Тело

Он легко нашел свежий след Васьки, и теперь уже не спеша, направился за ним. Постепенно рассвело, и несколько раз он замечал, как в просвете между голыми зимними лиственницами мелькал черный кожушок односельчанина. Порфирий еще сбавил шаг, и теперь шел, совсем медленно. Не по-охотничьи. Он даже разозлился на Ваську, что тот еле бредет. Как на прогулке. Как будто ему никуда не надо. «Ну, гад, если зря время потеряю, и он ничего путного там не прячет, то выйду нагло навстречу и отматерю. Пусть гадает, специально я за ним шел, или случайно встретились». Ведь обидно же будет. Целый день потерять зря.

Как оказалось, не так уж и рядом была Васькина находка. Шли они уже не один час. При этом Порфирий измотался, наверное, уже больше Василия. Когда вышли из деревни и дошли до реки, тот пошел по льду, где ветер уже хорошо уплотнил снег, а Порфирию пришлось прятаться и идти лесом, иначе вся затея пошла бы насмарку. Если бы Васька увидел преследователя, то ни за что не пошел бы к своему схрону. Это было ясно еще по вчерашнему разговору. Поэтому, когда Василий ходко шел по почти ровному твердому насту на реке, Порфирий пробивался по целине в лесу, лишь иногда отводя душу на натоптанных косулями тропах к водопою.

Но, как ни долог путь, он всегда заканчивается. Васька свернул с реки в устье когда-то, еще на Памяти Порфирия, безымянного ручья. Однако, после того, как их односельчанин Пахом, прыгая по камням, сломал здесь ногу, речушку стали звать Пахомов ручей. Василий прошел по ручью от устья не очень далеко. Примерно треть версты, а потом свернул в чащу. Порфирий только диву давался, как он мог здесь что-то найти? Зачем Ваську сюда понесло? Хотя понятно – вдоль ручья густые заросли ивняка, зайцы пасутся.

Наконец, Василий остановился. Порфирий осторожно крался ближе к нему. Шагах в пятидесяти, он затаился. Дальше идти опасно, Васька мог заметить. Он хоть и не охотник, но родился и вырос в тайге. Все равно естество-то местное, таежное.

Он ждал, что Василий сначала хоть чаю вскипятит, перекусит чего. Ведь с раннего утра идут, а во рту даже маковой росинки не было. Но тот не стал разводить костер. Он присел на что-то, отсюда через кусты было не разобрать, и, как понял Порфирий, начал жевать краюху. «Дурачок – всухомятку жевать, сил не прибавится. Так и не стал он по-настоящему лесовиком. И вообще, дрянь человечишка. Даже не женился до сих пор». Порфирий устал, хотел есть, и потому злился. На самом деле он никогда так раньше о Василии не думал. Да если честно, он и не замечал его. Разные они – Порфирий настоящий, справный мужик. Все, как положено – дом, хозяйство. А Васька что? Так, пшик один. Как спичка, которая не зажглась, а только пшикнула.

Тот тем временем уже встал, и пошел на средину поляны. Там начал творить что-то непонятное. Васька копал снег. Руками. Выгребал и отбрасывал. «Что за черт? Зачем?» Порфирий не сдержался, и пополз ближе. Любопытство снедало его. А Василий уже закопался так, что виден был только его зад. «Да, что там такое? И как он умудрился учуять что-то под снегом?!»

Наконец, снег перестал лететь. Василий поднялся и сбросил рукавицы. Даже отсюда, было видно, что от него идет пар. «Ты смотри, что творит. Упахался. Что же он там нашел?» Порфирий всегда считал себя рассудительным, не азартным мужиком. Но сейчас он так раззадорился, что чуть не побежал смотреть, что там такое. Устоял уже в самую последнюю минуту. «Что творю, дурак! – укорил он себя. – На хрена я тогда полдня скрывался?» В горячке он приподнялся и вытянул голову. Когда Васька обернулся, он едва успел упасть прямо в снег. Отползая, Порфирий боялся услышать, как трещат кусты – это значило бы, что его заметили, и Василий идет сюда. Но пронесло – когда он осторожно поднялся за мощной разросшейся сосной, и выглянул из-за ствола, тот снова сидел спиной. В этот раз курил. После каждой затяжки дымок поднимался над сбитой на затылок шапкой. Порфирию даже показалось, что он учуял запах самосада. Скорей всего, так и было. Табак Васька брал у тетки Аграфены, а у нее он был ядреный. Сам Порфирий не курил. Пробовал совсем молодым, но не понравилось. Поэтому чуял курево издалека.

«Что же он будет делать дальше? Время-то – уже обед прошел. Скоро солнце вниз покатится». При воспоминании об обеде Порфирий сразу захотел есть. В тайге у него всегда зверский аппетит. «А сегодня, тем более, промялся вон как хорошо. Поди, верст шесть по снегу отмахал». У него на такой случай был припас – вяленая сохатина. На охоте тоже бывало так, что присесть пообедать не удавалось. Тем более горячее сварить. Совсем недавно было, когда рогача-подранка гнал. Боялся, что если остановится, то зверь заберется в чащу, потом носи оттуда мясо на руках. Вяленое мясо хоть и не давало сытости, зато перебивало желание. Его можно было жевать подолгу.

Он опять выглянул, и облегченно вздохнул – Василий, наконец, разжигал костер. Похоже, тоже прижало – хочет, наверное, чаю сварить. Порфирий потихоньку сполз по дереву в снег, и прислонился спиной к шершавой коре. Поставил перед собой понягу, расшнуровал горло мешка, и сунул туда руку. Не глядя нащупал мясо и вытащил его. Развернул тряпку, в которую оно было завернуто, и разложил на коленях. Осторожно настрогал ножом несколько ломтиков сохатины. Сразу сунул один в рот, остальные в карман. Потом повторил всю процедуру в обратной последовательности.

Теперь, когда дело было сделано, он снова загорелся – что же там под снегом? Его вдруг прошибла мысль, что может Васька, каким-то образом тоже добыл вчера зверя. Правда, ружья у него отродясь не было. Да и вряд ли бы он так скрывал бы подобное. Наоборот рассказывал бы каждому встречному-поперечному. Но, вообще, все сходилось. И то, что лошадь ему нужна была, и то, что в снегу закопал. Вдруг подранка нашел. Можно и топором добить. Разочарование уже начало овладевать Порфирием. Но он тут же понял, что измыслил совершенную ерунду – оставь горячую тушу тут вчера, сегодня бы от желающих полакомиться отбою не было. Кругом было бы все в следах, да и птиц тут уже было бы, не разгонишь.

«Вот я дурак, – укорил он себя, – чуть не вышел, не выдал себя». Он снова выглянул. Васька отошел в сторону и там возился с костром. «Похоже, так и есть, гоношит таган, хочет котелок ставить». Привстав на цыпочки, и вытягивая шею, Порфирий попытался все-таки высмотреть, что же там в яме. В это время солнце, впервые за этот серый день выглянуло из-за туч. Сколько раз потом, Порфирий вспоминал это. Солнце пробилось, и все вокруг мгновенно посветлело. Снег заиграл и заискрился. Даже стало как будто теплее. И солнечный луч коснулся того, что было в яме.

Порфирий чуть не задохнулся. Сердце прыгнуло и, на миг, остановилось. В серости облачного дня, было незаметно, что в яме что-то есть, но сейчас, когда туда упал солнечный луч, оно зажглось так, как будто там, в яме, тоже загорелось маленькое солнце. Порфирий даже глаза прикрыл. Золото! Сердце опять заработало. Забилось так, словно хотело выпрыгнуть. Порфирий ни капли не сомневался, что это именно золото. Он сразу понял это. Да и как было не понять, он насмотрелся на презренный металл. И сам как-то находил малый «таракан» – небольшой самородок по местному. В ручье на охоте так же блеснуло. Только не таким огнем, а малой искрой. Да и на окладе в соборе, в Санкт-Петербурге, в бытность солдатской службы, он много раз видел такое.

«Да, что же это делается?! Сколько же его там?» Если только верхушка полыхает таким огнем. Независимо от его воли, охотник мгновенно стал прикидывать, сколько он сможет выгадать от его продажи. «Да я что – с ума сошел? Нет, продавать весь сразу нельзя. Надо понемногу, по кусочку». Порфирий прикусил губу и чуть не застонал – до него дошло, что он начал делить чужое богатство. Он опять сполз по стволу. Теперь уже не чтобы спрятаться, а потому что обессилел. «Как же так? Почему в мире все так несправедливо?» Он всю жизнь рвал жилы, работал не покладая рук, а все равно беден, как церковная мышь. А этот – никогда, наверное, и не вспотел по-настоящему. Всю жизнь вино пропил, а теперь будет жизнью наслаждаться в хоромах, да с красными девками.

Порфирий не замечал, что его мысли неправильные, не правдивые. Он работал, и получал за это, то, что заслужил. Ведь если по-честному, он был самым богатым в деревне. И дом справный, полная чаша; и хозяйство хоть куда – лошади, коровы, овцы и птица всякая; и пьет он не какой-нибудь отвар, нет, пьет настоящий китайский чай. А по праздникам или с устатку, пьет не дрянную сивуху, а «казенную» водочку, запечатанную сургучом.

Но ничего из этого не пришло ему в голову. Его сейчас душила обида – почему не ему? Ведь кто, как не он это заслужил. Порфирию вдруг показалось, что от жалости к себе, у него повлажнели глаза. Он мгновенно вскинулся и отрезвел. Зло встряхнулся. «Я что? Что это? Как баба. Еще бы заплакал». Он терпеть не мог плачущих мужиков. Даже пьяных. Не можешь справиться с жизнью, иди юбку одень.

Он выпрямился, глубоко вздохнул и вдруг понял, что Василий сегодня отсюда не уйдет. И принял это мгновенно и безоговорочно. Словно всю жизнь к этому шел. Теперь все мысли его вновь стали трезвыми и спокойными. Как на охоте. Как он это сделает. Куда спрячет тело. Что будет рассказывать дома и в деревне. Он не хотел даже думать сейчас о том, что и как он будет делать с золотом. Не надо торопиться – оно от него никуда не уйдет. Главное на сегодня – решить вопрос с Васькой. У него лишь на секунду мелькнула мысль – что это человек, не сохатый, и даже не медведь. Появилась и тут же пропала. Что он не убивал людей что ли? В девятьсот пятом на Дальнем Востоке, даже десять рублей золотом получил в награду за то, что со взводом таких же сибиряков-охотников вырезали взвод узкоглазых япошек.

Выстрел грянул как-то по-особенному громко. Казалось, его услышат даже в деревне. Порфирий передернул затвор, заметил, куда упала гильза, но наклоняться, чтобы забрать не стал. Он во все глаза смотрел туда, где еще минуту назад чернела фигура человека. Охотник ждал, не зашевелится ли, не поднимется ли дичь. Это было для проформы, уже больше ритуальное действие. Порфирий уже забыл, когда в последний раз делал подранка с такого расстояния. Да, был у него нынче подранок, но так обстоятельства были другие. Он тогда стрелял в лося на ходу, когда тот уже вот-вот за деревьями должен был скрыться. Да и расстояние было – Сохач был с ладонь величиной.

А тут, с пятидесяти шагов… Да и не на зверя он сегодня охотился. Человек против зверя намного слабее. Это он тоже с той войны помнит. Зверь любой, даже заяц, будет за жизнь до конца держаться, не сдастся. А человек… Ткни его штыком в живот, он от жалости к себе сам себя убьет. Одними мыслями, что пропадает, что дом родной больше не увидит. Сколько раз так было.

Тишина снова накрыла лес. Порфирий быстро нагнулся, нащупал в снегу гильзу, и не глядя опустил в карман. Негоже добром разбрасываться. До него еще не дошло, что все: одним этим выстрелом, он сделал себя богачом. Таким богачом, что этих патронов он может воз купить. Однако, охотничьи инстинкты никуда не делись, тело, независимо от мозга, решившего, что все, человек мертв, командовало мышцам делать то, что привычно. Ноги сами выбирали место, куда наступить, чтобы не шуметь. Он пригнулся и винтовку держал наизготовку. Словно ждал, что человек может подняться. Однако уже шагов за десять понял, что все так, как он подумал – наповал. Он почувствовал небольшое облегчение, когда увидел дыру в груди с левой стороны. «Значит, не мучился, и увидеть его не успел».

Порфирий считал себя человеком современным и даже ученым – в глухой деревне таким не трудно казаться, тем более, побывав в своей жизни и в Первопрестольной и в Санкт-Петербурге. Он не верил в бога, и, вообще, во всякие чудеса. Вернее, раньше он верил, и даже истово, но жизнь – особенно война – показала, что никому человек не нужен. Нет никого на небе, а если и есть, то на людей ему глубоко начхать. Ну а про чудеса, так тут и вообще просто – Порфирий никогда не видел ни одного чуда. Значит, и нет их в природе. Но вот суеверия… Он даже себе не признался бы, что верит в них. В сглаз, в приворот, в черного кота и в каркающую на смерть ворону. Так же он хоть и не признавался, но придерживался охотничьих подобных предрассудков. Не мылся на охоте – фарт смоешь; не брал с собой вареное мясо – не будет добычи, чтобы наварить; радовался талану – первой быстро и чисто убитой дичи, значит, охота будет богатой. Одним из таких правил было – делай всегда так, чтобы зверь перед смертью тебя не увидел. А то запомнит. Вот уж вроде смешно. Кто там помнить будет? Котлета или шкура на стене? Но, несмотря на это, к живому еще подранку, чтобы дорезать, он всегда подходил со спины. А в зверя стрелял, когда тот отворачивал от него голову.

Вот и сейчас, к лежавшему на спине Василию, он подошел от ног, и постоял немного. Пусть глаз «остынет». Мертвой пеленой затянется. Васька слово заснул. Лицо не искажено страданием. Порфирий неожиданно для себя, перекрестился, и пробормотал:

– Прости, мя, господи.

Ведь не хотел, а рука сама потянулась. Не верил же уж давно. Видно заложено что-то в человеке – в такую минуту попросить прощения. Едва убедившись, что Васька мертв, Порфирий двумя пальцами закрыл ему веки, и перестал думать об убитом. Он чуть не скачками, как лось в глубоком снегу, помчался к яме.

Он прав. Глаза его не подвели. Это золото. Самородок. Огромный самородок! Порфирий упал на колени прямо в снег. От его движения яма осыпалась, и порошка прикрыла торчавший желто-красный шишковатый ком. Он осторожно смахнул снежок. Потом положил на него руку. Сердце замерло. Чуть толкнув находку, он почувствовал, насколько она тяжела. Она не поддалась, словно вмерзла в снег. Но на самом деле не вмерзла. Толкнув сильнее, он сдвинул драгоценный камень с места. «Ядренная купель! Сколько же это фунтов? Да, какой там фунтов?! Тут, поди, больше двух пудов». Он не ошибся. Когда Порфирий попытался приподнять драгоценный булыжник, тот выскользнул, и снова нырнул в снег. И еще глубже, чем до этого. Хотя по объему вещь была невелика – пару ладоней в длину, и по ладони в высоту и ширину, вес был точно под три пуда. Может и больше. Не зря самородок утонул в снегу почти до земли.

Чтобы только коснуться его, охотнику пришлось засунуть руку в снег почти по плечо. Он уже начал раскапывать, но вовремя остановился. Донести его на себе до дома, он, может быть, и сможет. Но на это уйдет столько времени. С такой ношей, даже слежавшийся снег держать не будет. Не зря Васька лошадь просил. Тогда, он, наоборот, столкнул ногами сугроб в начатую яму и притоптал. Потом схватил понягу и винтовку, и почти побежал по следам обратно. Надо срочно вести лошадь с санями. На труп односельчанина, он даже не взглянул, словно того и не существовало.

Поднявшийся к вечеру, легкий ветерок, набрасывал снежную муку на остывавшее тело. Снежинки сначала таяли, но быстро перестали.

***

У него появилось имя. Василий. Вася. Васька. Раз есть тело, значит, есть и имя. Так всегда бывает, если тело такое, какое нужно. Потому что есть тела, у которых нет имени. Безымянные ему тела не нужны. Но он тут же понял, что это не то тело. Хоть и с именем. Нет. Слишком слабое. Надо ждать. Оно придет.

***

Глава 3

Глафира даже не нашла, что ответить. Известие о том, что они сегодня уезжают в город, просто подкосило её. Возражать она боялась, помня про тяжелую руку Порфирия. Поэтому лишь спросила:

– Надолго?

– Навсегда!

Она в ужасе закрыла рот рукой. В краешках глаз заблестели слезы.

– Ну, ну! – прикрикнул Порфирий. – Заной еще тут у меня.

Потом смягчился:

– Не переживай. Все сменилось. Теперь можем ехать хоть в Иркутск, хоть еще дальше в Россию. Хоть в сам Петербург. Денег хватит.

Он видел, что его слова совсем не успокоили жену. Наоборот, глаза стали совсем испуганными. Он буркнул:

– Потом объясню, сейчас некогда. Иди, собирай вещи. Только те, что в дорогу. Поесть складывай поболе. Путь не близкий. А дом и все остальное, я счас татарину продам. Помнишь, он давно приценивался. Вот рассветет, он лавку откроет и пойду. Все, иди.

К удивлению Порфирия, с продажей дома, все устроилось как нельзя лучше. У Керима подрастал сын, скоро придет пора женить. Ему надо дом. Тем более, Порфирий после недолгого торга уступил. Известие о том, что он собрался срочно уезжать, конечно, вызвало сильный интерес. Но хитрый татарин не стал выспрашивать почему. Вместо этого, он сразу узнал на счет остального имущества. За сколько продается? Так что с этой стороны было все нормально. А ведь Порфирий боялся, что придется все бросать даром. И бросил бы – деваться некуда. Мертвяк вон он, под забором. Жизнь дороже. «Пусть попробует найти его в городе. Там кругом електричество. Свет день и ночь».

Пока крутился, уже подоспел обед, а они еще не думали выезжать. Дел сразу оказалось невпроворот. Хотя утром думал – «запрягу лошадь, посажу в сани жену и дочку и умчусь». Иногда он останавливался, смотрел на кучу вещей посреди избы и словно приходил в себя. «На хрена это все? У меня там столько золота, что можно купить десяток домов и табун лошадей». В обед он окончательно понял, что выбирать, что брать, а что оставлять – дело бесполезное. Поэтому заявил:

– Все! Берем только то, что успели собрать. Иначе лошади сани не утянут. Давай перекусим. Пообедаем и выезжаем. И так только ночью до первой заимки доедем.

Жена с красными, заплаканными глазами начала собирать на стол.

– А где Аня? С утра не вижу.

– Да, тут она была. Сейчас только отпросилась с Верным во дворе поиграть.

– Во дворе?!

Порфирий метнулся из-за стола. Не одеваясь, накинув только валенки, побежал на улицу.

– Аня! Аня, дочка! Ты где?

Никто не отвечал. И тут он услышал, что Верный опять скулит, так же, как утром. Вместо того, чтобы броситься к хозяину, как он обычно делал, пес забился в свою будку и даже не выглядывал оттуда. Внутренне деревенея, Порфирий направился в сторону сарая. «Только не это!» – мысленно твердил он. Что не это? Он и сам не понимал.

Дочка сидела там, где он закопал Ваську. Рядом из снега торчала синяя голая рука.