Не обманул Гера. Лучше бы я не смотрел. Он лежал на кушетке с откинутым одеялом в одних трусах, которые буквально висели на нем. Скелет, обтянутый кожей. Подобное я видел только на кадрах Холокоста. О, господи, что с ним случилось…
Было видно, что живот… точнее кожа в районе живота, глубоко утонувшая под острыми шипами ребер, медленно вздымалась под стать его дыханию. Сам по себе роста он был небольшого, а ноги и руки были толщиной, наверное, с два моих пальца. Черным, как смоль, волосы уже омрачила собою седина, а смуглая, в сочетании с неживой бледностью, кожа выглядела как чищеный картофель. Щетина торчала редкими длинными волосками в разные стороны. Глаза были полуприкрыты, а по векам ползали мухи.
Я застыл и не мог сдвинуться с места, ноги, как будто налились свинцом. Я видел, как смерть держит его за руку…
– Отойди, отойди, чего встал? – меня отпихнула толстая медсестра, несшая в руках какие-то шланги и огромный шприц.
Она и еще два санитара зашли в БИТ палату и закрыли за собой дверь. Не знаю, сколько бы я еще там простоял, но, когда услышал жалобный, но отчаянный полукрик-полустон, чуть ли не бегом рванул к себе в палату.
– А я тебя предупреждал. Иди, присядь, водички попей, – Гера сидел на кровати, опершись спиной о стену, и скрестил руки на груди, – выглядишь не очень.
Держась за косяк, я пытался вдохнуть полную грудь воздуха, но, когда понял, что стоять мне трудно, медленно опустился на табурет.
– Что это было?
– Его привезли сегодня ночью. Я как раз вышел в туалет… или покурить, уже не помню… Видок у меня был, примерно, как сейчас у тебя… Да не только у меня, у всех! Мы потом это… когда курили с санитаром, он мне все и рассказал, – Гера провел ладонями по волосам и оставил их, скрестил пальцы, на затылке, – он не ест уже второй месяц. Сам. Намеренно.
Я вцепился в табуретку с такой силой, что побелели пальцы.
– Ну как намеренно, крышак у него потек после какой-то китайской хери. До того докатился, говорят, ватки по три раза вываривал. Короче он ничего не ест.
– Как… как такое вообще… – моя голова моталась из стороны в сторону, отказываясь верить.
– Его пробовали кормить насильно – он начал кусать пальцы санитарам. Ему пробовали вставить трубку в пищевод, чтобы залить туда еду – он прогрыз ее зубами. Сегодня хотят через нос.
– Уже.
– Черт…
Гера раскинул руки в стороны и упер подбородок в грудь.
– Интересно, что у него сейчас в голове творится?
Повисшую тишину разорвали трескучие помехи телевизора и громкий голос диктора новостей.
– Да сделайте вы потише этот долбаный ящик! – не выдержав, прокричал я и начал ходить взад-вперед по палате, – ниче святого! Люди, ну как же так, неужели внутри ничего не дрожит?
– Сядь, успокойся. И так тошно, – Гера встал. Когда он не улыбался, он выглядел лет на десять старше, – пойду покурю.
***
Ничто не может испортить настроение в день выписки из больницы. Так я думал раньше. А потом, когда этих выписок на моем веку стало уже с десяток, особой радости они не вызывали. Привык, что тут поделаешь.
Я стоял с хмурым лицом перед флюорографическим аппаратом, зная, что завтра поеду домой, и никаких эмоций у меня это не вызывало. И завтра не вызовет.
– Глубоко вдохнули… не шевелимся… дышите.
Хорошо все-таки, что аппараты теперь цифровые. А то в эти пленочные влезаешь как в какую-то пыточную камеру, где все гудит, трещит, да еще и дышать нельзя.
– Все, вы свободны. Позовите следующего.
Больница – это царство безволия. И мечта для любого мягкотелого. Здесь тебе не нужно принимать никаких решений, сомневаться в выборе и жалеть о случившимся. Вставайте, ложитесь, ешьте, пейте, мойтесь, дышите, не дышите… Вас позовут, проводят, скажут во сколько, предскажут насколько и укажут, что делать дальше. Расслабься и плыви по течению, грести не нужно. Многим по кайфу.
***
Но привычно-счастливое утро дня выписки сегодня было омрачено. Умер Вениаминыч. Он умер тихо, ночью, никто даже и не заметил. Медсестра, дежурившая в ту смену, зафиксировала смерть, когда разносила таблетки.
– Отмучался, – сказала она, когда не смогла нащупать ему пульс, и нажала на кнопку. – Надо же прямо в свой день рождения.
И прибежали санитары, доктора, давай что-то записывать, сверять документы и, когда, видимо, отпали последние сомнения, деда вместе с кушеткой увезли куда-то далеко. Я не хотел знать куда.
Когда зашел в кабинет лечащего врача, чтобы забрать выписной эпикриз, я даже не ощутил, какой у нее сегодня был парфюм. Настроение было ни к черту.
– У вас рецидив.
– Что?! – я медленно опустился на стул.
– Сегодня сдадите мокроту. Проверим на наличие палочки Коха, – она не смотрела мне в глаза, – сами понимайте, в вашем случае риск туберкулеза…
– Вот только не надо меня пугать, каждый раз так говорите. И ниче, вроде живой.
Доктор подняла на меня взгляд:
– Мы провели очередной тест на вирусную нагрузку. Количество иммунных клеток ниже двухсот.
– Нет, нет.… И че? Двухсот! Это же целых двести клеток! Это немало…
– При таких показателях ВИЧ-инфицированный находится на стадии близкой к критической. Вы антиретровирусную терапию принимайте?
– Да… регулярно, – я вжал голову в плечи и говорил еле слышно, – по времени.
– Возвращайтесь в палату.
Звон в ушах. Я шел по коридору и не слышал ничего, что говорили идущие навстречу люди. Они оборачивались и что-то кричали мне в след. Так стоп. Спокойно. Никто не кричит. Я же не оглядываюсь, и слышу только один гул. Значит, никто не кричит. Бред какой-то. Нельзя терять границу с реальностью.
– Где Гера? – это было первое, что я сказал, войдя в палату.
Соседи, как обычно лежали и смотрели телевизор. «А сейчас я приступлю ко второму отделению концерта по заявкам радиослушателей!» – ответил Жеглов.
– Где, мать вашу, Гера? – проорал я.
Они молча переглянулись, вздохнули и снова уставились на экран.
– Да что вы за люди то такие?! Ничего человеческого в вас нет! Я всего лишь навсего прошу…
– Тише, Коля, – один из больных медленно поднялся и свесил ноги с кровати, – ну что ты хочешь, чтобы мы опять кнопку нажали? Медсестра придет, тебе укольчик поставит, будешь спать суток двое как убитый. Понравилось в прошлый раз?
– Какой укольчик? Что ты несешь?