Город

Улицы пусты. Шагов его не слышно, они теряются в плеске, шорохе, журчании воды. Это тоже приятно: Артем, невидимый и неслышимый, Артем – часть города, а не житель его.

Он выходит на каштановый бульвар, прогуливается под косматыми, темными и мокрыми кронами. Воздух упругий, свежий и влажный. Пахнет листвой и талым снегом.

Спиной он вдруг чувствует движение и, обернувшись, видит, как из-за угла прямо на него несется огромная собака. Она не пугает – это радостный колли, с улыбающейся мордой и развевающейся бело-рыжей гривой.

Артем успевает сесть на скамейку – и тут же на него обрушиваются мокрые худые лапы, влажная шерсть, он даже сквозь перчатки чувствует тепло собачьего тела. Пес шумно дышит и активно вылизывает Артему лицо. Тот кое-как уклоняется и прячется в шарф.

А потом колли чуть отступает назад, смотрит умными и веселыми карими глазами и говорит, – Извините.

Мелодичным девичьим голосом.

Чего? – сдуру переспрашивает Артем.Извините, – повторила, поднимаясь позади собаки, девочка, – Я с ним не справляюсь.

Колли радостно ухмыляется.

Да уж, куда ей с ним справиться – девочка совсем невысокая и такая худенькая, что это даже под семью слоями одежды видно. Еще она смуглая и черноволосая, с острым носиком и живо блестящими глазами. Черное пальто ее безнадежно запачкано, из-под шарфа, вместе с кокетливым локоном, выглядывает веточка. Артем осторожно ее снимает.

Наверное, она все-таки не ребенок. Может, лет 17. Или скорее 12-13? – думает он.

Артем вежливо подвигается и девушка садится рядом. Огромный колли пытается взгромоздиться ей на колени. Хозяйка и Артем не слишком удачно отбиваются. Собака, ничуть не обидевшись и, кажется, даже довольная результатом, садится у их ног. Всё кругом в отпечатках лап.

Артем думает, что чисткой тут не отделаться, придется стирать. Стирать пальто, господи помилуй!

Девушка выуживает из кармана пачку сигарет и закуривает.

Артем смотрит на смуглую щеку в ярких капельяках грязи, освещаемую огоньком, и с интересом спрашивает, – Сколько тебе лет?

Девушка поперхнулась дымом и смехом.

– Курить мне можно, если ты об этом.

Артем пожал плечами, – Интересно было. Он так тебя волочил…Я в первый миг подумал, это пес сказал «извините».

– Она. Собака.

Девушка пару раз сосредоточенно затянулась и отшвырнула сигарету. Огонек пролетел изящной дугой и, едва коснувшись земли, исчез, потухнув.

– Ладно. Мне на работу пора. Увидимся.

И , не дав Артему времени толком попрощаться, встает и свистит псу.

– Увидимся, – растерянно говорит Артем им вслед.

Он сидит еще немного на скамейке и думает, что завтра надо придти сюда в это же время. Вообще, надо чаще здесь гулять. Приятные встречи случаются.

Потом Артем встает и с чувством чуть-чуть болезненной теплоты в груди идет домой. В квартире он первым делом смотрит на часы и записывает время – 6 часов утра. Затем варит кофе, громоздит на стол кипу Клаусовых газет и начинает их перебирать. Но интересуют его сейчас вовсе не похищения. Артем ищет адреса редакционных коллегий – нужна работа.

Как выяснилось, в Городе выходило всего три постоянных периодических издания. Самым забавным была «Искра», с восхитительной непосредственностью сочетавшая качества рекламного буклета и подпольной листовки. На одном развороте можно было видеть слева – рекламу продукции местного консервного завода, а справа – полные бутафорской ненависти слова о тяжком положении его рабочих и угрозы стачками и забастовками. «Искра» меня совершенно очаровала и в ней я решил попытать счастья первым делом. Смущало только качество типографии – сколько они платят журналистам, если не могут себе позволить хорошей бумаги? Но, в конце концов, все могло обстоять и совершенно иначе: как раз за счет экономии на типографии, «Искра» вполне могла выплачивать бешеные гонорары.

Следующим шел «Еженедельный журнал», довольно пресное, но по-своему уютное чтение для благополучных бюргеров и домохозяек. К своему удивлению, рядом с рецептами пирогов и сплетнями о делах ратуши, я обнаружил весьма странную рубрику «Лунатики». В ней – из номера в номер! – печатались письма читателей с забавными историями о том, куда и как они забредали во сне. То ли действительно многие в Городе страдали лунатизмом, то ли это был такой своеобразный юмор – оставалось неясным. В «Еженедельный журнал» я тоже решил наведаться.

Наконец, был еще «Вестник ратуши» – тяжеловесное, самодовольное издание на плотной бумаге высшего качества, к сожалению, испачканной скучнейшими вестями с фронтов местной биржи и описанием политических дрязг. Туда я решил идти только в самом крайнем случае,если не удастся устроиться хотя бы докером.

Записав адреса редакций, я как мог отчистил пальто и, оставив его сохнуть, пожарил яичницу. За окном из влажной весенней ночи встал хмурый пасмурный день. Небо было практически белым, только с легкими мазками пепельно-серого. Казалось, острые крыши города открываются в пустую скучную бесконечность. И капель стихла – всё каким-то чудом успело растаять. Воспоминание о мокрой листве, таинственном свете фонарей и черном локоне, выглядывавшем из-под шарфа, стремительно меркло.

Выйдя из квартиры, я увидел под дверью лист бумаги, как видно, вставленный между створками. На нем было напечатано только имя – Маседонио Фернандес. Больше ничего. Листок я аккуратно сложил и убрал в сумку – и отправился в «Искру».

Редакция располагалась на улице Фельдшерской, дом 1. Это было за каналом, на северной, удаленной от моря стороне города. Здесь я еще не бывал.

Пустой трамвай быстро довез меня по серым улицам до набережной, носившей приятно-провинциальное имя «Ивовой». Через узкий канал перекинут прямой деревянный мостик с медными шарами на ограде.

А берега как будто принадлежат к разным мирам. С южной стороны, где я вышел – облицованная темным булыжником набережная и дома в серо-розовой гамме, покрытые чуть серебрящейся, навсегда въевшейся коркой морской соли.

С севера берега пологие, илистые, заросшие высоким тростником и кустарником. За голыми ветвями темные силуэты низких домов, железные крыши украшены флюгерами в форме петушков. А над крышами – бесконечное белесое небо. Где-то далеко в небо уходит узкая и черная фабричная труба. Дыма нет.

Сам канал, безусловно, принадлежит северу: в темной воде весело кружатся палочки тростника, ветки и палые прошлогодние листья.

Прохожу по мосту, затем по старой брусчатке, вьющейся сквозь ивовые заросли, и выхожу на улицу. Дома здесь похожи на склады или казармы: низкие и длинные, из старого кирпича, с маленькими квадратными окошками. В окнах сиротливый белый тюль на черном фоне, в одном – яркое красное пятно герани. Мне всё это кажется грустным, и флюгера, поскрипывая, медленно поворачиваются в бесконечном голом холсте над головой.

Но, проходя по улице, я замечаю, что люди и здесь счастливы. Взрослых, правда, немного: старичок с папиросой, сидящий на лавочке у распахнутой деревянной двери. Молодая женщина с черными волосами и веселым румянцем, несущая ведро с углем.

Но больше всего детей: всех возрастов, мальчики и девочки, все с длинными волосами и в самом разномастном тряпье. Они смотрят на меня настороженно, но в то же время с явным превосходством.

Тут я догадываюсь, что моя одинокая фигура на мосту – а может еще и на той стороне набережной – была давно замечена зоркими дозорными. Я шел под внимательными взглядами, и при моем приближении стихали игры и разговоры, а дети расходились по сторонам, пряча в карманы рогатки и перочинные ножики. А я шел себе и не замечал. Улыбаюсь этой мысли – и тут же всё вокруг оживает.

С пронзительным хоровым – Уи-и-и-и-и-! – трое мальчишек бросаются в погоню за светловолосой девочкой, длинные гривы всей четверки летят вслед за ними, как струи ветра. Еще одна стая проносится мимо меня, обдавая дерзкими и холодными запахами талого льда и палых листьев. Где-то стучат в жестяной барабанчик, на улице вдруг появляются кошки, воробьи и кудлатый серый пес.

Явление ворон более драматично – я не замечал их, пока, вспугнутые выстрелом из рогатки, они не взметнулись с кроны, возмущенно и угрожающе каркая.

Думаю, не затеяно ли всё это торжество ради меня, и иду дальше.

Улица называется «Красной» и действительно такова: красный кирпич стен, порыжелые от ржавчины железные крыши, на деревянных дверях и ставнях висят грозди сухой рябины.

Красная улица, если верить карте, пересекается с Фельдшерской. Прохожу небольшой импровизированный рынок (в деревянных ящиках – сверкающая чешуей мелкая рыба, присыпанная солью и сухими травами, маленькие мороженые яблоки, черный хлеб) и выхожу на Фельдшерскую.

Улица начинается с мрачного закопченного здания с сухим палисадником и чугунной оградой. На двери белая табличка с черными буквами – «Больница». Под нее заложено несколько ветхих желтоватых листков, дрожащих на ветру.

Сворачиваю, прохожу мимо. Следующий дом оказывается пронумерован 7м. Мне нужен 5й. Оборачиваюсь – позади больница. И на торце, действительно, висит табличка: 5.

Почему здесь располагается редакция «Искры»? И почему улица начинается с пятого дома?

Иду обратно, прохожу через палисадник, неуверенно стучу в дверь. На желтых листках за табличкой выцветшие чернила, мелкий убористый почерк. Дверь молчит так определенно, что становится совершенно ясно – она заперта, а дом пуст.

Выйдя за ограду, я сворачиваю папиросу и закуриваю. Сверяюсь с адресом – Фельдшерская, дом 5.

Окна больницы темны, на карнизах пыль. Докурив, иду обратно и, пробираясь через ломкий и сухой кустарник палисадника, обхожу дом. Позади больницы – маленькая площадка, которая обрывается в сырую низину, заросшую ольшаником. Земля в несколько слоев покрыта палыми листьями, рядом журчит канал.

«Искра» здесь. Обитая железом маленькая полуподвальная дверь, на которой висит белая табличка с черными буквами: Искра. Объединенным фронтом рабочих ударим по эксплуататорам!