Новые друзья

Сергей дал план, что делать, и назначил день, когда пойти. Никто не возражал, и лишь только вопрос был решён, мы вышли из «котла». Под руки все, как старые товарищи, мы обошли вторую площадку. Настенька держалась возле Коли, задумчиво смотрела на море, и я, глядя на неё, вспомнил пленницу из белого домика… «Нет, эта лучше», – думалось мне. Ужели я так вырос? Холодом веяло от одинокого домика на противоположной горе, и казалось, те белые, правильно сложенные камни, стерегут мертвецов – прежнего Павочку, пленницу… Я чувствовал нехорошее в душе, и что-то упрекало, стыдило меня. Но рядом со мной шла Настенька, такая добрая, ласковая; шёл Сергей, самоуверенный, крепкий, и в том, что они любили меня, я находил себе оправдание.

– Я его боялся, – говорил Коля, вспоминая о Странном Мальчике, – и даже отец не мог ответить на его вопросы.

И так, идя в шеренгу, всё более внимательные, незаметно то я, то Коля, рассказали всё, что знали об Алёше, – и скоро он стал так близок, будто он давно был нашим и с нами. Мы говорили его словами, иногда словно спрашивали у него ответа, и сами, мучаясь, возражали, неуверенные, так ли бы он сказал, так ли думал.

– Это, действительно, странный мальчик, – выговорил Сергей, сдавшись, наконец. – Что же, правда ли, что мы здесь вчетвером гуляем, разговариваем, смотрим на море, или неправда?

Мы взглянули друг на друга испуганные, и все мы были бледны.

Тени выползли из всех углов горы, стали перед нами, угрожали, говорили о недобром, непонятном, говорили таинственным языком о пределах жизни, о правде и лжи, – а темневшее небо, непроницаемое и молчаливое, хранившее все дорогие и важные тайны, и никому не открывавшее их, загадочно и бесстрастно висело над нами. Хотелось плакать, молиться кому-нибудь, чтобы не было этой тишины, этого леденящего холода в душе, – хотелось оправдания, согревающей, родной любви, чьей? – разве я знал в эту минуту.

– Что такое жизнь? – взволнованно спросила Настенька, всматриваясь в море, покрытое тенями, светлыми, зелёными, – словно гигантскими плёнками.

– Что такое жизнь? – с досадой повторил Сергей, удивляясь, что не находит ответа на этот простой вопрос.

– Это знает Странный Мальчик, – с жаром ответил я, – он был «там».

– Где «там»? – спросила Настенька, опять всплеснув руками.

Я молча указал на небо, и мы все долго смотрели на него, подняв головы.

– Ангел пролетел, – прошептала она.

И отделив от своего кулачка тоненький пальчик, она указала на место в небе. И опять мы долго, подняв головы, смотрели вверх, взволнованные, благоговейно. Нашло небольшое облачко, – светлое, серое, мягкое и торопливо поплыло к морю. И будто в нём был ответ. Мы молча следили за ним. И когда оно сделалось не больше голубя, Настенька сказала:

– Оно плывёт словно знает куда, и по нужному делу. И у него нет глаз. Где оно будет ночью?

– Куда плывёт облако? Где место его отдыха? – спросил я вслух, но мне никто не ответил. И в этом молчании я почувствовал прежний ужас.

– Никто ничего не знает, – мелькнуло у меня, но этого я не высказал вслух, и подумал о том, что ожидает меня ночью, когда Коля уснёт, а я останусь один с своей мыслью.

– Всё загадочно, – проговорил Сергей, опустив голову. – Когда ни о чём не думаешь, всё стоит прочно, как эта гора, и жизнь течёт, как у птицы. Ведь я не раз думал о том же, но мысли, как копья о гранит, ломаются. Лишь только является «этот» вопрос, – жизнь погибла. Ни что не понятно, и делается страшно самого себя. Я бы теперь ни за что не посмотрел в зеркало.

Мы взглянули на него. Он был бледен, почти зелёный, без кровинки, и челюсть его дрожала.

– Сергей, – тихо произнесла Настенька.

– Я тогда тоже испугался, – признался Коля, – если всё кажется – где же правда?

– И оттого, – тем же добрым, задумчивым, ласковым голосом продолжал Сергей, – я так люблю рассказы Эмара, Жюля Верна, Сервантеса, с ними весело, не страшно, – и роскошно, и приятно. Как глупо, что человек любит спрашивать!

Он решительно встряхнулся и, вспомнив что-то, важным голосом сказал:

– Соколиное перо, отныне ты стал нашим другом. Зароем томагавки в землю и выкурим трубку мира.

Он вынул папиросу, отдал мне, видимо называя меня Соколиным пером, и, как стоял, сел, закурив первый. Синий дым бесформенными клочьями поплыл по горе. Тяжёлые минуты были рассеяны, и, когда я теперь посмотрел на небо, мне показалось, что оно улыбается и одобряет нас. И я ему улыбнулся, затянулся, закашлялся, и вскоре все мы опять были детьми, милыми, весёлыми, верующими.

Я сидел подле Настеньки, как верный рыцарь, и покорялся всем её капризам: становился на колени, лазил на четвереньках, лаял собакой, пел солдатские песни, и Коля вторил мне. А она смеялась длинным певучим смехом, махала тоненьким пальчиком, и все её ленточки на платье, в волосах, в косе, двигались, смеялись и бросали на неё милые тени.

И всю ночь после первого знакомства я не боялся. Я видел Настеньку во сне, служил ей, любил её, терзался о ней, спасал её, – а утром подушка моя была мокра от слёз…