Штиль

Штиль
Сергей Гриненко

Сквозь разорванные ветром тучи глянула луна, окрасив своим равнодушным светом висящее на стене распятие.«А все же, он-то почему?» – Блоу смотрел на залитый лунным светом лик Спасителя. – «Лот, не пожелавший оставить Содом и Гоморру?! Единственный невинный, своим присутствием мешающий казни виновных?!».Распятие молчало. Молчала и ночь. Впервые за долгое время тишину нарушал не шелест дождя, а ветер, нервными, дергаными порывами завывавший в проводах.

Штиль

Сергей Гриненко

© Сергей Гриненко, 2024

ISBN 978-5-0064-6812-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ШТИЛЬ

…Камин. Скрипка и виски.

Немного грустная песня.

Было бы интересней,

Будь шторм близко…

1 Яхты покачивались на серой мутной воде, едва прочерчивая своими мачтами небольшие эллипсы в пустом бесцветном небе. Там, чуть дальше, вода была светло-бирюзового цвета, даже теперь, когда солнце не играло на ее поверхности и не заглядывало своими косыми лучами в море. А здесь, в небольшой бухточке, приютившей десятка полтора суденышек, она была такого же цвета, как в лужах на бетонном причале – мертвая, безжизненная, со свинцовым отливом.

Винд бросил окурок в море и плотней запахнул дождевик.

С тех пор как начался Дождь, время превратилось для горожан в один нескончаемый, тугой, водянистый мираж.

Дождь пошел в день появления Винда на свет, поэтому, разумеется, ничего из того, что происходило тогда, Винд помнить попросту не мог. Но отец долгими сырыми вечерами, когда в Дью приходила зима, часто, подбрасывая в небольшую печку уголь, вспоминал тот день – день рождения своего единственного сына, ставший одновременно днем смерти его любимой жены Моны, не перенесшей роды.

Тогда, прямо в первый день лета, дождь обрушился неожиданно, стеной. Два-три часа он тяжелой поступью бродил по улицам, сбивая тугими сильными струями цветы с акаций и сухие стебельки с увивавших балконы виноградных лоз, превращая в реки тротуары, а трамваи – в синих призраков, со скрежетом грохочущих по ушедшим под воду рельсам сквозь ставший неуютным и грязным город. Дью в одночасье превратился из маленького уютного приморского курорта в брошенный посреди песчаного пляжа старый набравший воды башмак, дырявым носом упиравшийся в маяк на севере и голенищем мачт яхт-клуба уставившийся в пустое небо на юге. Посерели фасады домов, посерел песок на пляже, посерело старое здание ратуши, перед началом лета выкрашенное в ослепительно белый цвет.

Отвесная стена дождя так же неожиданно иссякла, как и обрушилась, словно кто-то перекрыл в небе вентиль гигантского душа. Ливень, пролившийся на Дью, сменился тихим спокойным дождем, монотонно барабанящим по старым черепичным крышам.

Когда прошла первая неделя Дождя, никто еще не придавал этому большого значения, хотя редкие разрозненные удивленные возгласы уже можно было услышать в пивных, на трамвайных остановках и в курилке портовой конторы – привыкший к засухе и палящему солнцу приморский городок давно не сталкивался с таким количеством пресной воды, льющейся с неба.

Но прошла еще неделя, а дождь все не унимался. То чуть утихая, то снова прибавляя силы, он продолжал падать на превращающийся на глазах обескураженных горожан в размокшую картонную коробку их уютный, любимый и всегда такой солнечный Дью. Дождь не переставал – тихий, безвольный и… абсолютно вертикальный.

Да, с тех пор Дью не видел больше ни солнца, ни ветра.

Сначала опустели небольшие уютные пляжи, всегда полные резвившихся у самой воды детишек и респектабельно отдыхавших в шезлонгах взрослых. Их вереницы – людей с разочарованными лицами под большими черными зонтами – потянулись на вокзал. Прошла неделя, и в Дью не осталось ни одного отдыхающего.

Следом опустел яхт-клуб. Спустя месяц абсолютного безветрия, наполненного аккомпанементом мелкого дождя, хозяева яхт и матросы побросали свои суденышки на попечение сторожей и разъехались кто куда. На бетонном причале единственным обитателем остался только большой старый пегий пес по кличке Флинт, прикованный длинной ржавой цепью к забетонированному куску рельса.

Два раза в день пса приходили кормить. Одним из таких сторожей, взявших на себя заботу о Флинте, и был отец Винда. А после смерти старика эту глупую и ненужную вакансию – работу сторожа яхт-клуба в городе, где не осталось ни одного человека, способного вывести в море хоть что-то, превышающее размером рыбацкую лодку, – унаследовал Винд.

Отец рассказал ему, как полные растерянности из-за «странного лета» горожане раз и навсегда уяснили, что Дождь – это надолго, если не навсегда.

Новость о том, что климатическая аномалия будет носить постоянный характер и навсегда изменит жизнь целых регионов страны, прозвучала из динамиков телевизоров в субботу, четвертого июля.

Мужчины, толпившиеся за барной стойкой и рассевшиеся за замызганными столиками таверны «Якорь», гробовым молчанием встретили сообщение ведущего вечерней информационной программы о том, что циклон, обосновавшийся над Побережьем, в условиях безветрия просто не способен покинуть их регион, а на ветра, всегда приходившие с моря в начале лета, вряд ли стоит теперь рассчитывать из-за перемены курса морского течения, навсегда изменившей прибрежную розу ветров. «Дождь и полное безветрие – вот к чему теперь должны привыкать жители прибрежных районов нашей страны», – закончил с наиграно скорбным выражением лица холеный столичный телеведущий.

Таким же молчанием, как и мужчинами в «Якоре», известие было встречено домохозяйками, ждущими дома мужей к ужину перед включенными телевизорами. Так или иначе, отец рассказывал, что в ту минуту Дью оцепенел и затих – перестали брехать даже собаки. Выйдя на улицу, в гнетущей тишине можно было услышать только размеренный шелест дождя, изредка перекрываемый лязганьем трамвая.

Уже на следующее утро, в воскресенье, пастор Джон во время проповеди объявил во всеуслышание, что Дью постигла «кара небесная за грехи наши» и что это начало второго Всемирного Потопа. Распалившийся священник призвал всех молиться и предрек, что пришедший Дождь кончится ужасной бурей, «откроющей врата Апокалипсиса».

Может, именно в издевку над этими словами пастора Джона о буре и, уж совершенно точно, чтобы подразнить своих набожных жен, мужчины в тот же вечер и все в том же «Якоре» придумали для «новой климатической реальности» самое что ни на есть антиапокалиптическое и пропитанное мирским богохульством название – «Штиль имени Господа нашего Иисуса Христа».

Винд никогда не спрашивал у отца, пока тот был жив, но уже давно догадался, что своим странным именем (wind (англ.) – ветер) он обязан именно Штилю и абсолютно ужасному чувству юмора старика, помноженному на полное отсутствие выдумки и страха Божия. По крайней мере, уже на следующий день после той вечерней воскресной попойки в «Якоре», завершившей для него почти месяц беспробудного пьянства по случаю смерти Моны, овдовевший сторож явился в магистрат и зарегистрировал в городских метрических книгах нового жителя Дью – Винда Элиаса Сандерса, первого июня 19** года рождения. После этого он пришел к Анне, женщине, взявшей на себя уход за малышом после смерти его матери в течение всего этого месяца, прошедшего с похорон, и забрал его с собой в осиротевший без хозяйки дом.

«Ладно, пора начинать!», – вернулся из своих мыслей Винд. Он сплюнул в море, так и не попав в брошенный им же минуту назад и теперь лениво колышущийся на еле различимых волнах окурок, и направился к спавшему под кустом псу.

2

Пастор Джон закончил вечернюю молитву и тяжело, опираясь на кулаки, поднялся с колен. Комната освещалась одной тусклой лампочкой, висевшей под потолком прямо на шнуре. Бережно положив молитвенник на полку, он щелкнул выключателем, погрузив комнату во мрак, и устало лег на аккуратно заправленную кровать. Джон стал слушать дождь.

Дождь за эти долгие годы стал неотъемлемой частью звуковой партитуры Дью, так что жители городка просто перестали его замечать. Так не обращаешь внимания на звук собственного дыхания, на привычное тиканье часов. Поэтому, чтобы услышать шелест дождя, священнику пришлось сделать волевое усилие, выделить звук мерно барабанящих по крыше капель из других привычных звуков и сосредоточиться на нем.

Он всегда засыпал так. Ритмичный аккомпанемент дождя помогал ему, старику с хронической бессонницей, погружаться в хрупкий и беспокойный сон.

Приход Дью достался Джону, когда ему исполнилось тридцать лет. Молодой амбициозный священник, грезивший рьяным служением сделать из жителей городка праведников, уже в первые месяцы столкнулся с тем, что набожные домохозяйки из кожи вон лезут, чтобы исполнять лишь сугубо внешние, ритуальные аспекты христианской жизни, в то время как их мужья, братья и сыновья, в большинстве своем рыбаки, веруют искренне, как и любые люди, ежедневно подвергающие себя опасности в море, но совсем не склонны выставлять это напоказ, а как раз наоборот, всячески прячут от других свое религиозное чувство, а порой и откровенную набожность, изображая из себя атеистов до мозга костей.

Джон поначалу пытался в приватных беседах разъяснить каждому из этих загорелых и простых людей, что веры не стоит стыдиться, но в ответ лишь получил от мужского населения города прозвище Джон Нечего Стыдиться, после чего утихомирился и сосредоточился на отпущении грехов и наставлении на путь истинный женской и детской части приходской общины, регулярно являвшейся к мессе каждое воскресенье.

Уже много лет прошло с тех пор, как он предрек жителям Дью второй Всемирный Потоп. Он и сам уже разуверился в своих словах о буре, которая должна была предвосхитить Апокалипсис. Шли долгие годы, буря так и не начиналась, а Дождь так и не прекращался. Воистину, Штиль…

С этими мыслями сейчас и засыпал старый Джон Нечего Стыдиться под шум бесконечного Дождя.

Но сказать, что засыпал он успокоенным вечерней молитвой, было нельзя. Душу священника, как и многие годы до этого, грызла история, произошедшая с ним примерно за месяц до начала Штиля.

В тот день Джон впервые по-настоящему напился. Без какой бы то ни было конкретной причины. Просто на душе стояла осень. Его миссионерская деятельность в Дью явно не дала того результата, на который он рассчитывал, получив этот приход. Никакой личной жизни, разумеется, у него никогда не было, и быть не могло. Нет, конечно, он позволял себе влюбляться, прекрасно, впрочем, осознавая, что об этих влюбленностях не узнают даже сами объекты его приязни. Влюбленности эти угасали со временем, но на определенный период давали Джону минуты счастья, какие только могут дать муки тайной и неразделенной любви.

В общем, в тот вечер на душе у Джона было настолько темно и пусто, что он не посчитал зазорным направиться прямиком в «Якорь» и заказать себе сразу целую бутылку виски.

Мужчины, собравшиеся в тот вечер в таверне, были немало удивлены визитом пастора Нечего Стыдиться, однако, виду не подали, позволив Джону, одиноко примостившемуся в углу у стойки, накачаться дрянным виски под завязку.

На непослушных ногах Джон покинул таверну и отправился шататься по городским окраинам.

Для начала он забрался на территорию одного из давным-давно заброшенных домовладений. Небольшой дворик зарос дикими растениями, и там, прямо под старой, наполовину засохшей смоковницей Джона шумно и обильно вырвало.

В углу у забора стоял ветхий сарай, сложенный из поросшего мхом камня. К стене была приставлена лестница, ведущая прямо на плоскую шиферную крышу.

Ощущая временную легкость в теле, гонимый желанием подставить горящее лицо прохладному небу, Джон все еще нечетким шагом направился к сараю и поднялся по проржавевшей лестнице наверх.

На крыше оказалась оставленная здесь кем-то старая металлическая кровать. Джон грузно опустился на нее и уставился на дрожащий в темноте далеко слева огонек маяка. Внезапно тучи, привычно закрывшие всегда весь небосклон, чуть расступились, и сквозь них проступил призрачный намек на мутное пятно луны.

Отсвет луны тут же заколыхался на водной поверхности. С удивлением Джон обнаружил, что от сарая, на крыше которого он находился, до кромки прибоя не более ста метров. Одновременно с этим осознанием до Джона дошел остававшийся до этого незамеченным шум моря. Волны лизали песчаный берег. Джон глядел на небольшой пляж, естественно образуемый волнорезом слева и уходящей в море небольшой песчаной косой справа.