Четыре

– И бабушка, – дополнил я.

– И бабушка, – согласился он. – Бабушка, вероятно, была сильно верующей.

– Как все русские бабушки – либо сильно верующие, либо атеистки-коммунистки.

– Нет, есть еще категория хранительниц обрядов и традиций. Ну – куличи и пасхи, ходить на воскресные службы, но не забывать и про демонстрации Первого Мая…

– Согласен… Но, Николай Петрович, мы с Аглаей Ивановной, ну… – я подбирал слова, – почти решились… Хотелось бы знать, какой прогноз…

– Да какой прогноз?! – подскочил доктор, вытащил из ящика стола папку и снимки, – Вот, посмотрите, какой прогноз. – Он держал передо мной черную пленку томографии, на которую я мог смотреть даже глупее, чем баран на новые ворота.

– И что там? – напомнил я о своей некомпетентности.

– Ах! – опомнился Николай Петрович. – В общем, как я уже сказал, эта опухоль ведет себя абсолютно непредсказуемо. Вот снимок до терапии, вот после… Операция…

– Доктор, какой прогноз? – покачал я головой.

– Никакого! Я не знаю! Но когда ей стало вдруг необъяснимо легче… Мы… Я и Василий Абдурахманович… мы приняли правила игры Насти. И она сама нашла вас…

Я вспомнил пелену дождя у монастыря.

– Мы встретили Настю в ненастье. – Ничего, кроме этого каламбура, у меня в голове не было.

– И тут у нас еще ковид… Я вас-то сюда смог провести, соврав, что вы из Роспотребнадзора, – напомнил он, а я ответил другим каламбуром:

– И нам поставили на вид колючий всем нам неведомый ковид…

Я поднялся. У меня был еще главный вопрос.

– Если вдруг ей станет плохо?

– Вот мой номер. – Николай Петрович протянул визитку. – Будете оформлять опекунство? – в свою очередь, с надеждой спросил доктор.

– Похоже, Аглая Ивановна ее уже удочерила…

* * *

И вот ты идешь по замершему, спрятавшемуся под маски и по домам городу и пытаешься понять, что же с тобой произошло во время этого акта Апокалипсиса. На душе всё та же неизбывная грусть от собственного существования и понимание того, что человечество окончательно оболванили и ведут на убой. Но человечество со щенячьим восторгом бежит к краю пропасти, как индейцы за бусами от конкистадоров. С другой стороны, в мою жизнь вбежала по октябрьскому парку очаровательная, по-настоящему женственная женщина с не самым расхожим именем Аглая. А следом за ней пришла Настя и спросила: а можно мне в ваше наступающее счастье? И обе они не знают, что я ноль без палочки, типичный русский неудачник, с той разницей, что в этом я не виню всех вокруг, а только самого себя и волоку ту самую неизбывную грусть…

Порядочный человек в таком случае не преминет зайти в бар, чтобы разбавить густоту происходящего рюмкой-другой горячительного. Пожалуй, еще лет пять назад я так бы и сделал, но сегодня я пошел в храм, к своему другу и однокашнику – священнику отцу Владимиру. Он отличался от других священников тем, что умел абсолютно раствориться в своей пастве, быть одним из, а не одним над. Вот только маску даже на службе он не снимал, как рекомендовалось.

Еще бы, когда-то он еле выкарабкался из астмы, что и привело его в храм, а не на серенькую должность в миру, и теперь Бога лишний раз и неоправданным риском не искушал, хотя к смерти относился привычно и философски, как все настоящие христиане. Некоторым ушедшим он даже завидовал, потому как был уверен, что они успешно и точно совершили переход к Богу. Мы дружили. Он приходил за советом ко мне, а я к нему. Я считал, что Бог действует через него, а он – что и я не лишен такой связи, но по своему роду деятельности. Впрочем, как мы порой шутили, отец Владимир работал на Главпочтамте, а я был радиолюбителем. Но он был нужнее и Богу, и людям, потому как бабули, которые с трудом выводили каракули имен на поминальных записках, шли на Главпочтамт – в храм. И правильно делали…

Увидев меня еще с амвона во время службы, он улыбнулся одними глазами над маской и даже озорно подмигнул, а после службы вышел ко мне не только возвышенный, но и немного веселый.

– Причастников нынче мало, в Чаше много остается, – пояснил он после литургии.

– Ты не боишься? – напомнил я о пандемии.

– Боюсь, но что делать? Врачи тоже боятся, но делают свою работу. Они лечат тела, мы – души. Страшнее было, когда вообще храм на замке был. Вот уж картина конца света! Непривычно, конечно, видеть прихожан в масках, но ты же знаешь, сколько нашего брата уже полегло.

– Да, как на войне, – согласился я.

Выслушав мою историю, отец Владимир продолжал улыбаться:

– И чего ты пришел? Ты еще сомневаешься, что тебе делать?

– Не знаю, – честно ответил я.

А он спросил о том, что было важнее:

– А девочка-то крещёная?

– Не знаю, – опять ответил я, – но я же сказал, где мы ее встретили. Плюс история верующей бабушки…

– Да-да… – задумался отец Владимир.

– Что – да-да? – занервничал я.

– Венчаться тебе надо…

Я даже забыл на пару минут, как дышать.

– Да вы что, с ума все сошли? Один в загс отправляет, другой – сразу венчаться.

– Тихо-тихо, – стал успокаивать меня священник, положил мне руку на плечо. – Я же заметил, что ты светишься. Я тебя сто лет таким не видел. Ты раньше в храм приходил, и у тебя на лице было написано: мне еще не пора, мне всё тут надоело.

– Да! И скоро всему этому кирдык! – сказал я батюшке.

– Ты с этим можешь что-то поделать?

– Нет…

– А с судьбой девочки и с тем, что ты в кои-то веки влюбился, – можешь.

– Знаешь, отче, я априори боюсь говорить женщине «люблю». Я вообще до сих пор полагал, что это слово говорят одной женщине один раз в жизни. А всё остальное – мимолетные видения.

– Человек предполагает, Бог располагает, – уклончиво, но резонно возразил священник. – А ты жить боишься…

– Не боюсь, а надоело. Бессмысленно пытаться делать этот мир лучше…

– А тебе никто не предлагает заниматься миром в целом. На своем огороде разберись. – Ирония в голосе отца Владимира и старого друга была доброй, но обидной. – Ты сначала с собой разберись. Тебе Господь посылает шанс, чтобы помочь больному дитяти, женщину сделать немного счастливой…

– Я так и знал, что ты это скажешь, – буркнул я, перебивая.

– А зачем тогда пришел? – спросил он откуда-то из общего детства.

– А куда еще идти? К Богу и к другу…