Цена прошлого

– Во! Даже имена людей не знаешь!

– Забыл я. И что теперь? Их столько много, я всех поименно помнить должен? Надо будет – узнаю, не проблема.

– …

– Так кто такой бродяга?

– Рано тебе еще. Не поймешь. И вообще…

– Ой-бой, мир блатной! – раздался голос у нас за спиной.

Это был Домик, он лежал на шконке и, приподняв голову, смотрел на нас уставшими глазами.

– Ты, Русик, заблатовал что ли? Тебя куда волокет? Пацан сидит два понедельника, поумнее тебя будет. Ты сам-то давно все это выучил, а, вор-егор? Понахватают верхушек и ходят рисуются… – он говорил что-то еще, но последние слова было не разобрать, голова его уже снова лежала на подушке.

Я повернулся, молча взял пульт и переключил канал. Руслан сидел, нахмурив брови, и молча смотрел в экран. Тут я почувствовал на себе чей-то взгляд. Медленно повернув голову, я увидел, что Витя Большой не спит и смотрит на меня. Его лицо не выражало никаких эмоций, но в глазах было что-то, чего я не смог понять. Мы смотрели друг на друга несколько секунд. Не выдержав его тяжелый взгляд, я отвел свой, а когда посмотрел вновь, его глаза уже были закрыты.

######

Все вновь прибывшие заключенные проходили медицинский осмотр: беседа с терапевтом, кровь из пальца и вены, флюорография легких. Здоровье у меня было отменное и терапевт – молодая симпатичная женщина – посмотрев на меня поверх очков, спросила: «Все нормально?» На что я молча кивнул, и на этом мой осмотр подошел к концу. Кровь из пальца брали на общий анализ, из вены – на ВИЧ, снимок легких делали для выявления туберкулеза. В общем, повода волноваться у меня не было, и я покинул медицинский кабинет в хорошем расположении духа. Хотел даже неформально пообщаться с медсестрой, уж больно она мне приглянулась, но меня опередил Рубль. Он начал осыпать ее многострочными комплиментами, на что она едва заметно улыбалась, не поднимая глаз от учетного журнала.

Когда все процедуры были пройдены, нас вывели на тюремный продол – длинный коридор корпуса, по стенам которого с обеих сторон располагались наши камеры. Десятки железных дверей и уходящий вдаль коридор придавали этому и без того мрачному месту какую-то ледяную безысходность. Мы стояли и ждали дубака, который разведет всех по камерам. Среди нас были и люди с других хат. Я с интересом смотрел на них – у каждого своя история, своя судьба и своя камера, в которой сидит еще десяток людей со своей судьбой, своей бедой. Только тогда я начал понимать, какое это страшное место. Страшное не тем, чем нас пугают по телевизору, в газетах и даже в книгах, создавая всевозможные стереотипы – нет. Страх был в этих стенах. Страх, отчаяние, боль, разлука, чувство безысходности и бессилия витали в воздухе, заполняя собой каждый уголок и проникая в каждую щель этих стен. Стены впитали в себя страдания тысяч, а может миллионов людей, и ты физически чувствуешь, как они давят. Давят твой дух.

– Сколько здесь всего камер? – спросил я.

– Почти четыреста. Точно не знаю.

– И в каждой сидит по десять-пятнадцать человек, как у нас?

– Нет, у нас маленькая хата. Есть большие, там по двадцать-тридцать человек.

– Много выходит.

– Нас тысячи. А по стране – миллионы.

Появился дубак и, называя фамилии, принялся разводить всех по камерам.

######

Прошел день. А может и два. Я путал дни, время текло здесь как-то странно. Или просто я его так воспринимал? Тем временем Рубля вызвали в санчасть.

– Не выдержала девчонка, не смогла передо мной устоять. На свиданку уже тянет. Видели бы вы, как она на меня смотрела, скажи, Игнат!

С широкой улыбкой он обувал свои поношенные классические туфли, рукой пытаясь разгладить смятый свитер. Он говорил что-то еще о том, как она хороша и одинока, говорил легко и беззаботно, но в глазах мелькала скрытая тревога.

Его не было долго – не меньше часа, так что каждому из нас удалось показать уровень своего остроумия, описывая что, как и каким образом они будут делать в закрытом кабинете. Лицо, с которым он вернулся в камеру, начисто отбило у нас все желание продолжать. От прежнего веселья и озорства не осталось и следа, Рубль был серьезен.

– Она увидела какое-то пятно на легком, сделала повторный снимок, и все подтвердилось – туберкулез. Опять он. Больше двадцати лет с ним мучаюсь.

Он замолчал и посмотрел прямо перед собой абсолютно пустыми глазами, как будто смотрел в никуда. Через несколько секунд в них вспыхнул знакомый огонек, и он отбил на коленях ладошками веселую дробь.

– Херня, прорвемся. Едем дальше.

Обнаружение туберкулеза у заключенного означало, что он, во избежание заражения соседей, будет этапирован в местное лечебно-исправительное учреждение. И неважно был ты подследственный или уже осужденный, дорога одна – в больницу за колючей проволокой. Увезти его должны были ближайшим этапом, то есть уже завтра, поэтому Рубль хоть и не суетился, но делал все быстро: вручную перестирал всю одежду, аккуратно сложил в сумку необходимые вещи. Движения были отточены, все легко и размеренно. Было видно, что это далеко не первый его этап. Каждый из нас дал ему несколько пачек сигарет, горсть конфет, немного чаю – снабдили его так называемым арестантским «необходом». В результате получился весьма внушительный пакет. Яркий пример взаимовыручки.

Сказав, что ему надо хорошо выспаться перед этапом, Рубль лег на шконарь и накрылся одеялом с головой. Я смотрел на него и думал, какое же все-таки удивительное существо человек: помимо неведомых способностей и возможностей, в экстремальной ситуации он обнаруживает в себе скрытые до сего момента качества. Мы знали, что у Рубля за душой ничего нет, что никто не привезет ему передачку, и старались обеспечить его всем необходимым. Спрашивали, есть ли у него запасные носки, лишний кусок мыла, новая зубная щетка, а если чего-то не доставало, каждый из нас был готов отдать последнее. И каждый знал – окажись он на его месте, все поступили бы точно так же.

Способен ли обеспеченный, довольный жизнью человек к состраданию? Не к напыщенным возгласам, тем, что на публику, а к реальному живому состраданию? Нет, если он сам не страдал. Если не знает цену жизни.

Я смотрел на этого худого, одетого в старую, заношенную одежду, больного человека и понимал, насколько крепок дух. Я видел, как человек принял очередной удар судьбы, оправился от него и, сжав в кулак свою закаленную волю, продолжил жить.

На следующий день перед отъездом мы устроили проводы: накрыли на стол, заварили крепкого чая и дружно желали Рублю удачной дороги и крепкого здоровья.

– А жены с золотыми зубами, что трудно пожелать? Я о такой всю жизнь мечтал, что мне ваше здоровье? – Рубль был неизменен, и когда все посмеялись, он продолжил: – Ладно, давайте, мужики! Покатил я, сами не хворайте. Хорошая у вас хата, люди хорошие.

В замке зазвенели ключи.

– Это за мной. Ну, мужики, с Богом! Спасибо вашему дому, пойдем к другому, – он пожал всем руки и, взяв собранный пакет, вышел из камеры.

Допив оставшийся чай, мы убрали со стола, и камера зажила прежней жизнью. Только шконка в углу напротив смотрящего опустела. На ней лежал лишь один тонкий матрац. Сидя у себя, Большой смотрел на нее несколько секунд.

– Игнат, ты где сейчас спишь? Наверху?

– Да, мы с Русей по очереди.

– Сюда перебирайся. Здесь теперь будешь.

######

Ту ночь я спал хорошо. Еще бы! Я теперь жил один на нижней шконке, что было гораздо удобнее – не надо было каждый раз карабкаться наверх, а прилечь отдохнуть я мог в любое время. Спал я на ней один, так что ни с кем время не делил. Более того, спать на нижнем ярусе было престижнее.

Утро было морозным и солнечным, на стеклах и решетке застыл иней. Первые лучи дарили мне хорошее настроение. Я еще немного повалялся в постели, наслаждаясь приятной негой, а затем резко встал, опустив ноги на пол. Многие уже проснулись и пили чай. Когда я поднялся, мне была предложена горячая кружка чифира. Поблагодарив их кивком головы, я осушил ее за пару глотков. Голова стала такой ясной, что, казалось, даже зрение и слух стали четче. Я прикурил крепкую сигарету, глубоко затянулся и ощутил, как пьянящий дым туманит мою светлую голову. Маленькие арестантские радости. Докурив до самого фильтра, я затушил бычок, наскоро накинул на кровать одеяло и пошел умываться.

Вернувшись домой, я увидел, что Большой сидит на своей шконке и вопросительно смотрит на меня.

– Игнат, если ты будешь так чертовать – назад на пальму поедешь.

Я окинул взглядом шконки моих сокамерников. У них все было аккуратно, у кого покрывало подвернуто, у кого лежало ровно, но это было красиво и создавало определенный уют. У меня же скомканное одеяло было криво накрыто покрывалом так, что выделялись крупные бугры. Оценить ситуацию мне хватило секунды, и еще секунду я потратил на то, чтобы воспроизвести в памяти все увиденные техники заправки. В голове ясно возникли даже боковым зрением увиденные мелочи.

– Базара нет, – сказал я Большому и быстро навел у себя порядок.

– Другое дело. И самому приятно, согласись. Ты же дома постель аккуратно заправлял? Теперь это твой дом.

Ну да, ну да. Я согласно кивнул, хотя внутри был против. Не против того, что должен быть порядок, а что он назвал это место моим домом. Жить я тут не планировал.

Начался очередной день. Баланда, шконка, чифир, сигареты, телевизор, разговоры – этот день ничем не отличался от предыдущих, но что-то было не так, чего-то не хватало. Как обычно, мы пошли на прогулку. Хоть мы и старались периодически открывать форточку, свежего воздуха поступало мало. Недостаточно, чтобы вытеснить весь этот смрад и никотин, который витал в камере, пропитывая собой одежду и, казалось, нас самих. Я ходил гулять каждый день – свежий воздух был необходим. И я уже непросто стоял, переминаясь с ноги на ногу, как делал это в первые дни – я ходил, гулял, тусовался. Я хотел двигаться. Постоянное сидение или лежание было невыносимо, и тело просило, требовало движения.

Была середина декабря, и зима уже основательно вступила в свои права. Дул холодный ветер, я повыше поднял шарф и накинул на голову капюшон. Что-то давно Юлю не видел, может уволилась или просто перевели куда…