Возвращение с Лоэн. Роман

– Знаешь, все говорят, что на островах сейчас здорово – убрали весь хлам, можно даже на ночь снять небольшой домик. Так что костёр – совсем необязательно, это я так.

«Погода отличная, на озере будет не жарко, в домике – не холодно, – подумал Рой, – да не так уж и важно, кто будет рядом. Эта или другая. Эта сегодня податлива. Но, чтобы не показать виду, что его быстро уломали, он ответил:

– Мотаться весь вечер, чтобы перетолкаться у костра – да я лучше схожу на допрос к своей красивой кошке, это гораздо увлекательней, – он хмыкнул, и почти с удовольствием ждал её реакции на эти слова, её просящей интонации.

Лега и вправду стала говорить так, будто её незаслуженно обидели. Ей бы в этот момент бросить трубку… Но она не захотела остаться униженной дурочкой, уж коли сама позвонила. И она продолжила:

– Ну, можешь отвезти нас куда-нибудь сам, только не в городе…

– Ладно, посмотрим, – смилостивился Рой.

То, что она предлагала, было поводом куда-нибудь себя деть не без пользы. И сказал:

– Отдыхать, так отдыхать, – только бери эти хлопоты с домиком на себя…

– Хорошо, – согласилась Лега. – Ты правда хочешь побыть со мной?..

Рой с некоторой неприязненностью прервал её:

– Мы едем с тобой отдыхать, а не выяснять отношения – так?

– Да, да! – обрадовалась Лега. – Я обещаю, тебе будет хорошо со мной. Вот увидишь, я совсем не такая, как ты думаешь.

«Ну вот и здорово, – подумал Рой, – ночь, по крайней мере, даром не пройдёт».

Потом они ещё поболтали минут пять. Лега, со слов своих знакомых, пересказала, какие невероятные домыслы ходят в городе о деле, которым занимается Рой. У него мелькнуло: «Ну вот, время, кажется, наступает. Ещё чуть-чуть, и толпа будет готова воспринять любую версию, исходящую от меня, как истину в последней инстанции».

Потом Лега спросила его:

– Рой, ты говоришь об этой Лоэн, над которой тебя поставили дознавателем? Она что – и вправду так красива? Ты никогда ни об одной из женщин не говорил, что она красива. Даже обо мне.

– Даже. Почему даже?..

– Но ведь… – она как-то грустно, обречённо вздохнула, и этот вздох был отчётливо слышен.

Рой снова заговорил, иронизируя:

– Может быть, там и поженимся в домике? Я назову тебя «единственной», «дорогой», «любимой», «красивой» – верней, «самой красивой», – так, кажется, должен думать жених о невесте?.. А ещё жена должна ревновать мужа к любой потаскушке из полицейского «погреба», с которой он имеет дело. О-го-го!

– Рой, ты ведь знаешь, что я так, в шутку, – растерянно отвечала она.

– И я тоже. Только почему ты не смеёшься?

Лега виновато засмеялась.

Они договорились о встрече, и Рой снова принялся за письмо к матери. Потом он долго сидел в кресле и думал о предстоящем допросе. «На этот раз она не уйдёт», – сказал он себе.

…Лега уже поджидала у его дома. Они сели в её машину и поехали «убивать время» Роя. Вечер и ночь они провели так, как обещала Лега. Она была абсолютно безропотна, старалась его ублажить во всём, и Рой сполна получил все свои удовольствия. Рано утром она привезла его домой. И уехала, ничего не сказав на прощанье. Они расстались молча. У Роя «стрельнуло»: «Всё, больше она не позвонит… Ну, и…». Она ему больше не нужна тоже. А время он провёл хорошо, как хотел… «И чего ей от меня было нужно?».

Он так её и не «классифицировал». И если бы он захотел ответить на свой же вопрос, то мог бы ответить так: «Она искала мою душу, а не утех».

Хотя нет – не мог бы. Слишком вольное допущение…

Рой словно бы подводил черту – подо всем, что его хоть как-то с кем-то связывало помимо службы. А служба теперь сошлась в одной точке – на допросе Лоэн, на «публичном», на котором он её и добьёт – с помощью Эйнбоу. «Этот чудак только предполагает, что она – маг, гипнотизёр, а мы будем этим располагать», – улыбался он. И собирался убить двух зайцев: во-первых, у него будет версия, которую можно озвучить прессе, и неважно, что скажет «дикая кошка», и во-вторых, Лоэн окажется в его полной власти, и он что захочет, то с ней и сделает – чтобы «расколоть». «Чародейка – надо же! Сумасшедшая… Кто захочет с тобою связываться ещё, кроме меня?».

В погребе

…В глазах Лоэн возникали и лопались какие-то радужные круги, сыпались в пустоту созвездия, высекаемые страшной болью в голове, которую она не замечала… Рыдания, подступившие к её горлу и охватившие его мёртвой петлёй, не могли породить отрезвляющих слёз. По её щекам из глаз изредка стекали тяжёлые вязкие капли, которые жгли словно расплавленное серебро. Пальцы, вцепившиеся в решётку дверного оконца, да и всё тело, свело судорогой.

Сколько прошло времени с тех пор, как её бросили здесь? Может быть, полчаса, а может быть, и вся ночь. В пустом просвете подземного коридора не было никого и ничего, что бы могло хоть на секунду отвлечь её, спасти нечаянным упрёком её мучителям. Это был конец надежде, начало тьмы. Безумие набросило на голову Лоэн своё лёгкое чёрное покрывало. Она потеряла себя. Это была уже не она. Ничего не было под нею. Она летела, летела…. Падала вниз с высоты мутного неба на какие-то остро-блестящие, «умытые» сверканием лезвия, которые были сделаны в виде огромных кривых сабель. Она была в тонких, почти неощущаемых чёрных трико, которые – она успевала сообразить – не спасут её от холодного, режущего надвое удара между ног. Тело не слушалось, крик не мог вырваться из её горла, но оглушал «изнутри», она кричала «в себе», и – в миг соприкосновения с безжалостной сталью – у неё разрывалось сердце, и крик – будто он из ложного хрусталя – рассыпался не незвонкие рваные осколки. И она плыла, плыла из черноты, подмываемая какой-то потусторонней тягой. Она хотела взлететь, и взлетала под потолок комнаты-камеры, лёжа спиной на пустом пространстве. Её подмывало вверх, вверх, всё ближе к дыре с разодранными краями, что зияла в потолке, и были уже видны звёзды на небе, и жуть исходила от них, и она упиралась руками и ногами, чтобы не «втянула» её эта дыра, эта гибельная воронка… Но могильный сквозняк подхватывал её невесомое тело, как бумажку, и тишина пустого пространства наваливалась на неё страшной безликой тяжестью, разрывала её, и лопались, лопались радужные электрические кольца…

Охранник, совершавший обход «кладовок» Департамента – так на профессиональном жаргоне назывались «помещения для предварительной изоляции», – щёлкнул замком и пытался открыть дверь в «кладовку», она открывалась вовнутрь. Однако прямо под дверью лежал не то мешок, не то человек. Охранник испугался. Дверь не подавалась вперёд. Глянув в оконце, он смог увидеть только руку, откинутую ладонью вверх с безжизненными полусогнутыми пальцами.

– Этого мне ещё не хватало, – пробормотал он с досадой и страхом. Он решил было, что заключённая под номером семь «сковырнулась», то есть покончила с собой или умерла. Он должен был бы «посматривать» за нею в течение ночи, для этого в каждой камере был незаметно вмонтирован «видеоглаз», который позволял, не выходя из дежурки, видеть всё, что творится в каждой из тридцати «кладовок», имевшихся в «погребе», то есть (на жаргоне) в подземном узилище. Однако дежуривший в эту ночь охранник – как, впрочем, и другие его коллеги – часто пренебрегал этой обязанностью. Он вообще провёл ночь в других заботах, скучно ведь сидеть одному, как истукану, когда тебе двадцать пять…

В конце концов, он, сдвинув тело дверью, протиснулся в камеру. И увидел девушку, лежащую в неестественной позе: ноги согнуты в коленях и «нараскоряку», ступни вывернуты, глаза полуоткрыты, но совершенно неживые, на губах запеклась слюна, смешанная с кровью искусанных губ – видно, как она стекала с уголка рта, голова запрокинута, волосы размётаны по полу – словом, всё говорило о том, что заключённая отдала душу, что она, видимо, колотилась в дверь, но никто её не услышал.

Страх от неожиданности сменился страхом вины. Он резко присел к её «раскиданному» телу, стал щупать пульс, приложил ухо к груди. Он быстро понял, что она жива, дышит, тёплая. Камень свалился с его плеч, он вздохнул. Потом уже спокойно оглядел её с головы до ног. Она произвела на него впечатление… Однако он, опомнившись, хотя и с засевшим в затылке дурным чувством, подхватил её под мышки, и поволок на нары-кровать. Она была без сознания. Сначала положив её плечи и голову, он потом, взяв в кольцо её колени, взвалил на хорошо и мягко выстланное «лежбище» «всё остальное». Она слабо застонала. Он стал трясти её за подбородок. Её зрачки закатились под веки. Ему стало не по себе. Он снова припал ухом к её груди. «Глушители будь здоров», – подумал он про себя, с трудом улавливая дыхание и стук сердца под высокой грудью Лоэн. «Чёрт побери, что же делать?» – размышлял он, поднявшись на ноги и смотря на неё сверху вниз. Он так довольно долго на неё смотрел, и грязные мысли неудержимо лезли ему в голову. Он покраснел, хотя никто не видел его. Потом, зажмурив глаза, потряс головой, резко повернулся и пошёл прочь. «Таким бабам, как эта, – подумал он про Лоэн, – нельзя находиться в беззащитных позах. Не жалость к ним испытываешь, а животное позывы, потом сам себе противен». И – он выполнил свой долг, хотя и с опозданием.

Лоэн оказали медицинскую помощь, и она медленно, с трудом, но пришла в сознание. Она стала видеть, слышать, но была как оглушённая. Впрочем, её скоро оставили одну. В её камере теперь был день – горела лампа, от противного света которой Лоэн бессознательно жмурилась, отворачивалась, но взор её падал на роковую дверь, оконце которой было теперь тёмным, за дверью свет оставался тусклым, матовым. А здесь – ярким из-за белых стен, неживым, давящим…

Щёлкнул дверной замок, Лоэн вздрогнула, и, так как дверь некоторое время не впускала того, кто был за нею, Лоэн затряслась мелкой дрожью – от страха. Она страшно боялась этой двери. Словно живое существо, эта дверь подчинялась только самой себе – как собака, она могла наброситься, а могла и оставаться спокойной, недвижной, но – зорко следящей. И она боялась думать дальше в эту сторону, ведь у собаки был свой хозяин – единственный, кому та подчинялась беспрекословно. И, кажется, отношение хозяина к Лоэн передалось этой «собаке». Она чавкала на неё, гремела цепью – а Лоэн была в пределах досягаемости этой цепи, вывешивала язык и часто дышала, кося злым глазом, который не светился, а поглощал, поглощал… Наплывала тошнота, стены переворачивались, подкатывало беспамятство… Потом, когда Лоэн открывала глаза, она видела только миски с пищей на столике, ввинченном в пол и оттого казавшимся холодным, как труп. Ей становилось ужасно, лоб покрывался испариной от одной мысли, что она прикоснётся своей мягкой горячей рукой к трупной поверхности металлического столика, на котором дымилась – с чудовищной неестественностью – тарелка. Потом эти мысли исчезали, и столик становился ближе, роднее. Как будто детский стульчик. У неё был в детстве любимый стульчик, на котором она сидела. Она вспоминала – ощущением, – что сначала, когда она садилась на него, он был холодным, а потом, если она отлучалась на минуту и садилась снова, он был тёплым, «насиженным». И поток тёплых, бессвязных ассоциаций, делавших её маленькой девочкой, уносил её, укачивал.., она глупо улыбалась.

…Но замок вот-вот должен неминуемо щёлкнуть. Она уже слышала шаги Хозяина – задолго до того, как он подходил к страшной двери. Сейчас он спустит её с цепи, и она будет лязгать, кромсая тело и квася лицо своими железными зубьями. Она сжималась в комок от бессильного ужаса, и ждала, что вот сейчас, через секунду, она увидит свою Смерть, грубо торжествующей над её маленькой жизнью. И всё-таки – до самого-самого конца она верит в чудо, верит, что на сей раз Хозяин пройдёт мимо и забудет про неё.

Но вот – щёлк-щёлк! – дверь отворяется.., на пороге ОН, ОН…

– Мма-мм-а-а-а!! А-а-а!!! – Лоэн дико визжит. – Нне-ет! Не-ет!! Не-е-е-е-ет!!!

Истерический визг заглушает всё, она не слышит, что ей говорят, кричат, шаг ей навстречу – она назад, вот она вскакивает на постели, чтобы ринутся в дальний угол, как будто там ей спасенье… Человек стоит перед ней в растерянности. Вдруг она замолкает, замирает на мгновение. Только что перед нею стоял ОН – в своей тёмно-зелёной форменной рубашке с коротким рукавом, но нет, это кто-то другой. Его губы шевелятся, она ничего не слышит. Осторожно приседает, не веря этому незнакомцу, готовая в каждый момент сорваться и – с разбегу в стену, вжаться в неё, разбиться об неё. Но человек уходит, оставляя что-то на столике. «Это еда, это есть», – бессмысленно твердит она про себя, шевеля губами. Потом она тихонько, так чтоб не спугнуть никого (её комната наполнена живыми сущностями), подходит к столику, волоча за собой одеяло, и накрывает им столик, и еду, оставленную на нём. И стоит долго со скорбным выражением, жалея как будто умершего. Потом она благоговейно снимает одеяло и – словно поражённая чем-то – смотрит в тарелку, в одну точку, как будто ничего, ничего не понимает… Потом садится на кровать, складывает себе на колени одеяло и долго-долго сидит с застывшей на лице мыслью – какой?..

В таком состоянии Лоэн находилась почти весь день. За ней наблюдали. Потом она уснула, сражённая нечеловеческой усталостью, которая тяжёлым коллоидом разлилась по рукам, ногам, голове, сердцу…

Рой Мелли в этот день отдыхал, и потому «наверх» не докладывали. Лоэн сделали несколько уколов, «ввели» питание, она спала неестественно крепким сном. «Сон – великий чудотворец, – сказал тюремный врач, – но если завтра продолжится то же самое, боюсь, для скапатора все беседы с нею потеряют смысл». Решено было наблюдать за Лоэн всю ночь…

Во сне она неожиданно начинала тяжело дышать, стонать, ворочаться, как будто выпутывалась из тенет, туго и в беспорядке опутавших её, стонала – от напряжения, как будто совершала непосильную работу, доставлявшую ей муку и боль. Потом также неожиданно её дыхание становилось чуть заметным…

Ей снились какие-то беспорядочные сны – то нестерпимо яркие, то жутковато серые, бесцветные. То она сидела абсолютно голая перед безликой, жадно-равнодушной толпой на холодном столике, ввинченном в помост, и ела, давясь, безвкусные котлеты – зеленоватые, никак не пахнущие, и смотрела почему-то в одну точку – в море людских глаз. И вдруг понимала, что она видит маленького мальчика, улыбающегося легко, с чувством превосходства, даже какого-то беззлобно-неехидного – она узнавала Марека. Он был толстый, манишка у него – чисто отглаженная, костюм чёрный, строгий. Она думала – Боже, зачем же я сижу голая перед таким маленьким мальчиком? Что обо мне подумают эти люди? А котлет было много, больше одиннадцати (почему одиннадцати?), и они всё прибывали, прибывали – неизвестно откуда. А она дала обет своей маме, что съест, съест всё… Но это не в силах её… Холодно… «Как же я могу, – мелькает в мозгу, – зачем я вся разделась, ведь могла же одеться?». Тошнота неотступно выталкивает зелёные куски котлет из горла, она набита этой гадостью, а все начинают недобро улыбаться – чего-то ждут, ждут…

Она начинает ворочаться во сне, наконец инстинктивно находит позу, где мутные сны покидают её… Тогда ей начинает сниться, что она плывёт, чуть не тонет в какой-то розово-лиловой каше – вязкой, затягивающей, стремится к берегу. Но ей мешают большие картонные кубы, полые внутри, громоздящиеся на реке, обгоняющие её по течению, загораживающие перспективу, она теряет направление и бессмысленно барахтается, лишь бы не уйти с головой в это месиво. А кубы несутся с огромной скоростью, стукают её по голове своими острыми углами, и она не может ухватиться за их бока, царапает ногтями по гладкому картону, и её всю перетряхивает от омерзения, от этого звука. А на кубах – аппликации, рисунки из мультяшек – вампиры, слоновьи морды, которые издали надвигаются, надвигаются… И вот эти морды уже так близко, что уже кажутся живыми, вот они шевелятся, разевают пасти – Лоэн вскрикивает, раскрывает глаза, мечется по постели, и сон кованой лапой вновь придавливает её голову к подушке…

Потом вдруг наступает какой-то провал. Ей снова становится зябко… Ику – старейшина племени Чатера, мудрый и немногословный, подошёл к Лоэн и взял её за руку. На лице его скорбь, молчание. «Что с ним?» – пугается Лоэн. «Пойдём, девочка, он там», – говорит он глазами, но его голос звучит в её голове. Она идёт за ним, и своей рукой ощущает его руку – тяжёлую, огрубевшую, но пропитанную такой нежностью к ней и таким горем за неё. Потом она вдруг понимает, куда они идут, освобождает свою руку, ускоряет шаг, потом бежит, бежит, не чувствуя ног, и – останавливается. Перед ней Джеральд, у него землистое лицо, сильно постаревшее, волосы полуседые. Он сидит на корточках, на краю братской могилы, которую только что вырыли. На другой стороне ямы – куча сырой, тяжёлой глины, в ней торчат старые, ржавые лопаты – одна прямо, другая почти лежит. Пахнет холодной землёй, пасмурно, осеннее небо, разбухшее от серых, посторонних всему облаков. «Они уже там», – говорит Джеральд, и показывает глазами в могилу. Лоэн глядит туда и видит три тела, завёрнутые в саваны – как пеленают детей – по местному обычаю, только ступни торчат в погребальных мокасинах, а на них глина – как будто сами они пришли и легли сюда, и головы в обрамлении чёрных волос. Один из них Уано, молодой вождь, внук старого Ику, его лицо строго и красиво, тонкий нос устремлён в небо, лицо чистое, смуглое – не как у покойника. «Какой он молодой по сравнению с Джеральдом», – думает Лоэн… «Быстро же он умер», – почему-то говорит она… «Джеральд, – она жалобно просит, – пойдём отсюда». «Нет, – отвечает он, и лицо его становится суровей, – моё место здесь». И он показывает в сторону открытой могилы, глядя ей прямо в глаза. «А ты – жена скапатора», – каждое его слово легло на мозг чистым, почти осязаемым рисунком…

Кожа её вмиг покрылась колющей сеткой. Она почувствовала, что у неё за спиной уже не старый Ику – её ангел-хранитель, а кто-то другой… Всё у неё вдруг стало мягким и тяжёлым, как мокрая вата, она покрылась липким потом, словно её окунули в прохладное глицериновое масло, она обернулась… «О-о!» – вырвался из неё болезненный стон, – за её спиной стоял ОН – огромный, с самодовольной ухмылкой, холодными, как глина из вырытой могилы, глазами… Сердце вдруг превратилось в камень, и застряло у неё в груди.

– Не-е-е-е-е-ет!! Не-е-е-е-е-ет!!!

Крик, начинённый смертью, как взрывчаткой, вопреки всему разорвался в воздухе, вокруг неё, оглушил её самое, всё вдруг закричало её голосом, а она едва шевелила посиневшими губами…