– Давай, – говорю, – поужинаем в «Лукоморье»?
– Я бы даже выпила немного, – сказала Таня…
В зале было пустынно и душно. Два огромных вентилятора бездействовали. Стены были украшены деревянными рельефами. Немногочисленные посетители составляли две группы. Заезжая аристократия в джинсах и местная публика куда более серого вида. Приезжие обедали. Местные пили.
Мы сели у окна.
– Я забыл спросить, как ты добралась? Вернее, не успел.
– Очень просто, ночным автобусом.
– Могла приехать с кем-нибудь из экскурсоводов, бесплатно.
– Я их не знаю.
– Я тоже. В следующий раз договоримся заранее.
– В следующий раз приедешь ты. Все-таки это довольно утомительно.
– Жалеешь, что приехала?
– Ну что ты! Здесь чудесно…
Подошла официантка с крошечным блокнотиком.
Я знал эту девицу. Экскурсоводы прозвали ее Бисмарком.
– Ну чего? – произнесла она.
И замолчала, совершенно обессилев.
– Нельзя ли, – говорю, – чуть повежливее? В порядке исключения. Ко мне жена приехала.
– А что я такого сказала?
– Перестань, умоляю тебя, перестань…
Потом Татьяна заказывала блинчики, вино, конфеты…
– Давай все обсудим. Давай поговорим спокойно.
– Я не поеду. Пусть они уезжают.
– Кто – они? – спросила Таня.
– Те, кто мне жизнь отравляет. Вот пусть они и едут…
– Тебя посадят.
– Пусть сажают. Если литература – занятие предосудительное, наше место в тюрьме… И вообще, за литературу уже не сажают.
– Хейфец даже не опубликовал свою работу, а его взяли и посадили.
– Потому и взяли, что не опубликовал. Надо было печататься в «Гранях». Или в «Континенте». Теперь вступиться некому. А так на Западе могли бы шум поднять…
– Ты уверен?
– В чем?
– В том, что Миша Хейфец интересует западную общественность?
– Почему бы и нет? О Буковском писали. О Кузнецове писали…
– Это все политическая игра. А надо думать о реальной жизни.
– Еще раз говорю, не поеду.
– Объясни, почему?
– Тут нечего объяснять… Мой язык, мой народ, моя безумная страна… Представь себе, я люблю даже милиционеров.
– Любовь – это свобода. Пока открыты двери – все нормально. Но если двери заперты снаружи – это тюрьма…
– Но ведь сейчас отпускают.
– И я хочу этим воспользоваться. Мне надоело. Надоело стоять в очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело радоваться говяжьим сарделькам… Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева, березы?
– Березы меня совершенно не волнуют.
– Так что же?
– Язык. На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит.
– А мне вот не до шуток. Подумай о Маше. Представь себе, что ее ожидает.
– Ты все ужасно преувеличиваешь. Миллионы людей живут, работают и абсолютно счастливы.
– Миллионы пускай остаются. Я говорю о тебе. Все равно тебя не печатают.
– Но здесь мои читатели. А там… Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?
– А здесь кому они нужны? Официантке из «Лукоморья», которая даже меню не читает?
– Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются.
– Так будет всегда.
– Ошибаешься.