Просто так

Рабочий день в отделе культуры, спорта, туризма и делам молодёжи начинался с зарядки. Всех заряжала энергией и оптимизмом Т. С. Ревизионистко, главный специалист по делам молодёжи, член партии с 1968 года. «Что приуныли, бойцы? Полно горе горевать! Капитализм не пройдёт!», – Ревизионистко врывалась в кабинет, производя рубящие движения рукой, блестя стальными глазами, распространяя запах «Шипра» и дешёвых сигарет. Она всегда опаздывала на работу ровно на пять минут, но нареканий за то не имела. Вообще, с Ревизионистко старались не связываться, потому что любому она могла сказать в лицо всё, что думает, а думала всегда примерно одно и то же. Подведомственная молодёжь, с которой Ревизионистко ходила в походы и пела песни под гитару, её любила и за глаза называла «старая дура». В своей маленькой холостяцкой квартирке, где никогда не бывало гостей, она выращивала растение с волшебным названием фейхоа. После того, как растение отцветало и начинал завязываться плод, Ревизионистко беспощадно обрывала эту гадость. По вечерам, глядя на подоконник, густо заставленный фейхоами в красно-белых цветах, ей иногда хотелось очень громко зареветь.

Одним из приунывших бойцов был Теофил Охримович Гэ, то ли из немцев, то ли из латышей, толстый, влажный и в очках, главный специалист по туризму и спорту. Ещё он прекрасно вязал крючком и одаривал в памятные даты начальство – свитерами, кого попроще – носками и варежками.

Елена Николаевна даже не поздоровалась с Ревизионистко, она с ужасом смотрела в монитор. Буквы в отчётах превратились в стаи галок, беспокойно кружащих в небе, а графики – в паутинки, улетающие, чтобы никогда больше не вернуться.

– Все на мероприятие, – продолжала Ревизионистко, – кто понесёт знамя? Пускай купец дрожит от страха!

На знамя охотников не нашлось, поэтому Теофил Охримович получил лопату, Елена Николаевна удостоилась маленького совка (все замечали, что с ней что-то не то происходит), сама же Ревизионистко вооружилась большой пластмассовой лейкой.

Каждую осень в Н. проходила акция «Посади дерево», на которую сгонялись все бюджетники, кто не мог отвертеться. Закупались саженцы, выкапывались ямы, лилась вода и очень хотелось домой. Потом писались отчёты. К весне все саженцы погибали, их потихоньку выкапывали и свозили на свалку. Следующей осенью ямы рыли в другом месте.

Изысканный ум Невменялова подсказал идею: свести на мероприятии Елену Николаевну с психиатром местной поликлиники Осипом Ивановичем Нанакой, чтобы тот незаметно, в неформальной обстановке, диагностировал скандалистку.

После удачно проведённой в поликлинике оптимизации психиатр Нанака оказался наркологом и гинекологом тоже. Зарплата его, к радости оптимизаторов, сравнялась со средней по промышленности в регионе, правда, где в регионе находится эта самая промышленность, никто не знал. Слава Нанаки среди женского населения Н. росла: холостой, тридцати пяти лет, огромного роста, с абсолютно круглой, будто циркулем очерченной головой, рыжеволосый, конопатый, с такими игрушечными и милыми глазками, носиком и ушками, что хотелось потыкать в них пальцем. Каждую ночь Осипу Ивановичу снился странный сон. Будто кто-то в полной темноте говорит чужим усталым голосом: «двести двенадцать», а потом «твоё, красное, холодное». Причём, «двести двенадцать» представлялись ему во сне чем-то дробно-деревянным, вроде ступенек на дачной лестнице или костяшек на старых счётах, а вот «твоё, красное, холодное» никак не представлялись, просто надвигались огромно, неотвратимо и страшно. Нанака просыпался, пил воду и смотрел в чёрное окно. Фрейд не помогал.

Он нашёл Елену Николаевну в стороне от всех, рядом с небрежно засыпанной ямой. Она закопала свой совок, как индейцы сиу топор войны и сидела на траве, баюкая на руках маленький саженец ёлки. Нанака был с лопатой, в резиновых сапогах, большой и внимательный. Он подошёл и просто сказал: «Хотите, я расскажу Вам свой сон?»

Елена Николаевна была красива. Высокая, стройная, в жёлтом – в цвет осени – плаще, с раскосыми тёмно-синими глазами и длинными чёрными волосами, в которые у затылка была вплетена пёстрая лента, подаренная Гэ Т. О.

Они ушли вдвоём, и он рассказал ей сон, и они посадили саженец в одном только им известном месте. Потом она протянула к нему руки испачканными ладошками вверх и сказала: «Хотите, я заберу Ваш сон себе?» Он испугался: «Как же так? А что останется у меня?»

С этого дня она стала растворяться всё быстрее. Голос делался тише, кожа тоньше, пальцы с трудом нажимали на клавиши. В одно прекрасное утро Ревизионистко решилась даже пригласить её к себе домой – посмотреть на фейхоа, но было поздно – Елена Николаевна не вышла на работу. Она медленно, опустив голову, ходила по городу и смотрела в лужи, чтобы увидеть там небо, но там отражалось её лицо, оно мешало, это было противно, наконец, однажды лицо исчезло, осталось только небо, в последний раз.

Невменялов лично как-то вечером заметил фигуру в жёлтом плаще. Над плащом не было головы. Ему вспомнилась книга в светло-коричневом переплёте и стало страшно. Утром он впервые в жизни по собственному желанию пошёл в церковь – поставить свечку. Он долго ходил со свечкой около икон – выбирал. С икон на него смотрели головы, строго и осуждающе. Лишь одна не смотрела – у неё были закрыты глаза, и вообще она лежала на блюде, безо всякого тела. Невменялов опомнился лишь в машине. «И всё-таки, голова есть!», думал он, ломая свечку на мелкие части.

– — – — – — – — – — – — – — – — —

Маленький человек – порождение больших городов. Проснувшись утром под забором, он чистит зубы шкуркой от банана, выходит на шумную улицу и сливается с гусеницей. У гусеницы много ножек, она ползёт вдоль дороги, вгрызается в землю, выбирается наружу, упирается в автобусную остановку. Автобус с хрустом закрывает рот, отгрызая ей голову, но гусеница прирастает сзади. Маленький человек внешне не отличается от остальных людей, только те думают о войнах, полётах на Луну и выборах наиболее удачного из подлецов, а он – о новом заборе, остро пахнущем свежей краской.

А в маленьком городе маленькому человеку плохо. Новые заборы строят редко, к ним люди сразу бегут со всех сторон, как к диковинке и трутся об него боками, пока не впитают весь запах. Все они знают маленького человека и не позволяют сливаться с собой. Однако здороваются с ним, некоторые даже пытаются заговорить. Таких он угадывает издали по блеску в глазах и тут же прячется под ближайший забор. Потому что когда люди молчат – в них скрыто что-то тайное, а как заговорят, так сразу появляются мнения – вот этих-то мнений маленький человек боится пуще всего. К тому же люди каждую ночь спят в одних и тех же местах и мнения у них одинаковые.

Предметом размышлений маленького человека в маленьком городе из-за отсутствия новых заборов, увы, становятся сами размышления. Он думает о том, почему одни мысли яркие, другие тусклые, сладкие – или горькие, желанные – или нет, лёгкие, с крылышками – или занозистые, с крючками – и что, если из них построить забор, будет ли он каждый день новым? А если построить из них целый мир, то повторит ли он этот, уже существующий, с теми же мыслями внутри? А может быть, главное – не мысли, а то, что придаёт им горечь, блеск или крылышки? Но каким путём к нему подобраться, как не через те же дурацкие мысли, уже со своим причиндалами? Не лучше ли ещё сузить круг размышлений, оставив и мысли? Маленький человек затихает под старым забором.

Чудо (фантастический рассказ)

Верка с Казанского, не та, что Гнутая, а которая Бюст, медленно шла по подземному переходу под площадью трёх вокзалов. Под ногами жалостно хлюпала жидкость, состоящая из растаявшего снега, пива и мочи. В жидкости мокли окурки и разноцветные пластиковые обёртки, обочь, вдоль стен валялись пустые бутылки и шприцы. Лампочки наверху тускло горели жёлтым с грязью, было скользко и промозгло, наступало утро 14 января.

Она была высокого роста и с весьма выдающейся грудью, расположенной неестественно высоко, будто пристёгнутой к плечам. Немного не дойдя до выхода, Верка Бюст, как всегда, завернула в тупичок – тесный такой закоулок в лабиринте переходов, где пряталась низенькая дверь с просунутой, вместо замка, в петли проволокой. За дверью валялись какие-то тряпки, швабры и метёлки; здесь, в закутке, Верка обычно доставала чекушку, отпивала два-три глотка прямо из горлышка и спокойно выкуривала сигарету. А сегодня у двери лежал человек.

Верка присела на корточки. От мужика сильно пахло коньяком и хорошими духами, он что-то хрипло бормотал во сне. Верка ослабила ему узел галстука и поднесла к лицу зажигалку. На шее мужика блеснула толстая золотая цепь. «Чистый!», – блеснуло у Верки в голове, – «настоящий!» А в следующее мгновение она его узнала: Лёшка Ломакин, бывший одноклассник.

…Из Школы Отбора она вылетела в первый же год, по нелепой случайности. Перед самым отстрелом Верка обжималась за фикусом вот с этим самым Лёшкой, он был ниже её на целую голову и подбородком смешно щекотал грудь. На первом курсе отстреливали тех, кто неприятно выделялся среди других – а этот Сашка (уже забыла фамилию) всегда во время занятий смотрел в окно. После первых выстрелов – в ноги – Сашка упал и пополз по проходу между партами, Верка встала во весь свой рост и, поставив ему туфельку на копчик, полезла в карман за пулькой. На своих пульках с обездвиживающими иголками она всегда выцарапывала букву «В» с большими выступами, похожую на грудь. Но пульки в кармане не было! Она растерянно оглянулась по сторонам и тут же почувствовала, как в неё впиваются десятки иголок…

Несправедливо! Далеко Верка бы не пробилась, но, может быть, дотянула бы до второго-третьего курса и работала сейчас не шлюхой, а каким-нибудь менеджером. Это же надо – потерять пульку! Ленка Элеватор, другая её бывшая одноклассница, доучившаяся аж до четвёртого курса, рассказывала, что вылетела тоже по глупости: «Нас уже несколько человек в классе осталось, ну, ты знаешь, каждый месяц отчисляют по ученику, пока не останется один – Чистый. Иголками уж не пулялись – посерьёзнее были вещи. Тут задание: унизить нашу училку по литературе, Марь Иванну. Ну, я, ты знаешь, на язык – огонь, думаю – легко пройду, уж не последней – точно. Начался урок. Встаёт тут Лёха Ломакин и этак вразвалочку идёт к Марь Иванне. А она – знала, что ли – в угол пятится, вся сжалась, ладошки выставила. А я ж, ты знаешь, сирота, эта Марь Иванна мне как мать в школе была, и успокоит, и поддержит, и сопли вытрет, нашло на меня что-то, затмение какое-то, взяла я Лёху за шиворот – он же маленький – встряхнула, и – пинка под зад. Вот так и кончилась учёба», – Ленка сердито закуривала сигарету, кровавя белый фильтр толсто напомаженными губами. Ленка Элеватор работала главным менеджером по обслуживанию пассажиров и, по случаю, помогала Верке, как бывшей однокласснице. Элеватором Ленку прозвали за то, что всё, так сказать, зерно с трёх вокзалов скапливалось у неё.

Верка живьём раньше никогда не видела Чистых – только по телевизору и на портретах: раз в несколько лет все портреты собирали в комнату и под одним из них нужно было поставить галочку. Ломакин продолжал что-то бубнить во сне. Верка достала из его внутреннего кармана кошелёк: в нём было множество карточек, разноцветных бумажек и ещё чего-то непонятного. На сгибе кошелька, в узком кармашке, лежало что-то твёрдое. Верка подцепила ногтями и вытащила – пульку, на которой была нацарапана буква «В» с большими выпуклостями! Верка улыбнулась – как далёкому и счастливому воспоминанию – и сжала пульку в кулаке, а кошелёк засунула Лёхе обратно в карман. Потом потянула за золотую цепь и вытащила Амулет.

Ленка Элеватор говорила, что Амулет Чистого – волшебный, его вручают один раз, единственному, успешно закончившему Школу Отбора, и кто наденет его на себя, то навсегда становится Чистым. Амулет был из серого металла, тяжёлый и светился в темноте. Верка наклонилась пониже, приложила Амулет к своей потёртой красной куртке, усмехнулась и подумала: «Нет, мне уже не отмыться», поцеловала Лёху в горячий лоб, засунула Амулет ему за шиворот, встала и побрела к выходу, согревая в кармане маленькую гладкую пульку.

– — – — – — – — – — – — – — —

Летом вода спасает землю от жажды, зимой – прикрывает от стужи. Зимой она белая и пушистая, ложится на всё, пытаясь согреть и никуда не течёт. Деревья зарываются в снег по щиколотку – они слабы пятками на мороз. Лишь люди сбрасывают снег с себя и с дорог, а он ложится на них вновь, удивляясь – разве им не холодно? Снежные люди с трудом бредут по снегу и недовольно бурчат – людям вообще трудно угодить.

Есть такой вид памяти – фантазия. Я вспоминаю, что иду не в школу, не на работу и не в магазин, а сворачиваю совсем в другую сторону, в лес. Всё вокруг серенькое в белый горошек – такого рисунка платье было у одноклассницы, он, как известно, полнИт. Я тыкаю в полное и мягкое пространство пальцем: оно, в отличие от одноклассницы, холодное. Тропинку нащупываю по памяти, вот здесь, на развилке, нужно сворачивать к лесу, в глубокий сугроб.

Хорошо бы защемить брючины снизу бельевой верёвкой, как при езде на велосипеде, или надеть на ноги полиэтиленовые пакеты – это чтобы сугроб не набивался в штаны. Но на прищепки мне не хватило фантазии, а полиэтилен не люблю, поэтому иду так, оставляя позади себя след одинокой гусеницы. Вот белый горох меняет фон на тёмно-зелёный – это молодые ели на краю леса. Нужно пройти между ними так, чтобы не задеть ветки – они колючие и забрасывают шапками снега. Метрах в двадцати от края леса лежит сухая сосна.

У леса такое строгое и торжественное выражение лица, будто он сидит в концертном зале и слушает серьёзную музыку, но это всё напускное, для вида. Снег здесь идёт не горошинами, а ручьями – это когда сосновая лапа там, вверху, вдруг стряхнёт маленькую лавинку, стараясь попасть тебе на голову и выпрямится, прихорашиваясь – довольная, будто сделала что-то умное. Привязались две синицы, тенькают, словно чокаются хрустальными рюмками, перелетая с ветки на ветку – наверное, они никогда не видели движущихся сугробов.

Вот и мёртвая сосна – она лежит, тоже покрытая, согретая снегом, хотя это ей уже не нужно. Я разгребаю ногой место для костра, достаю из кармана кусок чёрного хлеба, завёрнутого в газету, обламываю с дерева тонкие веточки и поджигаю. Закуриваю, подбрасываю в костёр веточки потолще, подношу к нему ладони – через ладони огонь идёт по рукам, наполняет плечи, спину, щекочет живот и замирает где-то в пятках. Насаживаю на палку кусок хлеба и жарю над костром, хлеб пахнет дымом и домом; снег, скопившийся за шиворотом и в брючинах до колен – решив, что пришла весна и не нужно никого согревать, а пришло время поить – течёт по мне весёлыми ручьями.

– — – — – — – — – — – — – — —

Когда мы были молодые, мы ничего ещё не знали, но понимали почти всё. По взгляду, жесту, слову. Любовь и доверие к Слову имело какие-то глубокие, может быть, библейские корни. Приходя в первый раз в гости к однокласснику или однокласснице – обычно на День рождения – сразу шли к плосколицым шкафам, где за стеклянной двустворчатостью – ряды книг. Книга – одно из самых загадочных существ в мире. У неё четыре измерения: длина, ширина, высота и глубина. И ещё книга накапливает тепло рук. Про самые тёплые книги библиотекарша говорила не «занята», «взяли», а – «на руках», что представлялось визуально точным. В старших классах девушки записывали любимые стихи в общие тетрадки старательным круглым почерком. Позже, под ночным небом столицы, тогда ещё полном звёзд, они могли часами пересказывать эти тетрадки. И ещё целыми ночами, бродя по пустым улицам, мы могли говорить о добре и зле, правде и неправде, о жизни, почти целиком взятой из книг. Мы были – аристократы. Не по одежде и деньгам, а по равнодушию к ним. Мы были аристократы по вере и верности, а наши девушки, одетые в два-три оттенка серого, были самыми прекрасными.

Когда мы были живые, неживое проникалось нами, прикидываясь внешним – ложь, ненависть, измена. А мы надеялись, что нас не вычерпать снаружи. Или – наоборот: что червяка, надетого на крючок, отмечает плевок свыше, и вообще, внутренний стержень стройнит. Мы многое узнавали о жизни, но отказывались понимать. Что неживое живучее живого, что поступок – всего лишь вид измены, а слово есть ложь и ложь есть слово. Женщины обзавелись разноцветными платьями, а мужчины грешками и брюшками. Нет, никто не сдавался просто так. Спасаясь от каузальности казуального мира, зарывались в новые книги, ёжась от блеска их и холода, хоронились в лесу, меняли место жительства, путая следы или вовсе укоренялись в тучной почве чужбины; полностью меняли это всё на сладкий водочный морок или пытались разбавлять одно другим. У тех, кто выжил, на ранках отрастали мозоли, что благоприятно сказывалось на чувствительности.

Когда мы были, наше небытие влачилось рядом, грустное и одинокое. Мы жалели его, как раненую птицу, как единственное в мире существо, всегда сохраняющее верность. Аристократическую верность.

– — – — – — – — – — – — —

А будет ли весна и какая из себя – точно мы не знаем. Достаём из памяти предыдущие вёсны, добавляем немного фантазии – опять же из памяти, из увиденного, услышанного, прочитанного. Получается так хорошо, что пухнет почкою внутри и выпирает наружу, обдирая календари. Устали плечи от тяжёлых шуб, глаза от слёз навстречу ледяному ветру и уши от чаяния звучания воды. А в это время умирает февраль, отколупывая и унося с собою кусочек от нас.

Снег в потёмках зыбок и сер, он похож на тучу, улёгшуюся под ногами. Толстые дворники бороздят тучу, чтобы засеять ранними прохожими. Иногда дворники встречаются под фонарями и, едва соприкоснувшись животами, делятся друг с другом плохими новостями о погоде и начальстве. Из глубины сосновых ветвей им жалобно вторят невыспавшиеся галки. Во дворах автолюбители очищают от снега своих блестящих безголовых верблюдов, а на автобусной остановке люди стоят неподвижно, съёжившись, пытаясь не расплескать вынесенное из дома тепло. Кто-то из них с надеждою смотрит на скользкую, блестящую чешуёй дорогу, по которой конвой фонарей сопровождает колонну фар, кто-то в сторону, в темноту – они знают, что автобус всё равно придёт, и от этого только хуже.

Там, где кончаются фонари и дворники, остаётся только холод и туча под ногами, из которой тянутся стволы деревьев – в никуда, потому что небо ещё не отделено от земли, и кто из них где – непонятно. И ещё ветер, он летает между деревьями, выискивая дырочку в тесном пространстве и нудно свистит в дупло старого клёна. Человек по привычке цепляется ногами за пушистую, мягкую тучу, но уже готов сорваться, упасть вверх и стукнуться головой, желательно обо что-то твёрдое.

Жук.

«Дети», – сказала Мария Ивановна, – «сегодня мы прощаемся с Колей Промокашкиным, потому что он уходит от нас…»

Коля стоял у окна, упёршись лбом в холодное стекло и смотрел во двор. Рядом с лавочкой лежали две большие давно не глаженые собаки, в песочнице карапуз неправильно делал пирожки: надо очень плотно уминать тесто, потом резко перевернуть формочку и ещё стукнуть сверху по ней ладонью – тогда пирожки получаются гладкие и одинаковые, а не развалюхи. В середине двора, окружённая мягкой и тёплой грязью, одиноко лежала лужа, в которой пряталось солнце. Если топнуть по луже ногой, то получается тыщасто солнц и радость всем, но люди проходят мимо лужи и не знают об этом – почему-то очень много людей, никогда столько не было…

«… и скажем на прощание Коле то, что сказал Жук Одуванчику, давайте, дети, хором…» Большой чёрный жук стукнулся с той стороны в стекло, стараясь попасть Коле в лоб. Коля отпрянул от окна, а жук сделал круг и влетел в форточку, но обо что-то зацепился и шлёпнулся на подоконник вверх ногами. Он вертелся на месте, беспомощно перебирая лапами и расшиперивая крылья, но ведь жуки не могут летать и ползать, лёжа на спине, тогда Коля подставил жуку палец, жук щекотно вцепился в него лапами, хитро посмотрел на Колю и вонзил в палец огромные челюсти…

«Ж-ж-ж!, – жужжали дети, а больше всех старались Ленка и умный Степан. Вчера он опять поссорился с ними. Играли в фантики, Коля всё проиграл и, разозлившись, сказал, что зато у него есть целая конфета, а Ленка сказала, что конфета – ерунда, потому что ею нельзя играть и облизнулась, а Коля сказал, что она завидка и что конфета в фантике – это сразу и фантик и конфета, а умный Степан сказал, что фантик и конфета даже по отдельности больше конфеты в фантике, потому что отдельность всегда больше…

И вот теперь они жужжат на него: Ленка – сухонькая старушка в белом чепце и умный Степан – юноша в прыщах и больших очках. Коля понял, что не помнит, что сказал Жук Одуванчику. Да и не мог он ничего сказать – жуки не разговаривают, они кусают. По-взрослому жук означает: «Жди-УКусит».

…«Вам пора собираться», – сказала Мария Ивановна и хитро, как жук, посмотрела на него. Николай Петрович Промокашкин на прощанье взглянул в окно: две облезлые собаки у лавочки, симпатичная молодая женщина с ребёнком в песочнице; обходя грязь, по дорожке идут люди, много людей: учительницы, воры, нацмены, патриоты, умные, смешные, больные, наглые, холостые, радостные, обиженные, взрослые и дети. «Взрослы»е, – это прилагательное, они прилагаются друг к другу и ко всему вокруг. Дети – существительное – они отдельно. Да, ещё зачем-то есть старики. Николай Петрович по привычке засунул укушенный палец в рот и пошёл собираться.

– — – — – — – — – — – — —

1

Как отправились добрые молодцы
С красны девицы по палаточкам
Вкруг костра разбросав бутылочки