Ханидо и Халерха

– Я мог бы дважды быть ей отцом. И потому должен бы называть ее не дочкой, а внучкой, – сказал он со вздохом. – Правда ведь, ке? Разве обижаются на добрую правду?

– Ох, какие ты речи заводишь, хайче! – укоризненно повертела головой Тачана. – Чудные речи. Подождал бы: гости только проснулись… Я вот зашла – и гляжу: жена твоя причесанная, со стола все убирает, а вон и оленину достала – варить да гостей привечать собирается. А ты не одумался, видно…

«Мерзавка. Хочет, чтоб она сумасшедшей осталась. С тем и пришла». И старик решил сразу заткнуть ей рот – чтоб она больше не лаяла и не мешала ему.

– Митрэй! – обратился он к Токио. – Ты во время камлания все говоришь людям? Или самое важное только?

– Все говорить – люди устанут слушать, – ответил якут.

– Я тоже так делаю. Но один раз в жизни я скрыл от людей важную весть… – Сайрэ повернул глаза на Тачану, как бы спрашивая ее – продолжать или нет. Старуха не знала, что творится в душе шамана, а догадки ее были не полными – и потому она приготовилась лезть на рога, надеясь лишь на семейную ссору. Она вызывающе подалась вперед. Сайрэ решительно повернулся к ней. – Думаешь, духам отца Мельгайвача было так просто разгадать тайну рождения юкагирского богатыря Ханидо? Какое у Пайпэткэ было тело, когда она оставляла следы? Может, ты вспомнишь, какое? Кровавое, чуть зажившее – вот какое. А била ее ты, кровь своего мужа била, а значит, и свою кровь…

– А я об этом сказал бы людям! – вмешался Токио. – Я бы сказал.

– Пожалел. И без этого люди были злы на нее. Но и теперь можно сказать. И бог простит меня, что я ей сейчас затыкаю рот… С плохим разговором ты пришла нынче ко мне, неродная теща. С плохим. И я могу тоже плохо закончить такой разговор. Да… Вот оно как…

– Господи! Духи земные и неземные! – хлопнула руками по своей впалой груди Тачана. – Да чего ж я плохого сказала? Тьфу, тьфу, тьфу… Не сказала я, не сказала. И в мыслях дурного не было ничего. Не было, не было, не было!

– Было!

– Хвалить свою дочь – это зло? Да ведь я перед ней виновата. Добро я ей делать должна?

– Хвалить Пайпэткэ нечего: гости и так не слепые и знают ее давно. Только твоя хвальба – хуже аркана. Мы все трое не паутиной сшиты, и перед нами вертеть языком, как вожжами, – дело пустое.

Старик зло бросил прутья в костер и направился к Токио и Мельгайвачу, не слушая больше шаманку, оторопело и униженно бормотавшую что – то невнятное.

Подсев к гостям, Сайрэ сразу приметил в глазах Мельгайвача что – то новое, никогда еще им не виденное. Чукча как – то слишком живо переводил взгляд с Пайпэткэ на Тачану, с Тачаны на него; вот он совсем уж подозрительно уставился на шамана Токио, будто впервые увидев его. Сайрэ насторожился, но, чтоб никто не заметил этого, стал вытаскивать из кармана засаленный до блеска кисет и трубку с сильно выгоревшим чубуком. Старику шаману догадаться было не трудно, что на Мельгайвача подействовала ссора. Как подействовала? Хорошо или плохо? Кукул его знает… Сперва Сайрэ подумал, что схватка с неродной ненавистницей матерью Пайпэткэ обернулась в его пользу: уж нашлепал – то он ее от всего сердца. Но он был слишком опытен, чтоб поверить первой догадке, тем более приятной догадке. С другой же стороны получалось совсем плохо. Мельгайвач плут и богатство нажил плутовством. И он вполне может подумать, что Сайрэ затеял какое – то новое и скорое дело, а потому и сорвался. Ведь так срывается человек, забывающий все на свете ради своей нужды. Уж не хочет ли великий шаман просто отделаться от сумасшедшей жены, сплавить ее поскорей?

Сайрэ знал, что в таких случаях надежней всего иметь в виду не хорошее, а плохое. И он сумрачно проговорил:

– Вот так я и живу, гости мои дорогие… На старости лет мне бы по силе – возможности делать людям добро да почести получать, а я вот барахтаюсь в семейных делах, как в сугробе. А получаю подзатыльники и пинки… – Сайрэ вздохнул, по – свойски потянулся к Мельгайвачу за трубкой, взял ее, наскреб сухой былинкой в свой чубук огоньку, затянулся, слезливо сощурился. – А почему так у меня вышло? Я расскажу вам случай. С Пурамой это было. Сами знаете – Пурама человек с десятью глазами, не то что я. Один раз увидел он оленя дикого и пошел на него. Олень далеко, место ровное. Подкрался на выстрел – и бултых в болото. Еле выкарабкался… Так и я. Под ноги себе не глядел. А оно вон, что у меня под ногами… Зря я вчера самому Пураме не напомнил об этом. А, ладно! Я привык уж сносить обиды… Но ты, Мельгайвач, теперь видишь, как сами люди на злое дело толкают? Даже родственники…

Чукча приподнял бровь:

– Родственники… Но родственницу ты решился одернуть, а меня тогда – нет.

«О себе думает», – заключил Сайрэ, а вслух сказал:

– Ох, Мельгайвач, не жалей. Ох, не жалей о той прежней жизни…

Сказал это старик и замолчал. Замолчал потому, что на язык ему налетела целая туча слов, потому что подвернулась возможность заговорить о самом главном. Но он был настороже и не хотел ошибаться.

Если бы знал шаман, какие мысли текли в голове чукчи!

После тяжелой дороги, после хорошей еды и выпивки Мельгайвач спал в тепле как убитый. А когда проснулся – голова его была светла и чиста, как голубой летний день. Увидев Пайпэткэ и поняв, что с ней как будто бы все хорошо, он закрыл глаза и, не поднимаясь, стал думать. Как бы сложилась теперь его жизнь, если бы он вдруг третьей женой взял ее? И Мельгайвачу показалось, что все было бы также плохо, а может быть, даже хуже. Он – то уж знал, о чем Пайпэткэ мечтала в те времена. С купцом Потончей она собиралась плыть к американцам, а с ним – с богатым шаманом – хотела ездить в Средне – Колымск, на ярмарки – чтобы видеть много разноязыких людей, покупать красивые вещи. Такие ее порывы напугали Мельгайвача. А тут еще ее красота, ее безудержная страсть… Да, он бы любил ее больше, чем других жен, потакал бы ей. Но сейчас, вот в такой жуткой беде и нужде она обернулась бы сатаной и не сама потеряла бы ум, а его лишила ума…

Обо всем этом чукча думал так, не всерьез, поневоле. Но если б даже об этих несерьезных мыслях мог догадаться Сайрэ!..

А потом пришла Тачана, и юкагирский шаман в сердцах сказал, что эта мерзкая старуха нещадно била сироту Пайпэткэ. И вот только тут Мельгайвач испытал какое – то страшное чувство, испытал первый раз в жизни. Ему вдруг стало тесно в одежде, а между тихой, молчаливой Пайпэткэ и ним появилось какое – то невидимое, но живое существо, которое ткнуло пальцем в его переносицу – и куда бы он ни поворачивал голову, палец этот не отставал от лица. Не знал Мельгайвач, не мог знать, что хрупкое тело молоденькой Пайпэткэ было тогда сплошной, чуть зажившей раной. Он обнимал это тело, гладил, мял, сдавливал – и было ему так хорошо…

Он еле скрыл от знавшего это все старика дрожь, пронизавшую спину.

С удивлением Мельгайвач уставился глазами в лицо якута – шамана: «Еще каким жалостливым станешь!» – вспомнил он слова Токио, сказанные перед сном. «Как он мог это узнать? И почему так быстро сбылось его предсказание?.. Может, они вдвоем околдовывают меня? Надо скорей уезжать…»

Не догадался Сайрэ и о пробудившейся в чукче жалости.

А между тем Пайпэткэ собрала на стол и подошла к мужчинам. Мельгайвач поглядел ей в лицо – и поспешил поймать за спиной косу, чтоб отвернуться, проверяя пуговку. Ух, какой же красивой стала Пайпэткэ за эти годы! Лицо округлилось, нос выровнялся, губы припухли, а сдвинутые брови похожи на крылья парящей птицы – замерли, но в любой миг могут вздрогнуть. Только маленькие глаза совсем уже не бегают, даже вроде притухли, как огонь под пеплом, – но ведь она уже женщина. И это все – после болезни, да еще одежда на ней – обноски покойной жены старика… Пайпэткэ ничего не сказала – только тронула за плечо мужа, развела руками, давая понять, что еда небогатая, – и поплелась к пуору.

Над Улуро гулял легкий верховой ветер. Снег успокоился – мягкой белой шкурой он лег на землю, словно прикрыв ее от мороза, который теперь усилится после пурги. А сейчас было тепло, бестревожно, уютно.

Умывшись снегом, Токио услышал ребячьи голоса на холме, за стойбищем, озорно насторожился, потом отряхнул руки и скорее зашел в тордох.

– Нет, не усижу! – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Пойду покатаюсь на санках. Дома теперь мне вроде нельзя: вторая жена…

– Сперва водочки выпьем, – охотно предложил Сайрэ, обрадовавшись возможности остаться наедине с Мельгайвачом и уже обдумывая, как выпроводить из тордоха вовсе уже лишнюю Тачану.

– Я думаю, поедим – и запрягать надо, – со вздохом сказал Мельгайвач, перекидывая кверху дном весь котел желаний и намерений обоих. – Пора. Пока тепло и тихо. А то затрещит на озере лед, да пурга начнется… Хайче Сайрэ, ты хорошо угощал, и вот опять хлопочет твоя жена. Спали в тепле, отдохнули, поговорили. Все хорошо обошлось – и ты доволен, и мы… Поедем Куриля искать, – чукча улыбнулся, давая понять Сайрэ, что он слышал его разговор с Пайпэткэ. – Не знаю, как Токио, а я, наверно, в эту зиму еще заеду. А по весне и ты бы заехал к нам в Халарчу… – Здесь Мельгайвач подмигнул: это он говорил для успокоения Пайпэткэ. – Вот так и начать бы нам жить в дружбе и уважении…

Они стояли друг против друга и украдкой поглядывали на Пайпэткэ, которая молча, будто ничего не слыша, убирала постель.

Кажется, пронесло: Пайпэткэ не вздрогнула, не насторожилась.

Мужчины помолчали, продолжая следить за ней, а потом почти разом вздохнули – Мельгайвач с облегчением, а Сайрэ тяжело. Вздохнув, старик потряс головой, опустил плечи, опустил голову. Все кончилось. Уговаривать Мельгайвача никакой возможности не было.

К столу уселись совсем чужими – каждый возвращался к своим делам, к своей жизни, к своей судьбе.

Перед тем как сесть, Сайрэ достал откуда – то плоскую бутылку с горькой водой, но на стол не поставил – замешкался, раздумчиво ощупывая ее.

– Не надо, хайче, – сказал Токио. – Побереги до другого раза…

А Мельгайвач уже ел. Он показывал, что спешит, хотя на уме – то у него было еще и другое – покрепче наесться: дорога дальняя, и в родной яранге оленя в честь его возвращения не зарежут… Сайрэ сел рядом с ним, неуверенно поставил бутылку и, не раскупорив ее, принялся за еду. Он отрезал кусок оленины, выложенной из котла прямо на доску, начал дуть на него и вдруг вскочил, что – то вспомнив. Мельгайвач не пошевелился: он знал, что хозяин забыл собрать подарок. «Пусть собирает, – подумал он, еще полней набивая рот мясом. – Довезем потихоньку».

Токио уже закурил трубку и наблюдал за Тачаной, которая тоже вертела в руках пустую трубку, зло поглядывая на Сайрэ, набивавшего рыбой мешок, – а Мельгайвач еще пил чай. Наконец он насытился, надел шапку и встал, чтобы идти к оленям. Но тут хозяин неожиданно повернулся к нему. Пайпэткэ, спокойно державшая край мешка, тревожно подняла голову. Ее маленькие глаза стали внимательными, колючими.

– Мельгайвач! – сказал Сайрэ, приближаясь к чукче. – Ты должен знать, когда и, как это случилось. – Лицо старика было решительным, напряженным – даже испорченный глаз приоткрылся, – Что случилось? – не понял гость.

– Ее сумасшествие. Первый раз это было в то утро, когда ты от меня уехал… Она не слушает шаманских разговоров, но спала она или не спала – а наш разговор о крови дошел до нее. Она поднялась и начала хохотать посреди тордоха. Она босиком вышла искать следы от твоих ног и твоей нарты. А ты помнишь, какой тогда был мороз…

– Это брехня! Ты выдумываешь! – Раскрасневшийся после чая, потный, Мельгайвач так тряхнул головой, что с лица отлетели в стороны капли пота.

– Нет! Так было. Вот тебе крест перед светлым богом. – Старик решительно перекрестился. – Она снова потеряет ум – я знаю. Знаю, что второй раз ты не приедешь ее спасать. А меня бог не простит, если я утаю что – нибудь.

– Гы! – вскочил на ноги Токио. – Что ж получается это? Ты, значит, все знал, а людям говорил другое?

– Не по – моему, а по – твоему, Митрэй, получается, – спокойно ответил Сайрэ. – Вы спали – а я сидел думал. И если сейчас моя правда не верная, то и твоя не верная. Потому как я твою правду признал и все по – другому увидел.

Якут отлетел, как колотушка от бубна.

– Тьфу! – в сердцах сплюнул он. – Запутали все! Запутались! Да ты женись на ней, Мельгайвач!