Возвращение с Лоэн. Роман

Это было сиреневым утром
Городок ещё спал смирно
Где-то крикнула иволга «мир вам!»
В моём сне нездорово-муторном
Я проснулся – ты появилась
Вся в сиреневом неба убранстве
Я проснулся – но ты мне снилась
Тёплая – в льдистой утренности…

Ферма его новых «родителей» – деда и бабушки – представляла собою ранчо, где они выращивали лошадей. В большом доме, который располагался на самом краю туземных земель и в их пределах, жили ещё младшие братья мамы – двое, родные дяди Дже. Они рано обучили своего племянника обращению с лошадьми, привили ему любовь к ним, даже страстную любовь. Он всегда увязывался за дядями, которых считал братьями, и старался быть им во всём полезен – лишь бы быть с жеребятами. Учился он больше дома – под наблюдением деда. До ближайшего небольшого города, где жили потомки «белых» переселенцев и который был центром большого их анклава посреди моря туземных владений, было больше двадцати километров, и Дже отвозили туда раз в неделю, на два дня, в специальную школу для таких вот, как он, детей, живших далеко от города. По сути, это был экстернат с интернатом, с гибкими правилами. Зимой Дже вообще безвылазно жил дома, потому что специальной дороги до города от их дома не существовало. Поэтому он гораздо чаще пропадал не среди «своих», а в туземной деревне, которая была в два раза ближе, и где у них было много родни. Его бабушка была на четверть туземкой, а те очень ценили родственные узы, почему и разрешили их семье свободно жить на своей территории, которая не была поделена на наделы и участки, как у колонистов. Туземным языком Джеральд владел, как своим родным, на котором говорили в Теонии. Учился он легко, потому что всем интересовался и страшно много читал – с шести лет. «Пап» и «мам» поощряли эту страсть, так как с грустью, но понимали, что он, достигнув совершеннолетия, вернётся, скорее всего, в Теонию – за ним это право было закреплено, ведь родился он в Кантане. Они хотели, чтобы он был «готов». И это действительно потом очень помогло ему, а также то, что он не чурался никакой работы, мечтая, впрочем, об океане, о том, чтобы плавать на больших кораблях, о которых он читал в книгах.

С туземной роднёй поддерживались очень добрые и частые отношения. Когда в их деревне с началом зимы наступало «затишье» – полевые работы закончены, заготовки сделаны, мужчины вернулись из своих «походов», торговых и охотничьих, – то все друг к другу ездили в гости, и Джеральд подолгу жил в доме четвероюродной сестры своей бабушки. И её семья, её дети и внуки, тоже были нередкими гостями их дома. Мировоззрение туземцев, их мифология, вера и таинственные, часто с очень откровенной экспрессией, обряды производили на него несравненно более яркое впечатление, нежели «мировоззрение», которое ему старались привить в школе. «Пап» и «мам» ничего ему не навязывали, но он видел, что и они больше склонялись к туземным правилам бытия, нежели к городским, «цивилизованным». Сказки и мифы туземцев, жившие в их сердцах, а не воспринимавшиеся ими, как своя, но «этника», казались ему настолько яркими и дивными, что сейчас в его внутреннем мире, почти отгородившемся от внешнего, они «плыли» яркими образами, неким объёмным фильмом, почти-реальностью, переживались им снова и снова. Они существовали в обрядах, в ритмичных повествованиях-балладах, слова которых были одновременно и просты, и фантасмагоричны, и вызывали у подрастающего Дже чуть не галлюцинации – настолько они заставляли работать воображение. Он незаметно становился набожным, но именно в туземном смысле. И не раз ловил себя на мысли, что хотел бы быть «одним из них», а не «белым». В нём вызывало трепет всё, что имело отношение к особому – ритуальному смыслу жизни, он считал, что всё в ней соотносится с чем-то ирреальным, и каждый поступок тоже должен соотноситься с этим «потусторонним», нити от которого протянуты к сердцам людей. Его сознание сформировалось, как мифологическое или поэтическое, и даже красота палого листа его захватывала. Верования туземцев ему никогда не приходило в голову ставить под сомнение. Его сердце до умопомрачения было отзывчиво на идеальное, которое он искал во всём, что его окружало.

В его «запертом» сознании в беспорядке кружились обрывки туземного эпоса.

Не ведаю страха и корысти я, Орон-Койе
Не знаю закона богов и мудрости смертных
Мой одинаковый свет истекает до времени
Загадочен он, но в нём и разгадка…

Орон-Койе – богиня Утренней Зари – и земной юноша Раон-Лот-Уу, или «Тот-Кто-Чутко-Спит», или «тот, кто всегда бодр, настороже», или «тот, кто встаёт с зарёй», или «тот, кто всегда готов выполнить волю богов», полюбили друг друга… Она дарит ему вечную юность, любовь без ревности, счастье без страданий. Он становится бессмертным, как и она, и теперь они неразлучны. Он остаётся человеком, а она принимает облик Совершенной Красоты – вечно юной и прекрасной девушки, в котором она спускается к своему возлюбленному на землю каждый раз, когда утренняя заря рождает солнце и день.

Перед тем, как по осени и зимой играть свадьбы, туземцы отдавали дань их любви – устраивали большой праздник, и на нём женихи и невесты – в танце – разыгрывали акт соития, из которого должен родиться долгий солнечный день их жизни. Чувственность, обнажённая перед миром, захватывающая дух «зрителей» под сложный барабанный ритм и прихотливую мелодию флейт, обволакивала его «спящий ум» дымкой восторга. Любовь Утренней Зари и Того-Кто-Чутко-Спит разворачивалась в целое сказание. Она была трагичной – из-за бога войны, у которого лицо было наполовину живым, а наполовину мёртвым и которому Любовь и Совершенная Красота были отвратительны, потому что только они вели себя так, будто и нет на свете такого бога. И он нашёл способ отправить юношу в мир мёртвых, откуда нет исхода, и – растерзал его тело, загасив в нём огонь вечности, дарованный ему. И была долгая ночь, потому что Утренняя Заря плакала в ночи. И воды вышли из берегов и затопили сушу, потому что её слёзы стали стеной бесконечного дождя. И погиб бы мир и люди в нём – окончательно, если бы Тот, Кто Создал Всё – и богов, и людей, и мир, и который может всё, не воскресил юношу и не сделал его своим сыном, символом любви к людям и любви как таковой, и не поселил влюблённых в своём Вечном Сияющем Чертоге…

Сколько вариаций этой чудесной сказки он слышал от Айне… «Айне… Айне… любовь моя…», – это перекатывалось в его «проточных» ассоциациях, как арпеджио, вплетённое то в симфонию, то в какофонию слов, образов, звуков… В сознание врывались вопросы без ответов – «Зачем я?.. Айне, где ты?..», и мольба – «Мама, позови Айне, позови… Забери, забери меня…». И однажды сердце его «запрыгало» – «она здесь, здесь!». Тёплая волна, всё нараставшая, словно прорвала плотины и понесла его, превратившись в горячий вихрь. «Айне! Айне! Айне!», – «кричал» он в радостном безумии…

Ему еще не было и десяти, когда он увидел её – в доме своих туземных родственников. Он видел её и раньше, но увидел впервые. Она была на четыре года старше него, уже почти девушкой, с хорошо «наметившейся» грудью, сказочно стройна и красива, и красивей неё он ещё никого не видел, она даже мамину красоту превосходила! И он парил над солнечным лесным пространством, взирая с неба – будто птица – на золочёную ленту реки, ускользающую в утёсы и выныривающую неожиданно своей излучиной из-под лесного покрывала. И совершенно «босые» мысли его неуправляемо потекли в ином, облаговещённом направлении – волнительно, неудержимо и по-юношески невоздержанно, словно по руслу вожделённой мечты и страсти. Он явно «помолодел» – лет на пятнадцать, снова став мальчиком. Позлащённые струи-нити его овеществлённой фантазии опутали его и не давали опомниться, будто не успел подумать, осмелиться подумать, и уже вот она – мечта-желание – сбывается!.. Как будто отпущены вожжи, и колесница несётся по воздуху, а конь – это друг-демон, и он неисчерпаемо силён и радостно-лёгок. В том направлении! В том!..

…Он увидел её тогда совсем по-другому. Чуть маслянистый свет от огня в очаге-камине переполнял её темно-карие, как и у него, глаза феерическим блеском. Её взгляд – совершенно открытый, бесстрашный и ласковый, чуть «улыбающийся», неземной. И сама она, как прекрасный мираж, опушенный реальностью, словно длинными мягкими ресницами. А в уголках её глаз, матовых нерезких белков, и под распахнутыми веками, словно воротами в иной мир – потаённые уголки грусти, с чернеющим на самом глубоком дне отчаянием и чуть блестящим озерцом надежды на превознесение. Она звала его ласково – Жеа, как мама, – вбирая в себя улыбкой, заманчиво-отторгающей. Они были в большой комнате одни. И он сказал тогда, поражённый: «Я люблю тебя». Эти слова родились и «сказались» в один и тот же миг, и он не понимал, что это такое – «я люблю тебя». Он сказал не так, как говорил это маме, а иначе… И он страшно покраснел от того, что сказал. Ему показалось, что этим нечаянным «жестом» он развалил ажурно-прихотливый дворец, где жила принцесса. Он увидел, как замерла её грудь – такая угрожающая, подавляющая его глаза. Чтобы не отвернуться от её прямого, остановившегося взора, он собрал все свои силы, преодолев стыд, тянущий с незнакомой ему доселе тяжестью его глаза вниз, долу. И она ответила – чудовищно просто, слегка улыбнувшись: «Я тоже люблю тебя». Даже как будто и говорить не хотела, но, пойманная врасплох, подчинилась его неожиданной дерзости. И ещё не родилось утешение в её губах для него, и не успела она ещё выйти из той части себя, которая властно и незаметно отграничивает нечто от повседневности, так что даже и не спохватилась и не посмотрела на мальчика и на себя со стороны. Но сколько было в этом миге сладкой тайны, отомкнувшей их сердца для озоново-чистых видений, для райского, «свежеиспечённого», светоносного эфира! Они оказались в одном, в одном для них беспредметном и ничем не отягощённом пространстве, неумолимо притягиваясь друг к другу и не противясь этому, преодолевая, как бессмысленное барахтание, собственное недоумение. В этом миге уже было всё, всё, что их ждало в будущем…

Острое до сердечного приступа блаженство, озарение протянули истончающиеся свои нити к измождённому, испепелённому разуму Джеральда-«мумии».

…И он заплакал, не выдержав собственной растерянности – признавшись девушке, которая намного старше него, в любви, смысла которой он не понимал. Айне подошла к нему, присела возле, и нежно, почти умиротворённо, но с выблесками в глазах непонятного ему торжества, увещевала: «Мой, мой…», – гладя его по голове. «Хочешь? – возьми меня к себе, на колени», – и садилась к нему на колени, и он едва мог её держать, а она прижимала его голову прямо лицом к упругой, но умягчённой и взыскующей груди. Она пахла из-под празднично-тонкого платья разрежённым предгрозовым затишьем с тонкими, едва уловимыми, настоенными на шиповнике дуновениями тайны. Неловко обхватил он её изумительный стан ослабевшими, чужими руками. Она же, словно желая крепче прижаться к нему, вобрать его в себя, пересела у него на коленях, повернувшись к нему лицом – так, чтобы обнять его не только руками, но и заключить в кольцо длинных своих ног. И так, слившись воедино, они сидели долго, и Джеральд плакал, на грани истерики, и говорил ей непонятно откуда вылетавшие из его сознания слова, которые, казалось, лишь едва касались языка и тонули в жарком от его собственного дыхания «ущелье» грудей Айне. Она же роняла мучительно-сладкие вздохи от вдруг охватившего её желания, которое никогда раньше не знало выхода, и вот теперь заставляло изгибаться её тело в истоме, подталкиваемой руками Джеральда и его плотной близостью.

Но это ничем не закончилось, да и могло ли? Джеральд совсем маленький, он и плакал-то от невозможного сравнения. Шум за дверями и голоса отвлекли их от умопомешательства, они разлетелись на «две части», словно тарелку разбили, и потрясённые замерли в противоположных углах комнаты, где обычно гости и собирались за общий стол. Мальчик и девушка совсем потерялись в громком разговоре и смехе взрослых…

С того дня Джеральд уже пребывал будто в ином измерении – в течение семи последующих лет. С того дня это был уже не мальчик, не молчаливая звезда, прячущая свой свет, и пугливо, из своей темноты, наблюдающая разноцветную Вселенную. Его приняли уже словно бы за своего в этом населённом Космосе, ибо прикоснулся он тайны, лишь оболочка которой – видимое существование.

Он приглядывался к своим новым ощущениям, и его влекло, влекло – болезненно, нестерпимо, безвыходно к Айне, на которую теперь смотреть издалека было также больно и непонятно, как если бы у вас разболелся зуб, а вы нарочно бы ничего не делали, чтобы усмирить боль. Айне потом надолго «остановила» его, держа и на «привязи», и на расстоянии от себя, но ласково и зовущее улыбалась ему, и любила бесконечно с ним говорить, и отвечать на его робкие вопросы, и он всегда следовал за ней, и не отлучался никогда, если их родные съезжались друг к другу погостить. Вскоре его даже стали оставлять на неделю-другую в туземной деревне, заметив их большую симпатию. Джеральда все очень жалели, никогда не говоря об этом и никогда не выказывая эту жалость – из-за матери, из-за того, что его бросил отец. И все только радовались тому, что Айне взяла его к себе не то в «дети», не то в «подружки», или то и другое вместе, и возилась с ним без устали, и было видно, как они оба счастливы и как скучают друг без друга.

Нельзя сказать, что «Жеа» из кожи лез, чтобы быть интересным для Айне, которую он мысленно иногда сравнивал с мамой. Правда, он служил ей, ловил каждый выдох её – как мог, ухаживал за ней, помогал, и даже просил, чтобы она позволяла ему стирать в ручье её платья, которые она носила на голое тело. Эта «игра», эта дружба, как видела вся родня и «родители» Джеральда, до странности увлекала Айне. Она чувствовала себя в компании этого «малыша» легко, и даже вдохновенно, ей казалось, что любая её прихоть найдёт камертон в душе Жеа-Джеральда. Он был ей как лучшая подруга, любимая сестрёнка и жених одновременно. К их «неразрывности» туземцы относились почему-то не просто хорошо, но даже интимно-покровительственно. У них существовало такое понятие – Айне потом рассказывала Джеральду – как «инстинкт-по-матери», или «инстинкт-по-природе», или «инстинкт родства» вообще. В «цивилизованном мире» сказали бы проще – чувство родства или потребности друг в друге, но это – очень огрублено и неполно. По туземным верованиям это было не «чувство», скорее, а некая «третья сила», «стягивающая» самых разных людей по своему произволу, не обязательно родственников, а часто – очень разных, не похожих людей…

Одно излучение шло от Айне и Джеральда, они преображались, когда встречались. Туземная родня полагала, что «третья сила» подала их девочке благую весть, поэтому она слегка не в себе. А очень скоро после того, как они признались друг к другу в любви, туземцы вообще взяли Жеа в оборот – в плане «мужского воспитания». Как и все туземные мальчики, он проходил «военную школу», из которой выходили сильные, умеющие постоять за себя и других молодые люди. Жеа попал в эту «школу», потому что он был с Айне, его не считали «посторонним». В доме Джеральда она тоже была, как дочь и как его сестра.

Айне обвела себя чертой, через которую, до поры до времени, Джеральд не мог переступить. Она словно бы ждала, пока разгорится огонь, а он, взрослея, всё больше сгорал от любви к ней, от прикосновений к ней, от мечты о ней. Любивший читать, он искал в романах какую-нибудь «похожую историю любви», но не находил, и впадал в отчаяние, что любовь его – невозможна. И что Айне однажды забудет про него. Одна эта мысль ввергала его в такую любовную тоску, что он плакал по ночам. Но всякий раз Айне снова ласково улыбалась ему, врачуя его сердце. И тогда Джеральду начинало казаться, что ему, наверное, выпало одному такое счастье во всём мире, и ему становилось холодно-радостно от осознания этой истины.

Вообще, большую часть времени они, конечно, жили в разлуке, которая ему была невыносима, и он спасал себя тем, что «воображал» Айне, когда её не было рядом. Он научился «вызывать» образ Айне, или её дух. Он бредил ею. И однажды, когда он сильно заболел и лежал ночью в ознобе, в горячке, он стал «звать» её, воображать. И она – «пришла».

Он ощутил это наяву. Прикосновение холодной, только что с зимнего холода руки к своему воспалённому лбу. «Айне, Айне», – и он заплакал, задыхаясь от спазмов, душивших его горло. Из-под холодных её пальцев струилась нежность и женственность, почти материнская. И лоб его мгновенно остыл. Как пламя свечи погасло в накрывшей его ладони… Она сидела на его постели, вплотную к нему, тяжело продавив её, улыбалась, блестела глазами в его развёрстое, развороченное бредом сердце. Его скрутило кашлем и болью в голове, бронхах. Но он усилием воли удерживал на своём лбу холодную руку Айне и ощущение её почти безжалостного, тяжёлого тела, едва не передавившего его в пояснице. Сквозь мутную пелену собственных глаз он различал в её ничуть не сострадательной улыбке лукавую обнажённость её чувственного, самодовлеющего желания, с которым у него ассоциировались её ровные, матово-белые зубы. Её бесплотное присутствие полным несовпадением с ним, его болезнью, перемешавшееся словно песок с муссом с его лихорадочной мечтой-желанием, так потрясло его и превознесло, что он вдруг перестал осознавать себя в больной реальности, и потянулся, как застоявшийся дымок в воронку сквозняка – к Айне, к её улыбке, и стал молить её, глотая слёзы, о снисхождении. «Любимая, любимая – навсегда забери, забери меня в свое безжалостное тело, – на! – молил он, – на!..». Айне, только что улыбавшаяся, вдруг исчезла в дыму, а он – от неожиданности – глотнул этого дыма полными лёгкими и стал беспомощно, из последних сил задыхаться в кашле… Прибежала «мам» – бабушка, запричитала. Он же – давясь собственной гортанью, рвано выдыхал: «Айне, Айне! Моя!..». И слёзы.

…Проснувшись, он долго не мог понять, была ли здесь Айне… Потом, в какие-то моменты дня, его распалённое болезнью тело «прохватывал» мистический восторг – здоровым и холодным наитием, которое мгновенно делало его лёгким и бесплотным, и устремляло в высь, на какие-то доли секунды. В эти моменты звучало в его голове: «Она была!» – и казалось, что как только оставят его в покое, ему нетрудно будет позвать её вновь…

Изумлению его не было границ, когда проснувшись – на следующее утро, он вновь увидел Айне на своей постели, глубоко ушедшей вниз в том месте, где она сидела, так что он уже лежал почти на боку. Он не звал её снова, но она здесь! Мистическая радость блеснула в его глазах, и он непослушными губами пробормотал: «Айне! Я же звал тебя!». «Я пришла», – ответила она ласково и сострадательно. И в этом был необъяснимый контраст между «той» Айне и «этой». На лице «этой» – бесконечно милом, отдающемся и слегка поражённом, и тени не было от той влекущей, бесстыдной, страстно желаемой улыбки. Сейчас на нём была бесконечно страдательная любовь, умащённая нежностью и беспокойством за него. Она блистала. Её свежесть и неподдельность так и перехватили его сердце металлическим холодным обручем, и оно радостно стремилось в этот неумолимо-блаженный плен. «Жеа, мой миленький, я так и знала, я так и знала, – пролепетала она, и слёзы заблестели в её таинственных глазах. – Я всю ночь не спала – так мне кольнуло сердце. Я знала, знала, что тебе очень плохо. Но я не поверила… Миленький…». Жеа лопотал неразборчивые слова нежности и взял её действительно прохладную с мороза руку, которую она держала на его правом плече, и стал целовать её в ладошку. У Айне выкатилась слезинка – сначала из правого глаза, потом из левого… Он изогнулся, притиснувшись к ней ещё плотнее – плачущим от её невозможности лицом. Потом она сидела в изголовье, а его голова – у неё на коленях, и она нежно гладила его волосы, лицо, и у неё стояли в глазах светлые слёзы.

Болезнь Джеральда раскрыла перед ними последнюю дверь, за которой и начинался дурманящий и потаённый мир их полной близости. С их первого признания в любви прошло больше двух лет, и вот они впервые познали и труд, и стыд и конечное наслаждение от плотской любви. Это случилось вскоре после выздоровления Джеральда, перед весенним таянием снегов. Айне снова появилась в их доме и её, уже по сложившейся традиции, оставили «пожить», и даже постелили ей в комнате Жеа. Вот в первую ночь всё и произошло. О том, что это могло произойти, никто из взрослых даже не подумал…

После той, первой ночи – резкой и удивительно трудной, счастливой – Айне уже не отходила от него ни на шаг. И улучив любую возможность, она «мучила» его, забираясь к нему в постель. Одно время он вёл себя скорее сомнамбулически, потрясённый её всеподавляющим желанием, игрой. Она же едва разбуженный огонёк его желания – в очень юном и боязливом теле – чуть не заливала, как водой, своим вожделением, и в то же время пыталась уберечь его. И уберегала… «Огонёк» горел, и с каждым днём становился всё больше необходимостью, чем мучительным, хотя и сладким допущением. Айне всегда что-то выдумывала, чтобы заразить его своим желанием. Они, например, часто «грелись» друг об друга, но очень интересно. Она выбегала на холод, остывала, а потом забиралась к нему ледышкой в горячую постель и «разогревала» его, а он её «отогревал», и она взваливалась на него, смеясь и ласкаясь. Они бесконечно шептались, кувыркались, смеялись, целовались, обнимались. Он с трепетом и страстью «научился» целовать её всю – от кончиков пальцев ног до последнего волоса на голове. Его захватывала такая мощная волна нежной страсти и страстной нежности, что ему казалось, что хоть Айне и крупнее, но он способен всю её растворить в своей любви. А ей казалось, что она так его любит, что готова «родить его обратно», вобрать в себя с головы до ног. Тайна их любви вызывала в них такой восторг и так влияла на их поведение и поступки на людях, что все не могли не заметить перемены в них. Но Айне проявляла чудеса изобретательности, чтобы сохранить их связь в тайне как можно дольше… Тайна делала их свободными, целиком принадлежащими друг другу. Эта длящаяся и длящаяся радость позволяла им полностью уходить в новый, рожденный ими мир, где всё было по-другому. Иначе пели птицы, иначе горели краски заката, иначе светили солнце и луна… И всё радовалось им, и они всем своим существом понимали, что они, они – виновники какого-то очень волнующего пира красоты и гармонии, и они приняты в какую-то новую, настоящую и бесконечно искрящуюся всеми красками бытия Вселенную, о которой люди или не знают, или забыли…