Просто так

Какой тут может быть ещё свитер? У совести дела номенклатурные – раз попало, так и будет вертеться, лишь понижаясь или повышаясь в ранге. Если ты в нежном возрасте продал билет на «Фантомаса», стоимостью 20 копеек – за 27, имея в виду фруктовое в стаканчике – она тебе это напомнит даже во времена, приветствующие таковые манипуляции.

Так что – никакого белого с горлышком. В смысле, свитера. Кроме известного соображения, что отсутствующий предмет не испачкаешь и не прожжёшь сигаретой, представляется важным, что все места, где его нет – стул, вешалка – кроме пыли, припорошены надеждою. Находясь внутри, он греет сильнее, чем снаружи, то есть, функционально реальней.

Дождь растворил запёкшуюся рану на локте земли, воздух сделался вкуса карамели из детства, луга пошли в цвет и на любой из рыжеглазых ромашек лепестки, откуда не считай, заканчиваются на «любит».

Город

1

«Если вы знаете – где-то есть город, город,

Если вы помните – он не для всех, не для всех.»

Ю. Кукин

В понедельник город просыпался поздно, когда солнце, выпутавшись из сосновых ресниц, начинало стучаться в стёкла окон, выпуская на прогулку целую стаю своих зайчиков.

Первым на улице появлялся Адам, Повелитель Времени – замухрыжистого вида мужичок с усами, растущими ёжиком. Он выходил на середину главной площади, усаживался на складной стульчик и готовился втюхивать прохожим свой товар. Каждый день, зимой и летом, в любую погоду.

А погоды стояли соответствующие. Летом, каждую пятницу, была гроза, с громом и молниями. По вторникам по улицам крался тихий шелестящий дождь. Жители города любили гулять под дождём, вертя над головами разноцветные блестящие зонтики. А зимой вместо дождя мягкими белыми хлопьями шёл снег. Но и в погожие дни, и в ненастье жители Города мало внимания обращали на Адама с шевелящимся под носом ёжиком – времени у каждого было хоть отбавляй.

Мудрец, например, всё своё время думал и одновременно мог об этом говорить, отчего и был назван Мудрецом. Подсев на лавочку к ОЧОшнице, он сразу начинал её умудрять голосом до того глубоким, что напоминал бурчание в утробе. А так как вся наружность Мудреца была безызъятельно благообразна, его суждения считались благоутробными и могли кого хочешь усыпить.

ОЧОшница фасом походила на профиль рыбы густеры и наоборот, а ещё носила очки. Таковая внешность очень помогала в осуществлении Оптимизации Человеческих Отношений – основного занятия ОЧОшницы, и неизвестно, до какого бы уровня могли дойти сегодня отношения между горожанами, если бы под воздействием благоутробных речей ОЧОшница не засыпала, вонзив острый бок в деревянные рёбра скамейки.

Вообще-то каждому горожанину время от времени приходила в голову какая-нибудь мудрость, но быстро выскакивала, не успев причинить никакого вреда. Подумав об этом, Мудрец встал со скамейки и пошёл дальше. Горизонт был завёрнут хвостом к небу. Впереди голубели горы с белыми – внятаг – шапками, с левой стороны синело море, с правой зеленел бескрайний лес, а четвёртой стороны у Города не было, потому что жители никогда не оглядывались назад. Пели птицы и цветы цвели. Пахло летом, тёплой землёй, чем-то жёлтым в горошек.

Зимой в Городе тоже пели птицы. Синицы, снегири и свиристели, а ещё вороны – страстными оперными голосами. Потому что в Городе не было помоек и незачем было каркать, хрипя и давясь морозом. Зимой пахло небом и свежестью, чуть-чуть французскими духами – когда Принцесса выходила на улицу. Обычно по понедельникам, как сейчас. По воскресеньям она принцессничала вовсю, с танцами и фортепьянами, а теперь разыскивала Старого Карла – Продавца Тишины. Обойдя по широкой дуге Адама, показав нос спящей ОЧОшнице и вежливо раскланявшись с Мудрецом, она подошла к группе горожан: Герой-Романтик, Циник и Распределитель Мечт стояли в очереди и оглушительно молчали. Её вежливо пропустили вперёд.

Старый Карл только распаковывался. Тут была Тишина зимнего леса, Туманная над речкой тишина, Тишина глубокого сырого подвала и даже Потусторонняя тишина – большая редкость. Старый Карл был осанист, носат, бородат и уверял, что Тишину собирает лично, только в проверенных местах.

2

Врал старик. В Потустороннем ему и спичку горелую подержать не дали б, не то что тишину. И где её там отыщешь: рычат механизмы железные, шипят на углях огромные сковородки, между ними ходят Потусторонние люди – кто в блестящем, кто в лохмотьях, накрашенные и просто грязные, пьяные – ещё страшнее трезвых, голодные и обожравшиеся, песни орут, ругаются, дерутся друг с другом поодиночке и толпами, убивают навсегда. Но чаще помирают и так, от болезней и старости. То жарко им, а то холодно, они сцепляются в объятиях без фортепьянов, одинокие и в совокуплении – чтобы породить таких же и никогда и ни на что им не хватает времени, и не придёт к ним Адам с ёжиком под носом и залежалым товаром своим.

Разве что порожняком. Как и любой из жителей Города. Они очень редко бывали в Потустороннем. Перед входом туда горожанину завязывали глаза, затыкали уши и нос. Смеялись, показывали пальцем – а то и тыкали и шлёпали по мягкому их Потусторонние люди – не все, кто-то смотрел на них с восторгом и обожанием, большинство же – отворачивались. Открывали у них в боку дверку, вынимали батарейки и клали на горячую сковородку – заряжаться. Потом вставляли обратно и выпихивали бедолаг вон, в чудесный и светлый мир.

«Я никогда в этом городе не был, не был,

Я все ищу и никак мне его не найти.»

Голова

«Со своими, не чьими там еще головами бъются люди.»

В. Лансберг

…Приснился сон, будто я толстый. Иду по жёлтому полю и колосья кивают мне с двух сторон – так низко, будто в последний раз. А я не могу остановиться, раскланяться в ответ, потому что живот несёт меня своей тяжестью вперёд, быстрее и быстрее, а кругом всё сливается в золотистом мерцании…

Размещать возрастающий поток информации в голове всё тяжелее. Уже сейчас – не головой же человек пользуется, сидя на службе, или разглядывая рекламу, или споря с другими такими же о чужих мнениях. С другой стороны, и требования высших сил: проголосовал – заплатил налоги – спи спокойно – не подразумевают обязательного начилия головы.

Можно рассмотреть в подробностях. Голова со всеми её причиндалами необходима оленю или волку, чтобы добывать пищу или, наоборот, избегать опасности. Для покупки сосисек в супермаркете всё это не нужно, а опасности легко избежать, если вести себя, как предписано.

Если рот расположить непосредственно над желудком – это какая же экономия пути пищи! А глаза? В какие такие дали смотрит современник столь нерационально высоко от живота расположенными глазами? В чужой гаджет через плечо соседа? Смотри в свой, у пупка, там то же самое! Нос – это прямо недоразумение какое-то. Торчит на самом видном месте, не всегда при этом имея достаточно эстетический вид. Зачем? Чтобы совать, куда не надо? Пищу можно понюхать отовсюду, а опасность люди давно уже чуют другим местом. То же уши. Почём зря торчат и мёрзнут зимою, отчего приключается отит. Вполне возможно найти для них местечко потеплее, и на проводах для наушников экономия выйдет.

Кстати, о болезнях и экономии. Коррекция и перемещение второстепенных органов ближе к основному привело бы к исчезновению многих болезней, что, в свою очередь, позволило бы ещё основательней оптимизировать медицину. Кое-какие мысли имеются и об образовании.

«Живот – храм человека».

А. Платонов.

– — – — – — – — – — – — – — – — – —

Ночные шорохи.

Гаутама сидел под фикусовым деревом, священномученик Созонт под дубом, Ньютон – под яблоней. Потому что, прислонясь к стволу, чувствуешь спину защищённой – оттого, наверное, исчезают задние мысли. Я сижу под сосной, у неё самая тёплая и мягкая кора, и за всю ночь у меня может не появиться ни одной мысли – ни задней, ни передней.

Ясная ночь хрупка и беспокойна. Над головою, в прорези крон – самолёты и звёзды, им как раз хватает собственного света, чтобы оставаться посторонними. Превозмогая чуждость, все они подмигивают. Звёзды чаще – они старше, живее и насмешливей. Они останутся со мной на всю ночь, некоторые даже упадут, недалеко и неровно, чуть коснувшись верхушек деревьев. Самолёты все улетят. Кто-то шуршит в траве, возится в ветвях, хлопает крыльями большая птица, прогоняя тревожный сон, чьи-то тени мелькают серым в полукружьи век. Слишком много всего, и рвёт на кусочки память.

Другое дело – пасмурная ночь. Когда небо тёплой ватной грудью наваливается на лес и всасывает в себя все звуки. Закрытыми глазами видишь какие-то полутона и паутинки, открытыми – вообще ничего. И уши всклянь заложены этим ничем. Птицам снятся лишь хорошие сны, кто не спит – замирает и молчит, захлебнувшись тишиной. Лишь иногда, с непонятной какой-то периодичностью, по лесу с дрожью проходит тихий шорох, и я, предугадывая его приход, в паузах любуюсь безсветностью, беззвучием и безмыслием и всё-таки жду – вот он появляется ниоткуда и исчезает везде, шершавый, спокойный, непонятный. Это стучит сердце леса.

Торговля.

За всё, что он подарил мне, хочется отдать – не сметь и представить, чтобы равновеликое этому стуку – хоть какую мелочь, никудышность. Взамен. Но никто, кроме людей, у нас ничего не требует взамен. Менялы, наверное, появились раньше даже мытарей. Слыхал я, учёные говорят, что животные друг с другом общаются. И даже умеют думать. Оказывается. Я давно не общался с учёными, и даже не думал об этом, но уверен, что ждёт их впереди ещё много открытий. Вот чего природа не умеет точно – торговать. Первый, кто выторговал за кабанью ногу палку-копалку, начальственное кольцо в нос, другого такого же из соседнего племени – возвысился над природой бесконечно.

Белая ведьма.

Туман, на первый взгляд, – это мокрая муть, ленивая и добродушная. Когда включаешь налобный фонарик, муть превращается в стаю мельчайших белых точек, застилающих ночь. Я захожу в воду, примерное направление выбрано, дальше ориентироваться остаётся лишь по глубине. Через сапоги река холодит и крепко сжимает ноги: по щиколотку, по колено, ещё чуть выше… всё, зачерпнёшь в болотные сапоги – надолго хватит освежающего азарт холодка. Где-то метрах в сорока еле слышно в воду падает приманка – твоя связь с другим, потусторонним миром. Приманка возвращается к тебе, полная впечатлений, блескучая и гордая, и ты побыстрее забрасываешь её назад, в никуда, но в то же время – во что-то ещё. Твой мир: вода внизу – можно дотронуться, сам ты – иной раз и пощупаешь для достоверности, спиннинг в руках и миллиарды белых точек, скачущих в темноте при полном безветрии. Кажется, что это какая-то танцовщица бешено крутиться, роняя частицы свадебного платья. Я называю её Белой ведьмой. Бывало, что она меня заводила.

Песок из-под сапог со временем вымывает – тогда переступаешь чуть в сторону, щупая ногой, где помельче. А тут я пробую – слева, справа, впереди, сзади – везде глубина. Вода в двух сантиметрах от края сапог, где берег, где что – непонятно, я один в реке, только ведьма пляшет, рассыпая платье, кажется, там, за белой завесой, она уже совсем обнажённая, беззвучно хохочет, выгибая бесстыжее тело и призывно махая рукой. Самое страшное – если закружится голова, перепутается верх и низ, осядешь в воду, пойдёшь за ней.

Конечно, я выбираюсь, благодаря смекалке и высоким моральным качествам. Набрав полные сапоги воды, и ещё кое-что отмочив. Но не окончательно отмочив, не бесповоротно.

Дерево

«Но, если туп, как дерево – родишься баобабом

И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь.»

В. Высоцкий

Телесно недугующие вдобавку втуне уязвляют себя. За уныние, слабость, неудобство для окружающих, сентиментальность и склонность к написанию постов. У меня за окном берёза уже две недели – как слиток золота. А что творили рябины с клёнами! Человек же, отмирая полностью или частично – сморщен, пожухл и невзрачен; пусть он и покрасит свою шевелюру в огненное – получится одна срамота, да и где та шевелюра?

Настанет зима и засыплет всё снегом. Зажившийся человек будет стряхивать с себя снег, встречать Новый Год и кататься с горы, а деревья, все в белом, наблюдать сквозь дрёму: вот один прокатился, опохмелился и везёт саночки, второй везёт, третий, а кто и телегу, глядишь, по сугробам прёт. Я дуб, я сплю, не щекочите меня хлопушками!

Весной, перед тем как одеться, я тщательно умываюсь. Потом слегка прикрываюсь светло-зелёным туманом. В туман прилетают птицы, щекочут мне кожу и уши. Питаюсь дождями и солнцем, не пряча запасы в кладовку. Тем паче, на теле. Восторг!

Кажется, на своей поляне я всех давно знаю, и они знают меня. Ан нет, каждый день – новые травинки, улыбчивые цветы, а то и кустики. Вот рябина: «Ах, ах, ах…» Я говорю: «Ты тонкими ветвями, если невтерпёж, прижимайся, но вот насчёт опыления – ни-ни! Сама понимаешь». А она мне: «Ах, как жестока и несправедлива наша жизнь! Вот у людей, наверное, всё не так! Ах, почему мы не люди!» И прижимается. «Именно поэтому», – строго отвечаю я и смотрю в недоступную ей даль. Когда смотришь вдаль, всё становит понятным, когда на рябину – нет. Осинки невдалеке аплодируют мне шепелявыми листьями, роняя нескольких в траву.