Вечный эскорт

Я знал, что мы видели одинаковые сны. В наши дома залетали одинаковые птицы, два скворца пели нам одни и те же песни, и мы оба – я верил в это – зачитывались греческой трагедией.

Долгое время после нашей встречи я чувствовал, как сквозь меня текут мысли той девушки, которая где-то есть. Той, чей живой как ртуть образ был схвачен на мгновение и запечатлен в металле светлым северным гением Карла Миллеса.

Она существует, ждет встречи со мной. Уверен, уже сейчас отвечает взаимностью.

Настанет миг – и мы окажемся в объятиях друг друга.

Время шло, мираж нездешней, несбывшейся и недостижимой любви постепенно забывался и исчезал. Жизнь брала свое, и силуэт найденного мной образца совершенства тускнел и стирался.

Но я непроизвольно искал идеал. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что не забыл посетившее меня чудесное видение в саду Миллеса, мне хотелось дождаться своего часа и получить наконец заслуженный дар небес в виде конкретной живой Аганиппы.

Эта придуманная, оживленная моей фантазией нимфа – с гладкими ногами, с русалочьими глазами и волосами – преследовала меня постоянно, пока через двадцать пять с лишним лет этот морок не прекратился и я сумел наконец воплотить ее в настоящей земной женщине.

Раньше, бывало, я говорил сам с собой, и губы шептали непроизвольно: «Радость моя, голубушка, как же ты прекрасна!»

Кому я говорил тогда, еще до встречи с тобой, о ком думал? Я тогда уже к тебе обращался, о тебе думал, Ана.

Кто же ты такая, Ана, кто ты, Аганиппа, кто вы такие, все те, в ком я искал тебя, кого принимал за тебя, Ана, чем вы отличаетесь от обычных земных женщин?

Вначале я не понимал этого, видел только внешнюю сторону, геометрический антураж, так сказать. Я ведь тогда не знал еще Ану. Возможно, это как-то связано: геометрия соответствует начинке. Вот мы встречаем незнакомого человека, еще не знаем ничего о его жизни, о профессии, о привычках. Не знаем, но говорим: достойный, воспитанный человек, добряк или, наоборот, хитрован, выжига, клейма негде ставить. Мы видим только геометрию, но знаем уже многое. Что можно сказать о форме, о скульптурном образе Ана-подобных девушек и женщин, о моторике их движений, обо всем том, что меня так увлекало, что я искал до встречи с подлинной Аной? «Особая геометрия Ана-подобных» – похоже на неловкую шутку, возможно – на веселую забаву… Забавно – не забавно, а мне тогда это казалось очень важным.

Вновь и вновь задаю себе один и тот же вопрос: не из-за этого ли призрачного, придуманного и нафантазированного мною знакомства с греческой нимфой пошла трещина через всю мою жизнь? Трещина, не осознаваемая мною долгое время, до того самого момента, когда я встретил наконец мою Ану, мою Анастейшу. Трещина, превратившаяся в огромную зияющую пропасть, от которой я когда-то отступил, сохранив свою жизнь, и перед которой теперь оказался вновь после посещения «мастерской» нелепого ветеринара-сексолога.

Или, наоборот, не было ли острое до маниакальности увлечение мое этим видением первым признаком врожденной тяги к особому типу женщин: к русалкам, к коварным ундинам, к речным нимфам, прямых потомков которых можно еще изредка встретить среди обычных человеческих особей?

Как разобраться в былых желаниях, намерениях, действиях? – странно устроена наша память. Пытаюсь восстановить прошлое. Шаг за шагом запускается бесконечная цепочка разветвлений, возможностей, событий, о которых неизвестно, были они или их не было. Запускается обратное воображение, и я начинаю блуждать по одуряющему лабиринту памяти, странной смеси того, что было, кажимости, видимости, грезы, и того, чего не было вовсе, но могло произойти. Начинаю верить, что именно так все и было в прошлом, голова идет кругом. Все смешивается в моем воображении, и я уже ничего не могу сказать о том, что же на самом деле случилось в моей жизни, а чего никогда и не происходило.

Ах, эта привычка оперировать воображаемыми, возможными, но не состоявшимися событиями, воссозданными в моей голове в силу множества случайностей, а может, наоборот, по некоторому неведомому мне закону! Так получилось, что какие-то нафантазированные вещи становились для меня более реальными, чем если бы они происходили на самом деле. Надуманные фантазии зачастую оказывались более соблазнительными, чем другие, вполне реальные и достижимые возможности и события. Такое вот верховенство вымысла над действительностью касалось, между прочим, не только поиска идеала женской красоты, но и многих других сторон моей жизни.

Единственное, что я могу сказать с полной уверенностью: Анастейша в моей жизни началась с Аганиппы. Она была, с одной стороны, жребием, перстом судьбы, с другой – магией, ворожбой великого Миллеса.

Сейчас, вспоминая этот печальный эксперимент, я полагаю, что, может быть, ошибался и мои чувства, надежды и вызванные из небытия мысленные образы были напрасны, но их существование в течение долгих лет я никак не мог преодолеть. Они оказались не только непреодолимы, но и в каком-то смысле непоправимы.

Что еще непоправимо в жизни? Прошлое и смерть. Но относится ли смерть к жизни? Наверное, да, смерть – ее финальная точка. Прошлое и смерть. А для меня еще Аганиппа. Она не состоялась в моем прошлом. Но ее появление в воображении сентиментального юноши оказалось событием, из которого, как из пены морской, возникла моя драгоценная Анастейша.

Могу ли я отказаться от Аганиппы? Это было бы малодушием и душевной капитуляцией. Нельзя отрекаться от самого себя. Я точно знаю, что во мне живут непонятная готовность к убийству, полное безразличие к чужой собственности, готовность к обману, измене и разврату. Могу ли я отречься от многих глубоко спрятанных во мне пороков?

У меня когда-то был враг, человек, готовый разрушить мою жизнь. «Только попробуй, – сказал я ему мысленно. – Только пальцем пошевели. Только тронь мою семью, мою женщину, моих детей. Только подумай, только попытайся подумать, я уничтожу тебя, и ничто не сможет меня остановить. Да, я грешник. Уже сейчас грешник, а стану еще большим грешником. Но я сделаю это, и сделаю все сам. Без чьей-либо помощи».

И совершенно так же, как готовность к убийству, во мне живет непонятная самому тяга к Аганиппе – Анастейше. К порывистой и недоступной для моего понимания, неподвластной моей воле русалке.

Почему я думаю, что тяга к таинственным русалкам – мой изъян, мой порок? Нет, это чудесное чувство, не раз дававшее мне ощущения восторга, полета и полного раскрепощения.

С другой стороны, встреча с призраком Аганиппы закрепила неудовлетворенность собой и миром, обычно свойственную юности, и стала несомненной причиной различных проблем и препятствием для новой любви в затянувшийся период моего возмужания.

4

О дни ушедшей юности! Каждый вспоминает их по-своему. Я словно иду по железнодорожным путям, оборачиваюсь – вижу уносящийся к горизонту забвения экспресс моих юных лет, ветер приносит оттуда обрывки воспоминаний, столь дорогих моему сердцу, но никому другому теперь уже не нужных. Все проходит, и это пройдет.

Экклезиаст правит миром!

Мои отношения с женщинами были тогда (двадцать-тридцать лет назад) в основном плутовскими. Я отличался в них практичностью, шутливостью и насмешливым натиском. К услугам платных цыпок, которых с удовольствием снимали на Невском у кинотеатров Художественный и Колизей мои еще более насмешливые и менее разборчивые институтские друзья, я не прибегал, презирать подобные развлечения – не презирал, но вообще-то избегал их.

Однажды в воскресенье заскочил к знакомому по отдыху в Крыму – Эдику Каплану. У него была комната в огромной, захламленной, как чулан с велосипедом, оленьими рогами и чьей-то бабушкой, коммуналке на Невском, как раз напротив Колизея. Бабушка знала меня, впустила: «Эдик ушел, сказал – ненадолго, подождите». В его комнате – рыхлая деревенская деваха.

– Ты к Эдику? Сейчас вернется. Он не один. С Маркушей и Вовиком. Побежали в вендиспансер. В марганцовке пополощутся и анализы сдадут. Да нет, я не в обиде. Они меня хорошо вчера все втроем приняли… Хорошие парни. У меня давно таких не было, интеллигентные ребята, про Хемингуэя рассказывали, и мужики что надо. Поговори с ними, пожалуйста, боюсь, как бы не обиделись. Я вчера хлебнула лишку – водка, вино, намешала всего, – а потом песни пела «я не такая, я жду трамвая», может, и выражалась не так. Еще подумают, какая-нибудь некультурная. А ты не хочешь со мной, парнишка? Посмотри на сосочек – словно ягодка в соку. У городских такой не найдешь. Как ты хотел бы, может, по-французски? Не хочешь или просто стесняешься? Ну и зря. С утра оно всегда в охотку.

Девушка была так себе, да меня на эти приключения и не тянуло. В Париже, правда, однажды снимал путану. Не понравилось. А вообще-то, брезговал. Да и зачем? Мои институтские подружки и приятельницы, без сомнения чудные девушки, не отличались пуританскими нравами и, не обременяясь сложными морально-нравственными императивами, с удовольствием и вдохновенно отдавались веселому, легкому соученику, своему брату – студенту.

Их приятно удивляла моя образованность, а также интригующий комментарий в самые горячие минутки: если крики, то Дунгласа, если фрикции, то Фербенкса (про Фербенкса я до сих пор не знаю, кто это; есть актер такой, и почему это его фрикции, какие такие особенные фрикции у этого Фербенкса?), если эякуляция, то Кулиджа или Янга, смотря по обстоятельствам.

Спросите меня, чем я занимался. Чем вообще занимаюсь? Учился, работал, женился. Сейчас книги пишу. Много поездил. Всюду – молодые женщины. Женщины, девушки, missis, miss, замужние, незамужние. В транспорте, на заводе, на конференции, студентки, слушательницы, стюардессы…

Какое счастье, что у нас нет харассмента, на всех можно взирать, пялиться, со всеми флиртовать – абсолютно безнаказанно. Взирал и пялился – везде я искал нужную мне геометрию, везде искал контуры ундины.

Почему ундины? Я отнес Ана-подобных девушек к ундинам, русалкам. Ясно, что эта порода вышла из моря. Не исключено, что все люди когда-то вышли из моря. Может, и не все. Но у некоторых девушек точно есть русалочьи гены. Кто учил древних шумеров наукам, гончарному делу? Кто преподавал им астрономию, объяснил устройство и воспроизводство метрической системы мер и весов, заново открытой во Франции в конце восемнадцатого века? Предание гласит, это сделал некий мудрый человек, который выходил к шумерам из моря. Неведомый морской мудрец Оанн. Его дочерей называли русалками.

Как описана ундина, девушка-контрабандистка, в «Тамани» Лермонтова? Гибкий стан, длинные волосы, золотистый загар, прямой нос, сияющие, проницательные глаза, излучающие магнетическую силу. Порывистая словно ветер, подвижная как ртуть. Чудно нежный взгляд, влажный, огненный поцелуй. Решительная и естественная. Истинно природное существо с сильным характером. Коварная, готовая терпеливо ждать своего часа, способная не задумываясь убить человека из-за одного только подозрения. Такова девушка-контрабандистка из «Тамани».

Такова ли моя Ана? Не знаю, не знаю. И да и нет. Но очень похоже. Точно, что природное существо. В ней есть естественность и сила. Не станет кривить душой, но и сердца своего не откроет. Никому и никогда.

Русалки, девушки из забытой сказки, принадлежат романтическому загадочному миру. Морские дивы, бесконечно одинокие в мире людей. Так же как, по большому счету, и я сам. Потому, наверное, меня так и тянет к ним.

Женщина – море, пучина, мужчина – ныряльщик за жемчугом!

В чем главная правда ундины, в чем ее сущность? Каковы зримые очертания этих женщин, пришедших с зачарованных островов – зачарованных, а как же иначе? – у берегов которых, на пляжах – конечно же, золотистых – водятся потрясающие русалки, расчесывающие гребнем – без сомнения, перламутровым – свои блестящие волосы? Кому удастся пересечь широкий туманный океан, окружающий зачарованные острова, и добиться нежной дружбы с языческими полунимфами – полуземными созданиями?

Высокие, очень высокие, с необычной грацией женщин другого, мало нам знакомого человеческого вида. Но все ли высокие представительницы слабого пола обязательно ундины? Нет, конечно, нет. Мы, посвященные, одинокие путники, бредущие по планете в поисках своей единственной русалки, ундинофилы, готовые обнять ее и навсегда уснуть в неземных объятиях, мы все давно сошли бы с ума.

Но тогда кто они? Ни красота, ни рост девушки не являются обязательным признаком, гарантирующим наличие древнего гена коварной морской дивы.

Может, упростить поиск и отсечь вульгарных? Нет, вульгарность не исключает присутствия таинственных черт ундины: странной завороженной грации, неуловимой, гибельной, неземной, даже чуть звериной, нечеловеческой прелести, которая отличает их от других наших знакомых. Рабская зависимость от обычных пространственно-временных и причинно-следственных связей – вот в чем главное отличие земных женщин от русалки, живущей вроде бы здесь, рядом, а на самом деле – в другом измерении, на неведомых островах с замороженным временем, куда нам путь заговорен с начала веков, с момента изгнания Адама и Евы из рая, на островах, где милая моему сердцу ундина играет с себе подобными, говорит с ними на праязыке эльфов и где ее мысли передаются другим русалкам без использования топорных по своей природе слов и звуков.

Сколько лет ундина остается ундиной? Не знаю, для меня это до сих пор тайна за семью печатями. Вначале меня интересовали только сверстницы. Потом – сверстницы или девушки помоложе. Может быть, слегка старше – раньше и такое бывало, теперь нет.

Когда мы встретились с Аной, мне было сорок пять, ей – тридцать два. Сейчас ей тридцать семь.

Интересно, что происходит с ундиной в сорок? А в пятьдесят? Сохраняет ли она свою дикую, своенравную прелесть? Я не видел Ану два года. Похожа ли она на ундину, как прежде?

Русалки не прощают предательства. Однажды храбрый рыцарь Гульбрант заблудился в лесу и вышел к морю. В хижине бедного рыбака увидел его приемную дочь Ундину и без памяти влюбился. Она согласилась на брак и ради любимого отказалась от дара бессмертия. Гульбрант клялся в вечной любви и обещал морской деве: «Дыхание каждого моего утреннего пробуждения будет залогом любви и верности тебе!» Клялся… А потом изменил. И Ундина отомстила ему: «Пока ты бодрствуешь, дыхание будет при тебе, но как только уснешь, дыхание покинет твое тело и ты умрешь». Живет ли еще в моем сердце Ана, не изменил ли я ей? Не покинет ли меня мое дыхание, когда я усну?

От своего племянника-школьника, заблудившегося в пубертате, я узнал о нынешней классификации девчонок: ботанки, широкие и шкурки. Тинейджеры не объясняют, что скрывается за этими кличками, попробую дать свое толкование.

Ботанки – преданные идеям прилежания и ревностного отношения к своим служебным и учебным обязанностям, в общем, хорошие, умненькие и не очень умненькие девочки.

Широкие – обычные девочки, некоторые – с косичками; некрасивые, или хорошенькие, или даже смазливые; заурядные или очень толковые; нескладные, мешковатые или ловкие, подтянутые; пухленькие или голенастые; с круглыми животиками, ножками иксиком, гадкие пышки или костистые худышки, с пупырчатой холодной кожей, с красными хотимчиками.

И наконец, шкурки. Что можно сказать о шкурках? Шкурки – они и есть шкурки. О них можно и должно много говорить. Можно и не говорить – все и так ясно.