Ханидо и Халерха

– Какая?

– К тебе просьба зайти к Мельгайвачу, а к Мельгайвачу просьба заехать ко мне.

– Дело, вижу, не спешное. Другие днями поедут. А у меня скорые охотничьи дела: туда – и сразу обратно.

Сайрэ вздохнул и, прикуривая, неразборчиво – жалобно проговорил:

– Моложе… всем нужен… Стар, слаб – хоть в тундру… помирать…

– Грызетесь вы. А я тут ни при чем. – Пурама зубами затянул узел на сыромятном ремне и встал. – Пособником быть не хочу.

– Какая уж тут грызня… – униженно проговорил Сайрэ. – За себя бы и не просил, обошелся бы. За Пайпэткэ прошу.

– Гы! Мельгайвач – то не шаман. И духом он своим не владеет. Это все знают. Какой же от него прок великому шаману, что же он может сделать, если великий шаман ничего не может?

Сайрэ стал пыхтеть, раскуривая трубку, и Пурама понял, что он обдумывает ответ.

– Ты, Пурама, шаманский язык понимаешь. А в шаманских делах – совсем ничего.

– И в делах понимать стал. Девчонку Халерху кто нашел, кто вызволил? Парнишка Нявала нашел, мы разрыли ей выход. А благодарность шаману. Что скажешь на это, хайче?

– А ничего. Только спрошу. Почему это так: вы целый день всем стойбищем кликали, а она не слышала?

– Глиной уши были забиты!

– Ага, значит, не слышала? А меня услышала… Пурама, Пайпэткэ спасти могут только двое – ты и Мельгайвач. Никто, кроме тебя, не уговорит чукчу приехать ко мне. Ты его победил, честно победил, и у него уважение к тебе есть. Другого он слушать не будет. Я все слова скажу ему при тебе, при людях. Как я могу внушать плохое, если помощи от него жду? Не поможет – пусть едет с богом… Вчера Пайпэткэ груди до крови расцарапала. Смешает кровь с шерстью – умрет… Позови его, Пурама…

Сайрэ просил жалобно, в словах его не было иного, шаманского смысла. Но Пурама все – таки чуял что – то неладное и, подумав, спросил:

– Я узнать не могу, что задумал ты. Но что такое случилось? Почему ты вдруг захотел вылечить Пайпэткэ? Раньше почему не хотел?

– Ох, Пурама… Нелегко придумать, что делать, совсем трудно понять, как нужно делать. Спроси Куриля – чего это он не пять лет назад решил божий дом строить? А спроси его, как будет строить, – он и теперь не знает. Поезжай, Пурама. Зачем мне зло замышлять? Подумай в дороге – зачем?

И Пурама согласился.

Он уехал после полудня. Его нарта первой шла в эту зиму до Халарчи. А в первой поездке всегда думается легко и свободно. Куда трудней было Сайрэ, который остался ждать гостя. Сайрэ обманул Пураму. Никаких надежд на помощь пастуха чукчи у него вовсе и не было. Даже больше того – он твердо знал, что ни Мельгайвач, ни сам верхнеколымский старец – никто не вернет рассудок его жене. Мельгайвач ему нужен был совсем не для этого. Сайрэ хотел поговорить с ним при людях, хотел, чтобы чукча открыто сказал, что он сам, по своей воле взял в руки нож и что, стало быть, никакой мести не было. Важен был сам приезд Мельгайвача и разговор с ним, разговор, в котором Сайрэ уже, конечно бы, начисто оправдал себя… Нет ничего тяжелей последней надежды: приедет чукча – Сайрэ спасен, не приедет – ему останется выкинуть бубен в озеро. А еще надо подумать о том, как Мельгайвач станет лечить Пайпэткэ, какую задачу ему задать.

Обменяв старенькое ружье на другое, чуть поновей, дав за это много юколы в придачу, Пурама зашел в ярангу Мельгайвача. Это была все та же большая яранга, которая оказалась, однако, той же только снаружи. Дыхание холода – это еще не дыхание бедности. Но в жилье бывшего богача шамана холод дышал даже не бедностью, а какой – то надвигающейся катастрофой. Все три жены хозяина взглянули на Пураму голодными, злыми волчицами. Младшая походила на старшую прежних времен, а старшая – на старуху. Сам Мельгайвач сидел на небольшой кучке шкур и раздумчиво заплетал косу. Может, он решил обменять шкуры на что – то другое, да увидел горький конец этой сделки, может, Кака велел ему заплатить ясак, а может, думал о том, что управлять бедностью куда сложней, чем богатством…

Сразу почувствовав хозяйскую неприветливость и бесполезность своего появления, Пурама смущенно поздоровался. Рассчитывать на угощение и на долгие разговоры было напрасным делом, и он без всяких околичных заходов сказал:

– Я с посланием от сильно постаревшего и не совсем счастливого в жизни шамана Сайрэ… Он желает семье достойного чукчи, доброго пастуха здоровья и многих лет жизни.

– Что ему от меня нужно? – откинул Мельгайвач косу за спину. Он повернулся – и Пурама едва не попятился назад, испугавшись, что обознался. Не так давно, во время гонок, лицо чукчи было худым и бледным; теперь оно пожелтело и сделалось дряблым, как дурная, испорченная ягодка морошки. – Никаких посланий я от Сайрэ получать не хочу! И ты мог бы не заходить. Ему не хватило моей крови – он еще духов напустил на моего гонщика и отнял последний табун. Теперь хочет нищим сделать меня? Я помню, он говорил, что я должен оставить одну жену и жить в дырявой яранге. Может, за этим приехал ты?

– Подожди, Мельгайвач. Зачем так много слов говоришь, если еще меня не послушал. Ему ты вовсе не нужен. Ты нужен его жене. Пайпэткэ на середине лета с ума сошла, а теперь ей совсем плохо, умереть может. Сайрэ говорит, что один ты способен спасти ее…

– А какое мне дело до его жены? Сошла с ума – и пусть. Пусть поживет с дурой и знает, что бог все видит и поделом наказывает!

– Ты говоришь как богач! – сказал Пурама. – Но ты не богач. А у бедных совсем другие обычаи. Если бедный бедному не поможет, кто же поможет ему? Пайпэткэ на моих глазах выросла. Я сам видел, как мачеха Тачана приказывала мужу вить про запас плетки из тальника, чтобы лупить ее без передышки. А такие, как Потонча, как ты, поиграли с ней и выкинули на муки к косому и сопливому старику…

Услышав такую речь, знавшие вспыльчивого Пураму жены Мельгайвача одна за другой попрятались под полога.

– Ну что ж… Ну, было когда – то… – замешкался Мельгайвач. – В молодости чего не бывает… Как у каргина осенью, кровь играла…

– Ты был тогда не так уж и молод! – поправил его Пурама. – И кровь от горькой воды играла… Давно ли теперь ты пил горькую воду и много ли пил?

– Я, Пурама, все понимаю. Не думай… А как же я могу ее вылечить? Это даже смешно: боголюб и великий шаман просит помощи у безбожника – пастуха! Кто во всех тундрах слышал такое?

– Я не знаю, как можешь ты вылечить. Это знает Сайрэ. Мне он сказал, что надежда на тебя одного. – Пурама помолчал. – А сам я могу прибавить – это я знаю лучше тебя: смотри, Мельгайвач! У тебя десять оленей на четверых, это немного; выскочил из богатых, выскочишь и в безоленные – если к чужому несчастью будешь глухим… А теперь я поеду. Вижу, что ты сейчас ничего не ответишь.

– Нет, почему же мне не помочь? – засуетился хозяин, догоняя гостя. – Но сразу я не могу – у меня дела. А потом можно бы и поехать…

– Ну, вот и добро, вот и приезжай. Хуже себе не сделаешь, а душу очистишь.

Пурама откинул дверь и, не оглядываясь, широко и независимо зашагал по снегу, под которым еще чувствовалась земля. Настроение у него было очень хорошим, и он знал, почему ему так хорошо. Он исполнил долг, и теперь никто уже не скажет, что из – за недоверия к шаману Пурама отказался помочь больной юкагирке. Но больше всего был он доволен тем, что увидел ярангу Мельгайвача, которую словно весенним ветром продуло, – эту ненавистную ярангу со всеми пирами в ней и с паскудной возней за красивыми пологами… Злая удовлетворенная радость так и обдавала его сердце теплом. «Если б Сайрэ не безобразничал сам – я за одно это служил ему бы до конца жизни, – рассуждал он про себя, зная, однако, что сейчас же злорадная мысль перекинется и на Сайрэ. – Но и старик тоже попался теперь: ждет мирной беседы с Мельгайвачом, при народе говорить с ним собрался, а чукча распотрошит его, как рыбу, у которой лопнул желчный пузырь… Стой! – вдруг замедлил он шаг, – а может, Сайрэ и не думал лечить Пайпэткэ, может, ему самому Мельгайвач нужен? Да это, наверное, так и есть… А, черт с ними – пусть погрызутся: все равно почти съели друг друга». – Он подошел к нарте, вынул из – под шкуры ружье, в раздражении пощелкал курком, схватил вожжи, сел и прокричал оленям:

– Ок! Ок! Ык!

Опомнился Мельгайвач сразу, как только нарта посланца Сайрэ скрылась за бровкой увала. Он чуть не стукнул себя по лбу, вдруг увидев совсем иной смысл в этом неожиданном и решительном вызове. «А если я действительно вылечу Пайпэткэ? Если я вылечу? Если я способен на это? Кем же я буду тогда? Опять пастухом? – Мысли его потекли, как слюна перед жирной едой. – Но разве простой человек может вылечить, да еще от такой болезни!..»

Мельгайвач вернулся в ярангу совсем другим человеком. Он сел на те же шкуры, снова поймал за спиной косу, но недавние тяжелые мысли уже не возвращались к нему, и руки начали заново, быстро и ловко переплетать косу: «Юкагирский шаман что – то почуял. Просто так он не делает ничего…»

– Женщины! – громко сказал Мельгайвач. – Я уезжаю. Слышите – я уезжаю. И, наверно, надолго. Ничего без меня не обменивайте. Пусть приходит Кака. И пусть оленину приносит. Не от себя отрывать будет: половина его оленей – это наши олени…

Уехал Мельгайвач в этот же день. Но направился он не в Улуро, а на Среднюю Колыму. Зная повадки Сайрэ, с которым наедине встречаться опасно, и желая показать себя чересчур озабоченным, что было выгодно при любом повороте дела, он решил появиться на Малом Улуро не один, а вдвоем с Токио.

От полнолуния до полнолуния был он в дороге. Токио согласился ехать не сразу. У него нашлась великая масса причин остаться дома, но все вместе они заставили Мельгайвача сказать напрямую: «Ты, догор, как вижу я, совсем не веришь Сайрэ. Может, и мне не ехать?» На что Токио ответил хитро и умно: «Все могу бросить ради тебя, догор. Но ведь Сайрэ звал только тебя! А если таинство он затеял? Я могу помешать…» – «Но ведь ты никогда не враждовал с его духами!» – возразил Мельгайвач. «Зато я враждовал с твоими, – сказал Митрэй. – И может, дело – то как раз в твоем бродячем духе…»

Все было правильно в рассуждениях Токио, однако упоминание о бродячем духе – о давнишней надежде Мельгайвача, затмило все доводы, и Мельгайвач уговорил шамана поехать. А в дороге он уговорил его и покамланить, если в этом появится хоть маленькая нужда.

Ехал Токио себе на уме. Он не верил в успех и давно уже знал, что Сайрэ лишь обводит чукчу вокруг одного и того же оленьего рога. Сказать об этом он не решался. Потому что о задумке Сайрэ вылечить сумасшедшую теперь непременно знали многие люди, и если бы он разуверил чукчу, а стало быть, и испортил дело, то всю вину юкагиры и юкагирский шаман свалили бы на него. А это бы означало что Токио заступил дорогу Сайрэ, взялся с ним враждовать – и потянулась бы путаница злобных нападок и обвинений. Ну, а Токио все это было совсем ни к чему. Лучше он померзнет в дороге и поглядит со стороны, как вылечивают сумасшедших – при помощи человека, не обладающего шаманской силой.

Слух о том, что в стойбище едут Мельгайвач и известный шаман Токио, долетел гораздо раньше, чем оба они появились из потемок у окраинного тордоха. Старик Сайрэ за это время нахлопотался вдоволь. Надо было и угощение приготовить, и топливо, постели, в тордохе тоже надо было прибраться – Пайпэткэ – то ничего решительно не кладет на место, а берет все подряд. Но главное – надо было все заново передумывать. Неожиданный ход Мельгайвача привел старика в смятение. Допрос чукчи и объяснение перед народом теперь утопали в людской жажде увидеть чудо. А к сотворению чуда Сайрэ по – настоящему не готовился. То, что придумал он до слухов о приезде шамана Токио, теперь не подходило никак. Токио слишком трезво обо всем судит, язык у него ни к чему не привязан – вроде лишней собаки, что бежит рядом с упряжкой. Возьмет и всю затею с Пайпэткэ вывернет, как рукавицу, – а сам уйдет кататься на санках с девчатами, да еще скажет, что от греха уходит. Как заставить безумную сказать хоть одно умное слово, как вернуть ей рассудок совсем ненадолго?.. Ничего Сайрэ так и не смог придумать, решительно ничего. Но он и не упал духом. Разве он кому – нибудь говорил, что сам вылечит Пайпэткэ? Он только узнал путь к выздоровлению, а все остальное, значит, зависит от Мельгайвача – сумеет Мельгайвач или не сумеет, захочет или не захочет. Он как шаман, конечно, будет изо всех сил стараться ему помочь. И Токио пусть помогает…

Когда в тордох с шумом вошла Тачана и, сообщив, что оба шамана вот – вот приедут, уселась на самом удобном месте, Сайрэ подумал: «Хорошо, что Токио с ним. Важный свидетель. И это лучше, что сойдутся два таких сильных шамана, как я и он»… И тут же Сайрэ сказал Тачане:

– Мать, не знаю, зачем ты пришла, не знаю, чего ждешь и чего хочешь. Но ты шаманка сама – и должна понимать, что всякое может быть…

– Уже поняла. Давно разговора такого жду. – Маленькая, уродливая Тачана заерзала, будто продавливая в земле лунку, чтобы покрепче сидеть. – Хочешь сказать, что если к ней ум не вернется, то ты ее приведешь обратно ко мне? Не возьму, не возьму. И не жди – не возьму.

– Да ты подумай, почему об этом прошу. Хоть старый я, но все же мужик. А ей баба нужна. Срам возиться с ней мужику. Люди – то как глядят на меня?

– Отчего это срам? Вон мужики завсегда телят от важенок принимают. Дело какое! А она хуже важенки… Видишь – что ни говори про нее, а она сидит себе и поет…

Разговор оборвался, потому что в тордох вошел Пурама, а за ним еще и еще люди.

Пока здоровались и рассаживались, пока разжигали очаг, упряжка как раз и подоспела ко времени.