Возвращение с Лоэн. Роман

Лоэн проснулась от собственного крика, простыни прилипли к её телу, короткое лёгкое зелёное платье, в котором её приволокли сюда и в котором она спала, было насквозь мокрое… В глаза ударил яркий свет… Она уже открыла глаза, но ещё кричала, пока, наконец, не поняла, что это кричит она. В камере были люди.

– Что с вами? Что с вами?

– Нет, нет, – едва лепетала Лоэн, – она всё ещё по инерции не могла выговаривать другие слова. Зубы её стучали. Наконец, она выговорила неслушающимися губами:

– М-мне… при-снилось. Пр-о-стите меня…

Она смотрела на них затравлено.

– Она пришла в себя! – прозвучал чей-то громкий, торжествующий голос. – Ура! Все уходим. Необходимо оставить её в покое. И принесите ей хороший завтрак и чашку крепчайшего горячего кофе! Хотя это и не положено, знаю.

Человек в штатском обращался к человеку в форме. Потом он обратился к Лоэн:

– А вы спите, милая, спите. Сон вам будет полезен. Спите, спите.., – говорил он, уже уходя, – боком двигаясь к выходу.

Они вышли, и снова наступила полная тишина. Лоэн, ещё не совсем успевшая разобраться, что явь, а что сон, села на кровати. Спину и шею ломило. Это помогло ей быстро осознать реальность…

В преддверии

Ночью, лёжа в постели с Ресджи, своей женой – она уже спала, – доктор думал о другой женщине. Он ярко, до деталей, вспоминал первую и единственную пока встречу с Лоэн, когда она привезла Джеральда в клинику. Она была так красива, что именно это бросилось ему в глаза в первую очередь. И потом даже мешало сосредоточиться на больном. Он, пожалуй, сопереживал её беспокойству за него, ещё не успев проникнуться собственным беспокойством за будущего пациента. «Это не было безответственно, – думал сейчас Эйнбоу, – что я в первый же миг проникся её страданием, её чувством. Разве это не помогло мне быстро сориентироваться? Ради его же пользы». «Почему, – думал Эйнбоу, – красивая женщина мгновенно заставляет сопереживать себе, а вот, чтобы проникнуться „болями“ некрасивой, необходимы какие-то усилия – во всяком случае, время. Время, чтобы „вжиться“, переступить через отсутствие привлекательности, „поднять“ в себе человеческое сопереживание без примеси эротического начала? Не потому ли, что всё красивое уже заранее оделено нашим сочувствием и застит нам истинный смысл, истинный свет, который идёт изнутри, из-под оболочки. Почему красивому мы верим сразу, а некрасивому нет? Почему я сразу не мог почувствовать в этой Лоэн преступление, грязь?..».

Был дождь – первый после долгой суши, измотавшей психику, выпившей бодрость. Долгожданный ливень. Страшная тревога – во всех её движениях, мимике, страх, молящие глаза, обращённые к нему, к доктору. А глаза-то! В них что-то чуть не сверхъестественное, противоестественное, почти забытое. Кажется, что они светились бы и в полной тьме. Такие глаза, да ещё при такой внешности.., – ей можно только поклоняться, а любить – страшно. Словно разбежался, чтобы перепрыгнуть с одного края пропасти на другой, и не допрыгнул – такое предощущение. Мученические слёзы, когда этого Джеральда увозили на каталке от неё, лицо потемневшее. В волосах застряли кое-где крупные капли дождя – успели упасть, запутаться там, пока из машины дошла под козырёк крыльца. Пахнет смятенной чистотой, мокрым асфальтом, разлукой. И так жалко чего-то… «Да, чуть не влюбился, – размышлял доктор, – и, наверное, мог бы, не будь Ресджи, дочери. Но это мимолётное, недоступное, хотя и навсегда». Он с благодарностью ощущал нежное, горячее тело Ресджи, повернувшейся к нему спиной и сладко спавшей. Мысли его обращались к предметам возвышенным и были пронизаны её теплом. Всё уживалось в какой-то лирической гармонии, чуть диссонированной элементом ностальгии, сомнения, холодком завтрашней встречи с Лоэн в очень официальной обстановке. Лоэн, Ресджи, нежность… – мягкий вихрь ассоциаций, обрывков предложений, как обрывков газет, кружился в его качающемся от наступавшего забытия уме. «Нежность…». Это слово, всплывшее как-то вдруг, дало новый толчок мыслям, которые текли уже сами собой. «Почему этот Джеральд так восприимчив к нежному и совсем без нажима голосу Дати? Это тоже, кстати, дар – иметь такой голос и такой характер, как у неё. Нежность – это как прохладная успокаивающая рука на разгорячённый изболевшийся лоб, как тело Ресджи, когда она разоспится и «греет» тебя, пока не уснёшь, а на горизонте – счастливая дымка… Нежность – это универсальное чувство, из которого рождаются миры. Из которого рождается, и в которое уходит страсть. Оно постоянно, и разлито по всему миру, как ровный, голубоватый свет звёзд в тёплую ночь. От него никуда не деться. Можно, конечно, зажечь слепящий прожектор страсти, однако и в нём будет этот свет. А если не будет в нём нежности, в этом свете, это будет, как яркая безжизненная Луна, или как радиация Солнца – давящая, разящая без нежной озоновой прокладки… Нежность – это олицетворение женского начала в Природе. Нежность, которую ты испытываешь к женщине, спасает от её самодовлеющей власти, её безудержной холодности. Потому что она прощает тебе эту нежность, и больше ничего не прощает – ни зла, ни добра, ни любви, ни ненависти, ни власти, ни раболепия. Только нежность к женщине даёт независимость мужчине. Это всё глупости – матриархат, патриархат… Власть женщины и свобода мужчины – в нежности. Нежность в мужчине – это женщина в мужчине. Мы вторичны, как разум, они – как жизнь – первичны… А может быть разум – это и есть их противопоставление нам?..».

Доктор Эйнбоу заулыбался, уже почти засыпая: «Кому пришли эти великие мысли в голову? – мне. Завтра я скажу об этом… кому-нибудь… Я, кажется, нашёл формулу независимости и равенства между двумя полюсами – мужским и женским, формулу их равновесия… Но Лоэн… Лоэн… В её глазах, пожалуй, страшно много Солнца. И чудовищно много Луны. Язычество какое-то… Но в них есть и звёзды, много звёзд»… Доктор уснул. Крепко. И ему приснился эротический сон, где были он и Лоэн.

Ресджи разбудила его, не дав закончиться сну. Он его «уловил за тень». Приятный был сон, и он не стыдился за него ни перед собой, ни перед любимой им Ресджи – там была нежность и гармония. Он подумал о Джеральде. Теперь он испытывал нежность к нему, подогреваемую лёгкой завистью от того, что его любит – он видел это совершенно точно – такая девушка, божество, Лоэн. Он хотел им счастья вопреки здравому смыслу – ведь они преступники, но это пока ещё он не отряхнул с себя остатки сновидений…

…Лоэн очнулась сразу же, как в камере зажгли свет. Еще некоторое время она жмурилась, не хотела открывать глаза. На какое-то мгновение, приоткрыв их, она «глотнула» порцию нестерпимой белизны, и пришла в себя. Тут же вспомнила, где находится. Под утро ей уже снился какой-то сон, который унёс её в иную реальность. Реальность, где не было страшных диссонансов и безнадёжной борьбы. Он исподволь гармонизировал её сознание, очищал и примирял, смягчал ощущения и концентрировал приятные ассоциации. Звуки, которые доносились из-за двери, обволакивались каким-то сюжетом, даже, казалось, провоцировали этот сюжет, и проснувшись, услышав их в «подлиннике», она долго не могла отделить их от приятных ощущений сна. Она хотела снова забыться, заснуть, но яркий свет, оплавивший сетчатку глаз сквозь её тонкие веки, растворил карточный домик сновидений, отодвинул их в тёмную глубину подсознания. Но ещё некоторое время она не теряла чувства, что в этой глубине есть тёплое озеро гармонии и счастья. Там гнездилась вера в чудесное спасение и в то, что рано или поздно всё неприятное для неё кончится. И она будет счастлива. Но связь с этим внутренним «я» быстро исчезла, как быстро улетучивается тепло из натопленной комнаты, если открыть в мороз окна и двери. Вновь тяжёлый, горестный комок подкатил к основанию гортани. Но только теперь он был как-то стушёван, не отдавал резкой душевной болью. Лоэн чувствовала себя как бы отупевшей, равнодушной к любому действию, которое может произойти в дальнейшем. За дверью были отчётливо слышны шаги, голоса, бряцанье ключей и клацанье замков. Она только слышала их, но не вслушивалась. Ею овладела тупая инерция, монотонное созерцание. Ей представлялось почему-то, что это не тюрьма, а больница. И вправду – мутно-стерильная белизна стен, такой же – мутно-белый – пластиковый пол и, казавшийся поэтому нестерпимо-ярким, свет напоминали операционную. Здесь она должна получить наркоз, её укроют ломкой, свеже-крахмальной простынёй и отвезут на больничной каталке, теряющую сознание, под нож. Пусть. Боли она не почувствует…

Её настолько поглотило это ощущение, что когда в камеру вошли люди – это были охранник, принёсший еду и тюремный врач, усыпивший её накануне, – она приняла их за хирургов, которые пришли справиться о её самочувствии. Это ощущение усиливалось какой-то остранённой вежливостью и даже предупредительностью, с которой эти люди двигались и разговаривали с ней.

– Вас ничего не беспокоит? – спрашивал один.

– Нет ли у вас каких-то пожеланий и претензий? – спрашивал другой.

– Вам не мешало бы умыться, привести себя в порядок, – снова говорил первый. – Вы здорово осунулись. Соберитесь с мыслями и не волнуйтесь. Если вы не виноваты, никто вас не осудит, и вести вам себя следует спокойно, уверенно, даже равнодушно. Подумаешь, какой-то скапатор пристаёт со своими глупостями…

«Успокаивает, как девочку, которая попала под поезд, и сейчас ей ампутируют обе ножки. Подумаешь, – усмехалась про себя и дразнила его Лоэн, – люди и без головы живут».

– Если же вы действительно виноваты, ну признайтесь, откройтесь начистоту – ну что теперь? – всякие бывают ошибки в жизни. Вам простят, или смягчат наказание. Всё будет конец какой-то, определённость. Начнёте жить по-другому…

Лоэн всё это слушала, не отвечая – в ней шевелилась недобрая ирония, и в то же время навёртывались слёзы на глаза, она едва их сдерживала. Ей действительно не хватало какого-то ласкового увещевания, хотя бы намёка на успокоительное сочувствие. Она действительно ощущала себя маленькой, брошенной на произвол судьбы девочкой, у которой не было защиты перед взрослыми мужчинами, жаждавшими её смерти. Этот врач хотя и говорил что попало, но хотя бы делал вид, что хочет успокоить её, хотя бы пытался не показать служебного равнодушия, холодности к этой случайно попавшейся ему на глаза раненой девочке. Он говорил какими-то шаблонами, этот врач, никак не нащупывая нити её восприятия, её отношения к происходящему, её внутренней боли, но и за это она была почти что признательна ему…

Когда они ушли, Лоэн вяло поела, но чашку горячего, крепкого кофе выпила с жадностью и попросила бы добавки, если бы было у кого… Потом она представляла, непроизвольно, что будет, если она выпьет много жидкости, а оперировать ей будут живот – не расплещется ли?.. У неё было такое чувство, будто ей под наркозом вырежут сердце или печень, а на их место вошьют железные ядра. И она будет ходить сама не своя с этой посторонней тяжестью в теле, «выкинутая», как отработанный материал – может быть, скоро умрёт. А кто-то – кто воспользовался её сердцем и печенью – будет краснощёким, самоуверенным, здоровым и безжалостно-нелюбопытным к её участи…

Скапатор чувствовал себя спокойным, даже слишком. Кажется, противоречивые намерения в отношении Лоэн улеглись в нём – после ночи, проведённой с Легой. Дознание «вошло в берега», считал он, и должно пойти по тому руслу, которое представлялось Рою с самого начала. Чтобы там ни произошло. Ему даже хотелось увидеть её, понаблюдать за ней. Душевно он неуязвим, к делу подключены блестящие эксперты. Скоро его «добычей» станет и «мумия» – он это предчувствовал, иначе Эйнбоу не стал бы ему говорить ничего, док тоже чувствует, что «мумия» – лишь на время потерял себя из виду, а так он парень с разумом.

Словом, развязка близится. Рой Мелли волновался, но это волнение было приятно. Давно он уже не был в такой великолепной форме. Представлял себе завтрашние газеты, где весь этот случай будет подан как сенсация. Он иронизировал про себя: «Народ хочет знать, чем я занимаюсь. Ну что ж…».

Утро было ясным, небо ещё не успело затянуться пухлыми тучами, нараставшими теперь ежедневно. Рой углубился в свои бумаги, ожидая наступления одиннадцати часов.

Так или иначе, следствие набирало ход. Вскоре, после того, как Рой должен будет дать первое официальное интервью, к делу подключится «общественность». Такой оборот не пугал скапатора, а вдохновлял – «общественность», души в нём не чаявшая, его «любимая союзница». Он специально позаботился о том, чтобы ко дню первого допроса в присутствии приглашённых экспертов и адвокатов была определена минимальная стоимость сокровищ, вывезенных «парочкой» неизвестно откуда при неизвестных обстоятельствах. По различным оценкам, сумма, которая могла быть уже сейчас инкриминирована Лоэн, достигала ста миллионов – фантастика! Откуда? Не хватало никакого воображения, чтобы представить себе, будто красотка, бродя по диким тропам туземных владений, вдруг да и нашла ничейный клад из такого количества драгоценных украшений, золотых слитков, россыпей бесценных «камушков»… Пока не было абсолютно никаких доказательств, которые раскрывали бы механику присвоения этих ценностей. Не было версий и обоснованных хоть чем-то догадок насчёт того, кому эти сокровища предназначались в действительности – самой ли Лоэн, или кому-то ещё. Не было даже известно, откуда взялась эта Лоэн… Словом, был только факт сокровищ и факт принадлежности багажа, в котором их нашли, девушке, называющей себя Лоэн Мейн. Совершенно непостижимым представлялся и факт нахождения при ней «мумии» – человека в бессознательном состоянии, который, судя по её грубому «ну, спала я с ним!», был, возможно, её любовником. А может быть, и жертвой. Ничего вразумительного насчёт «мумии» скапатор так и не добился от неё… Но для «общественности» это и было, что называется, основанием, умопомрачительным поводом для вынесения «приговора». Который так был нужен и Рою.

Он не считал её сумасшедшей, однако сама апелляция к её возможной ненормальности, даже частичной, была важна для него в попытке её «раскусить», в психологической атаке на неё. Но до сих пор ей «везло», она – неизвестно как – противостояла ему, её «блюдца-глаза» прогибались внутрь под его «смерчами», но не «лопались», не пропускали убийственный своим холодным разоблачением взгляд Роя внутрь разорённого, он был в этом уверен, сознания. Мало того, её «чашки» – так он ещё стал называть про себя её глаза – непредсказуемо «резали» его будто лазерные пушки, заставляя жмуриться и выходить из себя. Сколько помнил себя Рой, такой «игры» ему никогда не приходилось вести. Обычно его тяжёлому, негнущемуся, как железная труба, взгляду не могли противостоять глаза «провинившихся», однако сквозь её переносицу он проходил, как мюон через планету, ничего не задевая и пропадая где-то в пространстве. Это-то и злило скапатора, что она ускользает и в то же время разит, как будто из засады, в упор. И это не смотря на то, что – он видел – она загнана, тает на глазах. Обладание этой «королевской птичкой» было призрачным, хотя она и была в клетке Роя, и эту клетку он крепко держал в руках. В этом стоило разобраться, и самолюбие Роя подмывало его на самую жестокую и последовательную «облаву». «Нужны факты, очень мало фактов, – думал он, – даже элементарных». «Сегодня она расколется, на чепухе, но расколется», – он почему-то был в этом уверен, инстинкт ещё никогда не подводил его. «Это мой день».

Рой потянулся, глядя в окно, почувствовал, что долго сидел в одной позе, и у него слегка затекла спина. Голова кружилась от запутанных размышлений и от нетерпения. Из окна он увидел, что к стоянке Департамента, что находилась перед рядом пальм, отграничивавших пространство между самой стоянкой и ухоженным садом с двумя небольшими фонтанами, вокруг которых были скамейки, подкатило розово-перламутровое авто с откидным верхом. Вскоре на аллее – он увидел сверху и узнал его – появился доктор Эйнбоу, однако шёл он не один, рядом с ним чуть позади «вышагивала» какая-то девица – светловолосая, в белом коротком платье, обнаженные плечи и ярко-розовый не то бант, не то цветок на ключице. «Хм», – заинтересовался Рой. В сердце зашевелилось что-то.

Он уже готов был принять их, хотя времени до начала допроса Лоэн оставалось ещё довольно много. Но они свернули с аллеи на не видимую сверху, обсаженную кустами, дорожку и направились к фонтанчику, и расположились на одной из скамеек. Из-за ветвей Рой мог видеть лишь кусок белого платья девушки. Он понял, что Эйнбоу не стал заходить к нему раньше времени. Однако ждать от него объяснений, что за девушка с ним, он тоже не хотел. Рой быстрыми шагами направился вниз, его подстёгивало любопытство – даже с высоты третьего этажа он оценил «провожатую» доктора, её рост и «формы». Она, как и Лоэн, тоже была ему «под стать»…

– Дати, – говорил Эйнбоу, – ты, конечно же, гениальная девочка, потому что не знаешь пределов, твой ум способен подчиниться самой изысканной фантазии. Ну сама посуди – это мероприятие вполне официальное, и присутствие на нём непредусмотренных гостей не понравится скапатору, который любит завершённость и порядок даже в любом промежуточном деле. Он неприкасаем – вернее, я хотел сказать, непререкаем – в том, что касается этики деловых «свиданий».

– Доктор, – настаивала Дати, – ведь вы сказали, что очень важно повидать эту Лоэн. Правильно?

– Правильно…

– Почему же вы имели в виду только себя? Разве я не могу в интересах Джеральда тоже повидать её?

– Ох, это женское любопытство…

– Это не женское любопытство. Я совершенно уверена в том, что я должна увидеть её. Ведь мы же работаем с вами «не разлей вода». Как же я буду соизмерять свою игру, с чем? Я гляну на неё – хоть краем глаза, и буду уже другая с ним.

– Я об этом не думал, но сейчас уже поздно.

– Пойдёмте к нему, время есть, ну пожалуйста, док.., – закапризничала она.

У Дати было хорошее настроение и ей доставляло удовольствие «ломать» Эйнбоу. Мысль увязаться за ним возникла у неё совершенно непроизвольно. Они ехали в машине – за рулём была Дати, она вызвалась подвезти доктора в Департамент – и по дороге стала его уговаривать.

– Ах, Дати, – вздохнул он, – тебе невозможно отказать, но, зная скапатора – натыкался уже, – я должен сказать тебе, что это вряд ли возможно. Так что, не лучше ли тебе заняться своими делами?..

– У-у, – сморщила губки девушка, – неужели вы боитесь его, ну поговорите с ним!

– Я? – удивился доктор, – его боюсь? Ну почему мне его бояться?

– Почему вы даже не обратили внимания на то, как я сегодня выгляжу, какое у меня новое платье – неужели вы так боитесь «не показаться» на допросе, что не способны даже посмотреть на меня, док!

Он взглянул ей в глаза, в которых уловил отверженность.

В этот момент их накрыла фигура скапатора, они встрепенулись.

– Ба, Эйнбоу – я вижу вас в очень приятном окружении.

– А вот и скапатор, – сказал доктор.

Дати улыбнулась и подняла ресницы на скапатора. Тот сразу же оценил и её лицо, и большие серо-голубые глаза, которые были столь нежно красивы, лучились почти беззащитной доверчивостью, но с начинкой сладкого кокетства, что ему захотелось «поиметь» её. Потом. Как-нибудь. Или наоборот – сегодня. Ночью.

– Я ваш бант увидел из окна своего кабинета, и не мог усидеть на месте. Уж очень хотелось «потрогать» учёного за женщин. – Рой говорил с ними, глянув на Эйнбоу, как с закадычными знакомыми. – Признавайтесь-ка, профессор интимно-вычислительных наук, ведь не только жена способна вас очаровать, подавая на ужин телячьи котлетки, а?

Доктор тоже улыбнулся.