Просто так

Ладно, слушай, хочу я в начальники

Над людьми, сладко есть, мягко спать в тепле

И чтоб полный почёт и уважение

И чтоб лично ты мне прислуживал

И в любви своей клялся немереной!»

4

Взял тогда старик рыбку в свою избу

И сварил её с солью каменной

Накормил кота одноглазого

Даже Путину на налоги осталося

Только помер он той же ноченькой

Вот одни говорят – что от старости

А другие – что жизнь-то и не мила

Ему стала без тихой реченьки

Без вербы зелёной раскидистой

И без тихого чёрного омута

С его рыбкой волшебной любимою…

– — – — – — – — – — – — – — – —

Посреди городской суеты характером не поразмахиваешь. В трамвае тоже едут люди, и у них есть нервы. И в магазине.

Большую часть жизни человек проводит на службе. Служба – это занятие, необходимое для добывания средств на то, чтобы от неё отдохнуть. На службе характер положен лишь начальнику, и то временно, до встречи с начальником ещё большим.

Мировоззрение – это представление человека о его представлениях о ненужных на службе и в трамвае вещах: добре и зле, политике и женщинах. Может меняться с изменением моды на представления, из которых питается, к тому же нередко соответствует местоположению своего носителя среди других: возделывающий колдобистую правозащитную ниву сплошь и рядом – демократ и гуманист, полковник внутренних войск – наоборот. Сантехники и дворники обычно не имеют мировоззрения, как знающие цену сухого его остатка. И мокрого.

Тогда, может быть, профессия человека расскажет нам о его характере? Помню времена, когда многие хотели стать полярниками, лётчиками, геологами, в крайнем случае – физиками. Я пошёл с вопросом к полярнику – и не нашёл его. А физики мне сказали: «Хватит, Серёга, заниматься ерундой, пойдём лучше выпьем».

Для проявления характера необходимо преодолеть служебно-трамвайные фортификации: близкие люди их топчут извне, ввиду своей близости, а выпивка – изнутри, делая физиков близкими. Знавал я умных девушек, которые подпаивали своих суженых в целях глубинной разведки, глупые же девушки выходили замуж просто по любви, чтобы стать умными потом.

Всё вышесказанное относится к так называемому «эмпирическому» характеру, «интеллигибельный» же (по другой версии – «умопостигаемый») характер внешне никак не проявляется, даже если выпить очень много, он постигается лишь собственным умом, благодаря каковому условию сказать я о нём ничего не могу.

Воскресник.

Апрель, теплынь и возбуждение властей. Капиталистические субботники, аж четыре штуки, каждую неделю, добровольно, но со строгой отчётностью. В центре города модно подстриженные берёзы наделали под собою лужи. Голуби напились сока до опьянения и, забыв про секс, гоняют кошек и клюют прохожих в ноги. Ноги всё более открыто делятся на женские и все остальные.

Люди, всю зиму гревшиеся друг о друга, порядком поистёрлись. Они поодиночке выходят на берег реки, подставляя раны и ссадины тёплому ветру. Ветер ерошит и морщит воду против шерсти. Над морщинами с разбойничьим свистом стремительно проносятся зимородки.

На краю леса, с подсолнечной стороны, просыпается муравейник. Вялые хозяева делают вид, что занимаются наведением порядка, медленно перенося хвоинки с места на место. Примерно также я убираюсь в своей квартире. На верхушке муравейника сидит бабочка-крапивница, от хохота у неё дрожат крылья – муравьи пока не кусаются, только щекотят. За бабочкой внимательным глазом наблюдает трясогузка, со црликаньем бегающая туда-сюда по мягкой, напитанной теплом подстилке из опавших листьев и хвои. На подстилке зелёные веснушки – будущие цветы и травы.

А вчера зима вышла на воскресник. Весь день шёл снег, злой и пьяный. Речка жадно глотала снежинки, но не становилась от этого белей. Муравейник напялил мягкую, чуть набекрень, тюбетейку. Трясогузки с трудом бредут по колено в снегу навстречу холодному ветру. Всё сделалось очень чисто. И очень тихо, лишь едва доносится из глубины леса жалобный плачь желны.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — —

…Дрон «СлуНар-18» бесшумно завис в ночном небе, прикинувшись звёздочкой. Под ним был берег речки, там вокруг костра сидела компания, распевая песню: «Мы не от старости умрём – от старых ран умрём!» Ран у поющих было немного, по нескольку точек на лбу у каждого – там, куда попадал обездвиживающий заряд. Лишь у одного, самого старого, с седой бородой, лицо было порядочно изрыто. СлуНар старательно записал песню. «А теперь давайте про звезду», – предложил совсем юный преступник, растянувшись на траве и мечтательно глядя в небо. «Пасмурно нынче, и звёзд быть не должно», – ответил седобородый и презрительно посмотрел прямо в объектив СлуНара. Негромко простучала очередь выстрелов…

Самый маленький костёр – еловый. Когда в лесу тебя находит спорый и беспощадный июньский ливень, способный за минуту вымочить до нитки, спрятаться можно лишь под старой елью. Ёлка – стационарный зонтик, пахнущий прелью и хвоей. Обламываешь нижние, тонкие и сухие веточки и разжигаешь крохотный, с пригоршню, костёр. Наверху по стволу бегают всякие тайные еловые жители, колючая смолистая труха сыпется вниз – вся обязательно за шиворот. С зелёных бахромчатых краёв зонтика вокруг скатывается дождь – по этому кругу всё лето растут невзрачные грибочки-водохлёбы, серенькие, без названия и вкуса.

Рыболовы всё лето жгут плавник и мусор, принесённые половодьем. Для рыболова костёр не утеха, а друг, способный согреть, скрасить одиночество. К осени по берегам рек не остаётся сухого дерева. Но это уже забота бобров.

Есть большие костры. Для приготовления пищи, просушки носков и штанов. А ещё – когда пища съедена, носки подгорели и котелок с чаем греется боком у огня – для отсвета на лицах. Я помню до одного лица всех друзей в отсветах костра. Ушедших далеко и в бесконечность.

Самый печальный костёр – осенний. Берёшь в городе, полном мёртвого дерева – где-нибудь у мусорных ящиков – кусок доски и запихиваешь в рюкзак. Речка съёженная, сморщенная от холодного ветра, ветер, злобно посвистывая, пронзает голые ветви ив, ветви лишь подрагивают – нечем кланяться. Состругиваешь с доски стружку – потоньше, потолще, расщепляешь остаток на палочки. Пламя мечется во все стороны, пытаясь убежать по земле, улететь в небо, но это невозможно – ведь огонь умирает без того, что горит. Такого костра хватит, чтобы вскипятить кружку речной воды, в которой ещё остались запахи лета. И держать горячую кружку в руках, обжигаясь, пить маленькими огненными глоточками. Смотреть, как умирает костёр, отдавший себя тебе, как стынет речка, как уходит осень.

…Они запретили жечь костры. Только в мангалах, чтобы жарить шашлыки. Их лица не принимают отсветов костра, а лишь пихаемые в них куски мяса

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Пространство не выносит пустоты. В детстве оно заполнено домом, сараем и тем, что между ними: вереницей культяпых тополей, четырьмя старыми липами квадратом, игрой в войну, голыми пятками в пузырчатых июньских лужах, жёлтым солнцем, жёлтыми окнами, жёлтым шевелящимся огнём костра и людьми, которые необходимы. Всё это продавливается через какую-то мембрану внутрь, в самую глубину. Потому что внутри тоже много невыносимого пространства.

На ту же глубину потом ещё многое просочится. Вкус первого выкуренного окурка от папиросы «Север», первого стакана «Плодово-ягодного», первого поцелуя и первого предательства. Окажется вокруг множество вещей и людей, стремящихся туда же. Они вдавливаются насильно. Изнасилованная внутренность лежит, раскорячившись, а ей на ушко – дура, это для твоей же пользы… солнце-то не жёлтое, пятна на нём.

А уж совсем потом-потом не идёт ничего внутрь. Достигнут, что-ли, баланс, ниоткуда никуда не выпукливается, и вообще – противно. Они ходят толпою вокруг, талдычат: «Ну, возьми хоть на замену, выкинь чего-нибудь ненужное – вон, в войну-то ты играл не на той, как выяснилось, стороне!». Кто-то и меняет. И не единожды. А кто-то слишком помнит вкус первого предательства. А самое главное – оказывается, немало из того, что живёт внутри, снаружи больше нет, не существует. И из кого – тоже.

Только иногда бывает так: смотришь – пустота. И внутри, и снаружи темно и пусто, только сбоку каркает ворона. Это хорошенько запоминаешь, чтобы ещё потом не выглядеть совсем уж глупо. Когда прерывается сон, человек там, во сне, умирает и рождается вновь лишь с новым сновидением. Или наоборот, трудно сказать наверняка. Не всякий сон и помнишь.

Свитер.

Благорастворение воздухов днесь. Елицы вельми жаропрочные – паки и паки с укором взывают к Давшему дождь, но тщетно. Тогда они прячут мокрые обиженные лица в тени зонтов и уходят прочь, с опаскою обходя чудные улыбчивые лужи.

Я понимаю – тенденция к всеобщему обнажению. Однако, раздевшись до кожи, останавливаешься в задумчивости. Остаётся на себя подуть, но это попахивает тавтологией, к тому же не везде и достанешь. Кстати, птицы не могут даже до кожи.

Если тебе холодно – надень свитер. С горлом. Свитер без горла, тем более с вырезом типа декольте, я считаю ошибкой природы. В иных краях, где меня носило, свитера выдавали в качестве рабочей одежды. Серые такие, колючие. Свитер с горлом, поверх горла борода, поверх бороды нос – исчерпывающая картинка для идентификации себя в прошлом.

Казалось бы, свитер – одежда пролетариата. Но в 60-е – 80-е в свитера облачалась и интеллигенция, творческая в том числе. С горлом. Потому что горло у интеллигенции в ту пору – самое нужное, но беззащитное место.

Я все свои свитера помню наизусть, да не много их и было-то. Занашивал до дыр, до распада на нити. Свитер впитывает в себя запахи пота, дыма, хвои, травы, тумана. Женщины, если таковая наличествует. Получается букет, который хочется дарить себе на каждый день рождения, или просто каждый день.

Но всегда я мечтал о белом свитере, кипенно-белом, крупной вязки, толстом, мягком, неколючем, вызывающем желание кого-нибудь им обнять. С горлом. Рад, что протащил эту мечту сквозь многие мути и жути, не превратив в цель. Потому что цель – убивает мечту.

К тому же, приобретя этот свитер, послужил бы радованию глаз своих и окружающих, зарождению мотивов, постановке новых целей, развитию лёгкой промышленности, рыночных отношений и вообще всей этой халабуде, которая называется прогрессом и вызывает у меня стойкое отвращение.

И без того хватает. Каждое утро ядерный взрыв зари в сиреневом кивоте – такой силы, что хочется на время лечь к нему ногами и отползти в укрытие. За что, спрашивается? Ведь мог бы это время использовать для починки курятника, для написания в строчку-столбик букв или цифр – во благо и за ради.