Просто так

На том и порешили. Вместе жить стали. Народ работал, Вера укрепляла его непонятным, Люба всех любила, но пилила только Льва Толстого, Лев Толстой пахал землю и договаривался по мобильнику с издательством, а Надю бросили на внешние связи. Ведь когда ты занят внешним, внутренности как-бы немного успокаиваются, да и внешнее, поимев дело с Надей, старалось не досаждать тому народу.

Кошмар

Снег был неглубоким – весь декабрь он то выпадал, то таял – грязно-серого цвета, в нескольких метрах плавно переходящего в темноту. Вверху, там, где должно быть небо, тоже была темнота, из неё высовывались чёрные щупальца деревьев и, чуть дрожа, застывали в снегу. Он и сам себе казался таким же щупальцем, медленно ползущим по лесу в поисках места, чтобы увязнуть и застыть. От тишины болела голова и перед глазами мелькали маленькие звёзды. Шагов в мягком снегу не было слышно; он пытался шаркать ногами друг о друга, но от этого звука, монотонного, неживого, становилось ещё страшнее.

…В окнах домов мигали разноцветные гирлянды, воздух дрожал и слеп от грохота, всполохов, дыма, истошных криков – во дворе пускали петарды. Ровно в 12 часов он запустил самую большую, с диким воем и запахом она ушла вверх и рассыпалась яркими разноцветными звёздами – и он загадал тогда, чтобы весь новый год прошёл так же весело и шумно…

И сразу – лес, мрак, тишина. Может быть, вот этот серый снег, звёздочки в глазах и давящая уши тишина – и есть все звуки и краски его мира? И так будет продолжаться всю жизнь, или ещё больше – год, как он и загадал? Ему казалось, что не выдержать ещё и часа. Из-за чёрного дерева вышли двое… Нет, это кусты… Он дрожащими пальцами вытащил из пачки сигарету и щёлкнул зажигалкой. Огромные куски темноты сразу прыгнули к пламени со всех сторон, беззвучно разевая страшные рты. Зажигалка выпала из рук и, пошипев, как змея, погасла в снегу. Он ссутулился, закрыл голову руками. Через какое-то время сквозь звёздочки в глазах стали проступать стволы, в мёртвой тишине плавно уходящие в серый снег. Уже всё равно, уже ничего не будет – чтобы разорвать эту тишину, он решил петь, орать. Но ни одной песни со страха не вспомнилось, из горла вырвалось только хриплое: «аааа!». От звука собственного голоса стало ещё хуже – никто вокруг него не шевельнулся, но все как будто прислушались, взяли на заметку, подобрались.

…С детства он боялся и ненавидел темноту и тишину, и никогда не оставался с ними наедине. Когда они жили в маленькой комнатке в коммуналке всей семьёй, он засыпал под бормотание радио или телевизора. Потом – города, люди, свет в окнах, фонари на улице, машины. В городе не бывает одиночества, тишины и темноты. Лес? Раньше они выезжали компанией в лес, на шашлыки. Было весело, светло и шумно, врубали музыку так, чтобы друг до друга не докричаться, да и зачем…

Хотелось подойти к дереву, прижаться к нему лицом и заплакать. Но тогда спина останется открытой! Нет, стоять нельзя, нужно идти! Но куда? Есть у леса этого конец или начало? Мох на деревьях растёт с северной стороны – откуда-то вспомнил он. Он не стал думать, зачем ему северная сторона, заставил себя подойти к дереву и стал его с отвращением ощупывать. Дерево было холодным, как мертвец. Вдруг пальцы его провалились куда-то, а сверху их прикрыло что-то мягкое и мохнатое. Он в страхе отдёрнул руку и отскочил. В ушах звенело. Темное, наверное, надоело с ним возиться, её щупальца стали медленно подползать со всех сторон, ближе, ближе… «Помогите!», – закричал он и тут почувствовал, как что-то острое вонзилось в бок.

…«Ты чего орёшь, кошмар, что-ли, приснился?», – сквозь сон пробормотала жена, толкая его локтем в бок. Он встал, добрёл до кухни и включил свет. На улице было ещё темно, в окнах дома напротив догорали гирлянды, во дворе самые стойкие выдавливали из себя вопли и петарды. «Всего лишь сон», – подумал он, вытащил из холодильника бутылку, тарелку с каким-то салатом, сел у окна и стал жадно впитывать в себя звуки и цвета. Спать не хотелось.

Праздничное.

Минус 30, за окном ещё темно, спят птицы на ветках и люди в своих кроватях. Есть таких всего несколько дней в году, когда просыпаешься и понимаешь, что никуда не нужно идти – ни на работу, ни на службу. Ни выгуливать собаку, ни здоровье, протыкая лыжными палками свежий бархат снега. Не нужно читать недочитанное и недописанное пытаться дописать. Демонстрировать кому-то фигу или прятать её в кармане. Стремиться на свидание с любимыми – ни с одной из. Подавать свой голос – как много в этом звуке. Мечтать о чём-то, как будто что-то может быть прекраснее. Похмеляться, ибо не с чего. Делать лицо, понимая, что это уже безнадёжно. Готовить завтрак, обед и ужин в произвольном порядке, чтобы потом самому же это и съесть. Целовать перстень сеньора и верхнюю правую лодыжку его четырнадцатой наложницы. Вообще целовать что-либо через тряпочку. Думать, умиляясь безнадёжностью процесса.

Можно просто смотреть сквозь переплетения ветвей, как окна на седьмом этаже дома напротив наливаются позолотой – скоро встанет солнце. А окна те смотрят на запад, значит это всего лишь – отражение отражений. Всё суть – отражение отражений. (Проснувшиеся вороны было возразили, но тут же охрипли от мороза). Я помахал окнам рукой, но никакого ответа, – а на улице появились первые люди, идут, укутанные, не смотрят друг на друга. Куда ни брось печальный взор! – но вот есть же лес, речка и красивые женщины, в них глядись, ибо там лишь наше отражение чего-то стоит.

Таня

Всему, некогда возникшему, придёт конец. Исчезнет Вселенная, источенная энтропией, но не доживёт до этого уставшее Солнце, а раньше окочурится Земля, преображённая человечеством, и ещё раньше сгинет человечество любым понравившемся ему способом, чего уж и говорить о кратковременном человечике. Вселенной нужны планеты и солнца как часть себя, те, в свою очередь, держатся друг за друга, чтобы не разлететься чёрт-те куда, человечеству нужна Земля, а человеку люди, но, единственному из всех, ему нужна ещё и его нужность.

Нужность ценится человеком за то, что помогает преодолеть собственную кратковременность. Выращивая детей, сажая деревья, возводя дворцы или всё это уничтожая, человек как бы показывает времени маленький кукиш. Ещё у людей бывают знания, чем больше, тем лучше, и они охотно ими делятся, утверждая свою нужность. Но количество знаний столь велико, что они вступают друг с другом в противоречивые, прямо-таки боевые отношения, размахивая своими кукишами.

Таня профессионально умеет готовить и ещё разбирается в мужиках, я же кое-что понимаю в рыбной ловле и большую часть жизни кормил себя сам. Такая ограниченность познаний позволяет нам мирно беседовать практически о всех вопросах бытия, избегая лишь пересечения вышеназванных тем. Потому что Таня, видите ли, считает, что перловку для рыбной солянки следует отварить отдельно и слить воду – во избежания мути, а я справедливо полагаю, что солёные огурцы для этого блюда необходимо предварительно обжарить на топлёном сале, чтобы не было сопливости на выходе. Таня тут же вспыхивает, а я, опомнившись, перевожу разговор на вечность или мужиков.

Основное свойство мужиков – они оказываются не такими, какими притворялись вначале. Сосед Танин снизу вид имел благообразный, вежливо здоровался всегда, открывал двери и чуть ли не тянулся к ручке. Таня угощала его собственноиспечёным пирогом. Кроме людей, она кормит бездомных собак, кошек и птиц. На балконе у Тани кормушка – этакий фанерный с невысокими краями ящик, прикреплённый к перилам – в кормушке семечки. Прилетают синицы, снегири и ещё такая – вот тут как будто красненькое, и глазки, и скромная вся – я не смог определить, зато посоветовал повесить на нитке кусочек сала. Повесить Таня не смогла, просто положила щедрый ломоть в кормушку, сало и примёрзло. Синицы были рады, но потом прилетел дятел, долго стучал по угощению, пока не пробил фанеру. Смесь шелухи и птичьего помёта посыпалась на голову соседа снизу, благообразно курившего на своём балконе. «Он ругался, как биндюжник – а ведь прикидывался приличным человеком!», – рассказывала мне Таня.

Что у Тани всегда было прекрасным, так это походка. С откинутыми назад головой и плечами, величественная, ровная, как по струне, звенящая, королевская походка. Муж Тани, конешно, пьяница и лентяй, а здоровье её никуда не годится, особенно мучит бессонница. Причём, раньше никак невозможно было заснуть, но вот уже год почти, как всё наоборот: засыпает она легко, но просыпается среди ночи в плохом настроении и сна – ни в одном глазу. Я считаю, что во всём виноват модный вирус. Таня очень боится заразиться и ходит всюду в маске, в маске даже поёт. Услышав, что этого недостаточно, она – по советам опытных людей – носит с собою флакончик со спиртом. Время от времени оттягивает краешек маски и – пшик внутрь из флакончика!; сколько в день уходит флакончиков – не знаю, но, по мне, метод приемлемый, хоть и недостаточно радикальный.

Тане за 60, болят ноги, горбится спина, но она по-прежнему – лучшее сопрано на сто вёрст вокруг. «Ты нужна, Таня!», – говорю я, она распрямляется и идёт рядом звенящей струнной походкой.

Утро в городе.

Зависть – энергозатратное чувство и наоборот. Когда незнакомые люди узнают о моём социальном, семейном и финансовом положении, то готовы похлопывать по плечу и даже немного дружить, но я быстро сматываюсь – мне затраты ни к чему.

«Что мне это дало?», – слышится сплошь и рядом. О прочитанной книге, фильме, общении, путешествии, жизненном опыте вообще. Человек представляет из себя кладезь обретений, чуть слежавшихся от времени. «Что у меня это взяло?», – с удивлением думаю я, озирая внутренние пустоты. «Что с него взять?», – говорят обо мне. Ну-ну.

Наверное, в наказание цифровой бог определил меня в списки неистовых потребителей. Постоянно звонят по телефону, предлагают КАСКИ, кредиты, скидки на всё, оптовые поставки и интимный массаж – со скидкою, если приведу друзей. Ты этого достоин – говорят. Не понимаю: массажа или звонков.

Самое простое, казалось бы – политика, тут всё давно известно, но нет, и здесь умудряешься сесть в лужу. Именно такое мокрое положение занимает человек, испытывающий презрение как к попадье, так и к свиному хрящику. Когда его, к примеру, мочат попадьевцы, то заступиться некому, а хрящевики стоят в сторонке и ещё посмеиваются. И наоборот.

Организм помнит хорошее – отсюда пьянство, секс и желание идти на выборы. Он будит меня в 3 часа утра, потому что на это время когда-то приходились самые прекрасные рассветы. Уговариваешь его ещё немного поспать, а он из вредности выдаёт скоротечный сон про выборы, секс и пьянство одновременно.

Утром город умыт и прохладен, как совесть ростовщика. Дождик, шедший всю ночь, превратился в мокрую пыль, висящую в воздухе – ни вверх, ни вниз. Птицы ещё сладко зевают в своих гнёздах, только почему-то дрозд и пеночка-теньковка решили выступить. Дрозд поёт как бы для себя, подобно некоей джазовой певице, прислушивающейся к собственным фиоритурам, а пеночка – наоборот. Меня завораживают её плачущие вскрики, кажется, она вопрошает: «Почему _ меня _ никто _ не _ любит?!» Когда так говорят, то имеют в виду обычно кого-то стройного, с подвижным хвостиком, а не это вот большое, неуклюжее и без крыльев. Поэтому, когда я шепчу ей: «Любит, дура, любит!», – это, как всегда в таких случаях, ничего не меняет.

Ранним утром люди похожи на тёплые трупы. Их лица порознь озабочены, бледны и размыты, все они впитывают влагу и холод и никак не могут впитать. Хочется собрать их вместе и обнять, чтобы сохранить остатки тепла. Всё изменится позже, когда улицы заполнят солидные мужчины с портфелями, удивительные женщины и разноцветные дети. Они согреют город, придадут ему красок и окончательно разбудят птиц, но я в это время буду уже на речке.

Гроза.

Нравится дождь. За то, что не молчит, не фальшивит и никогда никого не слушает. Это мой любимый писатель.

А ещё за то, что возвращает на землю взятое, это справедливо. Справедливость нынче не в моде, но мне нравится почти как дождь, потому что является частным случаем закона причинности, априори, говорят, присущего человеческому сознанию.

Другое дело – гроза. Ночь. Я стою в реке по выше колен и смотрю на всё это безобразие. Слышно, как кусок очень толстого пластыря резко отрывают и залепляют ему рот, а он: «бых-бых-бых». Успокоился, до следующего куска. А допреж того ещё и молния – жёлтенький такой кустик на небе, тоненький, без листочков. А освещает всё кругом: грязные подушки туч, дальний лес на горизонте, реку в оспинах дождя, кусты по берегам, собратьев-соперников-рыболовов, сидящих в кустах и ожидающих, когда мимо проплывёт мой труп.

Люди говорят, что в грозу в реке стоять нельзя – молния убьёт. Люди считают, что жить среди них – такое удовольствие. Силища у Перуна этого, конечно, велика, ничего не скажешь, но как-то не страшно, а если что – у Змея будет лишний повод ввязаться в драку.

В руке у меня спиннинг, в голове пусто. Оттого очень гулко стучат капли по капюшону. Пустота – лучший, самый честный резонатор, безо всякой там рефлексии сознания с априори ему присущим.

Деревья, вон, не прячутся от молнии, стоят на месте. Потому что им больно ходить. А если бы пересилили боль – птицы не нашли бы своих гнёзд, а человек – того самого омута под древней ивою, в который с головой таких штук пять войдут.

Интересно, что ночью, в грозу, в реке в тридцати метрах от берега можно стоять без маски. Это увлекательно: вода снизу течёт справа налево, а сверху – вниз и увлекает, увлекает куда-то…

Сон.

На камнях сидят двое. Один из них я, может быть, оба. На них рваные телогрейки, лиц почти нет. Вокруг развалины стен.

Двое забросили приманку между камней, клюнула щука, большая, со страшной зубастой пастью и укоризненными глазами. Она медленно передвигалась на четырёх коротких и круглых, как чурбаки, ногах. Оторвав голову и ноги, щуку съели, внутри она была вроде варёно-копчёной колбасы.

…Во сне информация приходит мгновенно, а действия то скачут, то тянутся медленно, но неотвратимо до жути…

Кончается день, зелёные, жёлтые, голубые, красные полосы света в небе затухают, на востоке над горизонтом появляется широкая дуга чёрного солнца. Становится теплее, они снимают телогрейки. Мрак выпуклым ртом медленно съедает небо до конца, зависает над головой, дышит тёплым и тухлым; его не видно, но кажется, вот-вот раздавит.

Когда чёрная дуга исчезает на западе и разноцветные прохладные небесные полосы остужают камни, они надевают телогрейки и идут к ручью за водой. Там собираются люди с других развалин: старые, молодые, мужчины, женщины, сумасшедшие. Все молчали, но уже несколько дней не дрались, с тех пор как победили гигантского паука.

Пауки глупые, они высасывают только тех, кто попадает им в сети – людей, щук, зелёных камнеедов. Попался ему ручей, трепыхается, а он и рад. День приходят люди, второй – нет ручья, тогда пошли они по его следам в гору, а там паук, раздутый от воды, пузо от земли оторвать не может. Тогда люди перебили камнями пауку все лапы до лоскутков, до ниточек, а сеть разрезали.

В полдень, когда все сидят в своих развалинах, от холода прижимаясь друг к другу и любуясь разноцветным небом, приходит ветер. Он единственный, кроме бога, кто ещё разговаривает. Ветер рассказывает новости: кто заболел, кого убили, кто умер так. Интересно слушать.

А бог появляется под вечер, специально перед страшной чернотой. Бог рассказывает, как когда-то он хорошо всё устроил: солнце было тёплым и жёлтым, в развалинах текли ручьи, холодные и горячие, у всех было много телогреек без дырок, можно было, лишь протянув руку, взять себе любую щуку и люди разговаривали друг с другом; но потом захотели много знаний. Теперь люди знают и поэтому молчат.