тут какой-то, с позволения сказать, „сексолог“ мусолит ее потными руками, кисточкой гладит, бесконечно касается вожделенных мест. Мразь какая.

Так устроен мир – все видимость: не знаешь – вроде и нет этого, нет и все. А сейчас тебе сказали: она, скорей всего, во Флориде. Может, ее даже видел кто-то из знакомых, тот же Ленька, например. Сказали, и точка. Ты уже знаешь, это произошло. И твоя жизнь мгновенно изменилась».

Когда Герман вернулся в комнату, где Алик тихо допивал очередной бокал черной водки, в дверь позвонили. Пришла озабоченная пара, мужчина и женщина, обоим лет сорок с небольшим. «Все, похоже, разрешится наилучшим образом, – подумал Герман. – Теперь самое подходящее время покинуть эту юдоль печали».

Алик попросил посетителей минутку подождать, пока он проводит старого друга. Возле двери он еще раз схватил Германа за руку и спросил, верит ли тот ему.

Герман уточнил вопрос: что Алик не думал о ней в плане интимных дел?

Нет, Алика интересовало, верит ли Герман, что Анастасия сейчас во Флориде.

Герман мучительно вспоминал, при чем здесь Флорида? Мысли почему-то путались, голова немного кружилась. Он ответил, что им обоим, в конце концов, сейчас предельно ясно, что ее нет в Москве. Ее с ними нет.

Открывая дверь, хозяин вздохнул и ответил гостю, что тот, как всегда, прав. Ее нет в Москве, и этим, пожалуй, все сказано.

Герман вышел на улицу. Дождь закончился. Ветерок рябил синие лужицы на асфальте и задорно шелестел листьями деревьев.

«Хорошая погода. Стоит ли вызывать такси? До Националя рукой подать, можно и прогуляться. Есть о чем подумать, Герман Владимирович. Опять на горизонте твоей жизни появляется Анастейша».

3

Ана, Анастейша.

Ана, Ана, ты для меня целый мир, много лучше и интересней того мира, что я знал до встречи с тобой.

Всех женщин земли собрали вместе, взяли у них лучшее.

Получили экстракт, из него сотворили тебя.

Вот отчего ты такая. Квинтэссенция женщины.

Знаешь, что такое «момент истины»? Если бы я умирал, какие последние слова я бы сказал тебе? Какие последние слова ты сказала бы мне?

Учусь жить без тебя. Порой мне кажется, что смогу, уже могу. А потом вдруг нахлынет эта непередаваемая нежность, это ощущение, что где-то есть, дышит, переживает, радуется, страдает… та, которая… та, которую наедине с самим собой – мучаюсь, краснею, стыжусь – называю «моей девочкой».

И тогда мне понятно, что ты все равно рядом, что мы вместе, хотя и далеко друг от друга.

Увидел фотографию, где ты в белом платье. Теряю голову, когда вспоминаю о тебе. Люблю, боготворю и, конечно же, – слабый я человек! – вожделею.

Встречаю разных женщин. Некоторые симпатизируют, есть и те, кто по-настоящему тянется ко мне, кто на многое готов ради меня, а у меня одно в голове: Ана, Ана, Ана. Только ты, в душе только ты, заслоняешь всех и вся, нежный огонь сердца и бешеное пламя моей страсти.

Там, где, наверное, ты сейчас, могучее субтропическое солнце на небе. Но на моем небе солнце поярче будет – это ты, дорогая, ты мое обжигающее дикое солнце.

На фотографии из Майами ты такая, какой вижу тебя в своих воспоминаниях: тонкая и ранимая, волнующая и влекущая. Жаркая и нежная, застенчивая и дерзкая, такой и должна быть Жар-птица!

На твоем континенте сейчас ночь. Хорошего сна, красавица. Обнимаю, шепчу тысячу нежных слов, я с тобой, каждую минуту, каждую секунду, каждый вздох и каждый удар сердца. Приду к тебе во сне, пожалуйста, не прогоняй меня.

Ты – роскошная темно-красная роза.

Твой аромат – для тех, кто любит тебя и умеет ценить,

Капля росы между лепестками – для тех, кто жалеет тебя и знает, как быстролетны молодость и красота,

Колючие шипы – для тех, кто хочет сорвать розу и поломать длинные стебли.

Роза – само совершенство.

Роза любви выросла в сердце, разрывает шипами.

Умираю без тебя. Сладкая смерть.

Ана, грех мой, сердце мое. А-на – выдох удивления, завершающийся легким шлепком языка по деснам изнутри рта и быстрым отдергиванием языка. А-на-стейша. Снова – удивление, шлепок, отдергивание, потом – чуть презрительный легкий зубной свист, два толчка – кончиком и крышей языка в небо, теплое шипение расползается в сторону щек, и опять короткий выдох удивления. Просто набоковщина какая-то!

Она была Аной, просто Аной, по утрам, босиком, раздетая или в халате, метр восемьдесят, а может, и больше. Она была Аной в шортах или джинсах, Анастейшей – в офисе продюсерского центра; Анастасией – завучем сценарных курсов; Анастасией Штопоровой – на пунктирных строчках договоров с авторами. Но в моих объятиях, в моих мыслях, в моих письмах она была только Аной.

Были ли у тебя предшественницы, Ана? Я и раньше любил – еще до встречи с тобой, любил и, наверное, был любим. Девушки, женщины, матроны, умницы, пустышки, чертовки приходили и уходили, но это было совсем другое. Тем не менее я мог бы вспомнить и настоящих предшественниц. Если б не они, не было бы и тебя. Тебя бы не было в моей жизни, Ана, если бы в один прекрасный день я не полюбил одну изначальную девушку, прелестную Аганиппу, дочь речного бога Пермесса, юную нимфу источника, расположенного вблизи рощи муз на горе Геликон, который забил из-под земли после удара Пегасова копыта. Вода этого источника дарит вдохновение художникам.

Думаете, это образ? Фигура речи? Поэтическая причуда рассказчика? Ничуть не бывало. В саду Миллеса под Стокгольмом я увидел Аганиппу; в чудном райском саду, созданном северным гением, я встретил свою Ану. Тогда еще я не знал, что это Ана. Для меня она была Аганиппой. Когда сталкиваешься с чем-то необычным, впереди идет только удивление. В благостные мгновения внезапного прозрения мы питаемся первым впечатлением, наивно открываемся новому для нас образцу красоты, кажущемуся поначалу необычным и непонятным. Лишь потом приходят какие-то объяснения.

Девушка лежит на камне, любуется своим отражением в воде. Казалось бы, ничего не выражающее, погруженное в мысли лицо. При этом она вся в движении: вибрирующие пальцы, острые локти и колени, острые груди, красивые плечи и ключицы – все переливается в потоках света, играет и дробится в хрустальных призмах, как Анна Ахматова на портрете Натана Альтмана. Хрустальная девушка. Обтянутые скулы, тонкие черты лица и эта многозначительная поза: то ли она открывает объятия любимому, ждет момента долгожданной близости, то ли – нимфа, дарящая миру три вида искусств: Музыку, Живопись и Скульптуру. Что хотел показать Карл Миллес: встречу с любимым или момент появления новой жизни? Это ведь так близко: любовь, источник всего живого на земле, и рождение. Для меня же она стала обещанием любви.

Мне было восемнадцать или девятнадцать, точно не помню, я увидел Аганиппу за двадцать пять с лишним лет до встречи с Аной. «Идеал, – подумал я, – вот он, мой идеал». Временами мне казалось, что я вот-вот стану Пигмалионом, который упросил Афродиту превратить скульптуру в живую девушку. Лучи легли на холодное лицо, и Пигмалион заметил, что оно чуть порозовело. Порывисто схватил подругу за кисть руки… Почувствовал: камень медленно уступает давлению пальцев, увидел: кожа на лице становится белее и на щеках проступает румянец. Грудь ее расширялась, наполняясь воздухом, Пигмалион услышал ровное, спокойное дыхание спящей. Приподнялись веки, глаза блеснули той ослепительной голубизной, которой блещет море, омывающее великолепный Кипр, остров Афродиты. Что это было: фантазии, мечты или предвкушение будущего, воспоминание о будущем?

Я чувствовал себя влюбленным – неуклюже, бесстыдно, мучительно и, конечно, безнадежно. Потому что этой девушки, реальной Аганиппы, в природе просто не существует. Но мне казалось, она все-таки живет где-то, обретается в других, не наших мирах, Миллес изваял ее в бронзе специально для меня, чтобы я знал, что она уже есть.

Десятки раз я переживал эти видения… Вот она плывет в теплых морских волнах, обнаженная, беззащитная, я подныриваю, подплываю снизу, обнимаю молодое тело моей возлюбленной; она смотрит на меня через воду небесными глазами и неловко притискивает губы к моим губам. Мы уже на берегу, на белоснежном песчаном пляже. Темные волосы – почему темные? – рассыпаны веером, от лица моей душеньки исходит сияние. Ощущаю шелковистую кожу девичьих ног, покрытых тончайшим белесым пушком, колени девушки сжимают мою кисть и снова отпускают ее, на юном лице задумчивость непроницаемой японской маски, романтическая задумчивость с привкусом какого-то страдания – то ли горечи, то ли боли. Рот искривлен, словно отравленный скандинавским приворотным зельем, голова с закрытыми глазами приближается ко мне. Со вздохом тянется она к моему лицу, потом вдруг резко взмахивает головой, заполнив на мгновенье все пространство своими длинными волосами, и опять льнет, склоняется ко мне, отдавая на растерзание свои сухие, совсем неискусные губы. Как я хотел подарить ей всего себя без остатка!

Элегия с горчинкой, элегия теплых объятий в сопровождении стаккато огненного языка. Озноб, пламя, трепет, лиловый флер вересковой пустоши, манная крупа песчаного пляжа, россыпь звезд на небе и в голове, клавишная гладь прохладных ног, ощущение, что моя чаша уже наполнилась до краев, – Ана, Ана, мысленно говорил я, уже тогда я называл ее Аной, – и дикий грохот, раскаты грома, мрачные удары барабанов жизни, безжалостно прерывающие мои бессмысленные и мучительные чувственные экзерсисы.

Мне казалось, близость наша была не только телесной, но и духовной. О Ана, настоящая Ана, которую я встретил позже, если бы ты меня любила так, как любила та девушка! Наша любовь с ней, любовь, которую я придумал, будучи не только начитанным, но и сентиментальным юношей, существовала в таком совершенном мире, о котором не имеют ни малейшего представления нынешние тинейджеры с их нехитрыми чувствами и мозгами, заштампованными скорострельными клише компьютерных игр, сериальным разнообразием бесконечных «Звездных войн», искусственных миров, «Аватаров», примитивных «Гарри Поттеров», «Пятых элементов» и всех вариантов половых извращений, навязываемых индустрией кино и СМИ в качестве нормы.