Просто так

Молодёжь водку пила редко – дорого, да и невкусно, портвейн пахнет жжёным сахаром, вермут – сущая отрава, так что, в основном, бормотуху: «Плодово-ягодное», «Яблочное», «Осенний сад», «Золотая осень» (та самая «Зося»), «Лучистое»… Красивые названия и цена от 92 коп. до рупь-семнадцати. Рядом с мужиками не пили и не курили – те могли по шее накостылять – а уходили к реке. Бормотуху чего ж закусывать, но кто особо голодный – брал с собой удочку, ловил уклейку в жёлтых парфюмерных водах у трубы, проворил костёр, поджаривал добычу.

– — – — – — – — – — – — – — —

Такой вот вышел узелок – кисло-сладкий вкус во рту, река, смятая грязными берегами, нарочито задорный смех – за полупрозрачной, мягкой стеной. Ведь узелки в памяти – это всего лишь затянутые петли.

…взял спиннинг с леской 0,4, сделал петлю и устроился под козырьком подъезда, на котором голубь с чёрной отметиной на крыле отдыхает от полётов и прицельного дерьмометания на моё стекло. В немыслимой какой-то траектории. С помощью пойманного голубя привлёк из подвала кошку с обрубленным хвостом, которая принципиально не жрёт ни голубей, ни пойманной мною рыбы, лишь кокетливо заигрывает с ними, – питается же кошка исключительно колбасными обрезками от женщины в блестящем пальто из соседнего подъезда. Наигравшегося голубя-засранца отпустил – пускай летит в другой двор и остальным по дороге расскажет про всё. Кошку затащил домой, отмыл, накормил колбасой, покрасил акварелью в изумрудный цвет, намазал обрубок хвоста зелёнкой, повязал белой тряпочкой бантиком и отпустил на улицу как вызов Боженьке в смысле креатива. Вернулся, помыл стекло от голубя и написал на нём крупными буквами какое-нибудь известное всем слово. Налил в стакан ровно 166,7 гр. чистого молока, выпил, закусил солёным огурцом. С хорошим настроением собрался на улицу, чтобы почитать написанное, в лифте встретил соседку с 4 этажа, набрался смелости и сказал комплимент, лет 15 как заготовленный и тщательно продуманный. С годами, конечно, адекватность комплимента падает, но ценность растёт. Пользуясь произведённым впечатлением и общей предновогодней расслабленностью, зазвал соседку в гости, прикрыл шторой надпись на стекле, зажёг свечку и предложил молоко, огурцы и оставшуюся от кошки колбасу. Рискнул продолжать говорить комплименты сходу, без 15-летней выдержки, мол, нет, нет, это платье вам очень идёт, если результатом пути считать чёткий рельеф всех внутренних органов. Получив от соседки в морду, обязательно проводил её до двери, подал пальто и пригласил заходить ещё. Отодвинул штору, включил телевизор – там будут петь-плясать или говорить про Путина. Позвонил в редакцию, предложил объединить их всех, сделать 3 в 1-м, такое бесконечное путинопесноплясие, с весёлыми конкурсами, шарадами, игрой в фанты и в бутылочку, а сэкономленные в результате объединения средства направить на поддержание важных отраслей народного хозяйства – на банковский сектор, например, или на нанотехнологии. Потому как народ у нас участливый, переживает за эти отрасли, кушает от расстройства через раз. Получив от редакции соответствующие пожелания в новом году и ответив тем же, выключил телевизор и наконец-то вышел на улицу в целях чтения стёкол. И даже нисколько бы не расстроился, обнаружив, что написанное мною слово снаружи читается вовсе наоборот, приобретая значение праздничное и бесшабашное, в отличие от того знакового, даже сакрального, вложенного изнутри и там же со мною и оставшегося…

Природоведение.

Ночь – это всего лишь тень Земли. Подгорает она на солнце, оттого и вертится. В тени Земли не видать других теней, поэтому многие спят, а бодрствуют днём – каждому же хочется иметь собственную тень, как доказательство своей изящной реальности. Лишь мрачные чудища, летучие мыши, ёжики, мотыльки и некоторые люди считают себя настолько уродливыми, что гуляют по ночам. А может быть, они просто не хотят никого видеть.

Ещё для защиты от солнца у Земли есть тучи. Тучи гуляют высоко в небе куда хотят, когда же они устают – идёт дождь. Дождь соединяет небо и землю. Деревья встречают его листьями, реки – лицами, дома и дороги – горбами, а люди – зонтиками. Тучи, опустившиеся с неба на землю, называются туманом, здесь их можно попробовать на ощупь и вкус. На ощупь они холодные и мокрые, на вкус – сладковатые.

Дождь проникает в землю, потому что она дырявая. Тогда дождевые черви, что её дырявили, наоборот, вылезают на поверхность – они не умеют плавать. А из земли и дождя получается сладкий сироп, который пьют деревья и цветы, а когда напьются, оставшиеся нераздавленными черви залезают обратно.

Тот дождь, что не уместился в земле, собирается в лужи и ручьи. Лужи бывают маленькими – как капли росы и побольше – как Байкал, но все они ленивые и стоят на месте. А ручьи текут, притекают в реки, текут дальше, днём и ночью, пока не попадут в море. В море ручьи умирают, потому что море – часть океана, а вода в океане не сладкая, а солёная, потому что он – очень большая лужа. На первый, поверхностный взгляд, лужи и ручьи состоят только из лица, но и оно умеет отражать и удваивать всё, что увидит.

Зимою всё не так. Зимою дождь белый, лёгкий и долго, порою неделями, летит до земли. Он укрывает вместо листьев – деревья, вместо цветов – землю, заодно горбы домов и дорог, лица людей и вод – и деревья и небо у реки остаются в одиночестве.

– — – — – — – — – — – — – — – — —

День рождения.

Главное – продумать мизансцену и себе подарок. С первым просто: зимой у меня на балконе всегда +21 и растения в горшках, как малые дети. С ними хорошо рядом. Листья, трава и лепестки цветков почти не имеют боков, у них лишь спина и живот. В отличие, например, от лошадей и собак. Если отделить голову, то я ближе к листьям, чем к этим прекрасным животным. Остаётся найти подходящий горшок.

С подарком хуже. Казалось бы, чего проще – взять и подарить себе рубашку. Мне всегда дарят рубашки, у меня целый шкаф рубашек, и я никогда не ношу рубашки. Лучшая рубашка – твёрдая колбаса, или рыба палтус холодного копчения, если быть лояльным – масленица на дворе. Но как бывает: стоишь в магазине, смотришь на колбасу, а про себя думаешь: «К весне удочку проводочную нужно покупать… катушку ещё…", но потом переводишь взгляд с колбасы на водку. И понимаешь, что всё суета всяческая.

Что лучшей закуской остаются маринованные грибы и квашеная капуста, которых, конечно, навалом. Как покуда и себя самого в качестве себе же подарка. И не надо ломать голову, кому такой подарок передарить, не вскрывая упаковки – бесполезно. Сидишь такой, елейный не по мощам, на горшке среди других растений и размышляешь о мировых проблемах. Обожательный мною вид размышлений, на который, правда, всегда не хватает ума. Обидно. Умным хорошо размышлять о мировых проблемах, дуракам остаются лишь трава и букашки. Оттого-то всё меньше на земле травы и букашек…

Есть целые народности, в которых принято уважать старых людей. Не потому, что им приказали, а так вышло с опытом тысячелетий. Полностью поддерживая такую традицию, думаю – много ли мне осталось до того, как смогу уважить себя сам? Хочется дожить, но если доживу – как о том узнаю?

Отчего сие несуразное мечтание? От общения особенностей: когда я смеюсь над собою (моё обычное состояние), окружающим частенько кажется, что относится это к ним (чего не бывает). Выходом вижу безмерное самоуважение, чтоб небеса стали тесны, – вкупе с немногими, иже со мною!

– — – — – — – — – — – — – — – — —

Чтобы не лопнуть, память сама удаляет ненужное – с её точки зрения.

Пришёл домой, разделся, прилёг на диван, закурил сигарету; из-за окна на меня бессильно щурится мороз. И тут понял, что забыл купить хлеб. Магазин рядом, прямо в боку моего дома, но снова одеваться… Надевать штаны, жёлто-зелёные, вельветовые, на 2 размера больше меня.

Штаны мне «отдали». Для выхода в мир. Но годятся и в пир тоже. Почему-то думаю, что для окружающих штаны на 2 размера больше должны выглядеть перспективнее, чем в обтяжку. А окружающие считают, что штаны выглядят так, что хочется чего-нибудь ещё мне отдать. Ботинки, например, и тоже больше на 2 размера. В них удобно ходить по рыхлому снегу, не проваливаешься. На ботинках нужно очень аккуратно завязывать шнурки, они сильно истощали, а новые я уже давно забываю купить. Несимметрично растянутый чёрно-белый свитер с удачными дырками именно на чёрном, где их почти не видно. Куртка-клеш с кучерявой овчиной внутри и гладкая снаружи чёрной тканью, похожей на тонкий брезент. Куртка пожилая, с бородами из ниток на рукавах, я их стригу. По легенде, принадлежала она раньше лётчику-полярнику, что странно. Даже застёгнутая, куртка похожа в профиль на треугольник, а это не сходится с моими представлениями о лётчицких фигурах, с моею фигурою – и подавно. Конечно, летом, в жару, я завидую шотландцам с их юбками, а вот зимой – поддувает. Как-то на куртке оборвалась вешалка и она умела только лежать, вернее – стоять у стены треугольником. Я по-солдатски воткнул в отворот иголку с голубой ниткой и, конечно, забыл. Через несколько дней, на работе, в одно прекрасное для памяти утро, я всё-таки починил вешалку, но иголка с ниткой так и торчат в отвороте, придавая мне хозяйственный вид. В доме полно ненужных, «отданных» вещей: пылесос-скребун, гантели, миксер, печатная машинка, банки с солёными огурцами, гуталин, кактус… ещё хотят отдать швейную машинку, но пока держусь.

Я равнодушен к вещам, и они ко мне тоже. Помню, как отец мне выговаривал: не режь, мол, хлеб на столе, от ножа остаются царапины. Отца давно уже нет, а стол тот стоит где-то на кухне, посмотрю, остались ли те царапины, если не забуду.

Пока горит сигарета, можно подумать, как избавить себя от похода за хлебом. Сам не готовлю хлеб уже полгода, не помню, почему. Можно напечь пирогов – они у меня некрасивые, но вкусные – или хотя бы пресных лепёшек. Окна запотеют от духовки, и мороз не сможет подглядывать за мной. И я – за ним. Ещё две недели назад за окном румянились гроздья рябины, но налетели дрозды и всё подчистили. Тогда они взялись за боярышник. По привычке дрозды пытаются глотать ягоды целиком, но те крупные, мороженые и застревают в горле, дрозды сидят на ветках с широко открытыми ртами – ждут, пока оттает. Они не боятся ангины. Когда я был маленьким, мне вырезали гланды. После операции в больницу приносили мороженое, много мороженого, даже пломбир за 48 копеек, и я глотал его кусками. Вот этого я никогда не забуду.

– — – — – — – — – — – — – — – — – —

. – — – — —

Уже в который раз за ночь снегом засыпает все стёжки-дорожки. Часам к восьми они появляются вновь, тощие и кривенькие. Мне самому не раз приходилось торить эти дорожки: идёшь, вроде, ровно, а получается сикось-накось. Человек в одиночку всё делает сикось-накось, уже потом, когда пройдёт побольше народу, дорожки выровняются. Потому что коллектив всегда всё исправляет. Двое встречных прохожих на узкой дорожке издали примериваются, оценивают друг друга взглядом: кому сходить в снег. И бывает, сворачивают оба, бредут по колено в снегу, а дорожка остаётся между ними – так достигается справедливость. Потом на протоптанные дорожки выйдут дворники и засыпят их грязно-рыжей смесью песка, соли и кошачьих какашек – чтобы люди не падали; правильно, в это падать до невозможности противно. Давеча, будучи безработным, я пытался устроиться дворником, но, несмотря на опыт и героическое прошлое, меня не взяли – старые связи отжили, а новые не отросли. Дворники нынче другие: в оранжевых жилетках, малоподвижные и печальные. Их тщательно оптимизируют.

По проторенной коллективом дорожке идти легко, можно смотреть по сторонам, а не под ноги. По сторонам – объявления, приклеенные к столбам и тощим двуногим стендам. На столбах объявления выглядят почему-то наивно, на плоскости – вызывающе; самое модное нынче: «Как не стать жертвой мошенников». Видится мне некое иерархическое устройство: наверху – блестящие мошенники, внизу – их горемычные жертвы, посерёдке – неприкаянный народишко под гнётом свободы воли. Ни разу в жизни не видел объявления: «Как не стать мошенником» – с удовольствием бы почитал, а так ведь вообще не читаю объявлений, а зря. Ведь это – основа, как и телевидение, социальные сети, очереди, чтобы заплатить за квартиру, все эти выборы-перевыборы… А человек вынужден опровергать основы, чтобы хоть как-то оправдать кривоватость своей тропинки.

Одна из основ – в одиночку пить нехорошо. Помню, натоптавшись за день по скользкому и промозглому декабрьскому Питеру, взял да и купил себе обратный билет в спальный вагон. И была у меня с собою бутылка армянского коньяка. Сухой закон тогда уже начал подмокать, но всё ещё было по талонам. Сидел в красивом купе и думал: кого пошлёт мне судьба в попутчики; чего греха таить – были и шаловливые мысли, но больше я склонялся к соседу степенному, в меру молчаливому и пьющему. Поезд тронулся – нет соседа; проводница, принеся чай, подтвердила – и не будет. Я достал свою бутылку и грустно смотрел на неё, размышляя об изворотливости судьбы. Вдруг кто-то внутри меня говорит: «А я тебе – никто, что ли? не живой человек? и выпить со мною нельзя!?» Можно, оказывается. Он сел напротив – нормальный мужик оказался, не тормозил, но и не гнал с глупыми тостами. За окном во тьме мелькали огоньки: с его стороны они появлялись ниоткуда и бежали навстречу, с моей – наоборот – убегали и исчезали в никуда и в навсегда.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Прилетели зяблики. Пока жмутся к городу, дачам, потому что на лесных тропинках сейчас холодно, мокро, нет насекомых и вязнут лапы. С зябликами пришла настоящая песня, с фитою и кодой. И со стихами.

У зимующих птиц с пением плохо. Хриплая флейта снегирей, кузнечиковый стрёкот или детская пищалка свиристелей, остальные вообще лучше бы молчали. Только у синицы несколько приятных песенок, но стишки слабые, без рифмы. Белые стихи. Зимой белый свет действительно белый, потому что белая вода покрывает поля, леса, реки и озёра, крыши домов и лавочки.

Сейчас от белого света остались только берёзы. Снег прячется в оврагах, на северных склонах холмов – тёмный, в болячках, потеющий от жара. А белый свет стал зелёным, жёлтым, синим и бурым всех оттенков.

На лугах длинные грязные космы прошлогодней травы, похожие на волосы хиппи, зачёсаны в разные стороны. У берегов городского озера широкие закраины, лёд сохранился лишь посредине – зелёный, ноздреватый, по нему ходят вороны и сердито пинают брошенные рыболовами пакеты. Они недовольны сокращением прогулочных площадей. Половодье. До речки не дойти, разве что – доплыть, или это всё и есть речка – вода, кругом вода, докуда видно, в ней стоят кусты и деревья – кто по колено, кто по пояс, а кто и по горлышко – и бродят дачники в трусах, вылавливая своё имущество. Вода бурая. Вода – это снег, который никогда не бывает белым, разве взбаламученная пена, но та превращается в афродит или успокаивается и перестаёт быть. Чистая вода не пенится.

Любопытных, вроде меня, немного – чего на неё смотреть, на воду-то. Когда-то люди во множестве приходили к половодью – с удочками, собаками, детьми или порожняком, стояли на берегу и пытались разглядеть, где кончается бесконечность, меряя от себя, потом выпивали портвейну и шли домой, думая ни о чём. В свободное от портвейна время половина людей тырила по мелочи, вторая стояла на стрёме, заодно и смотрела – чего берут, не зарываются ли. Потом менялись, и тем и другим было смешно, а голова оставалась свободной для бесконечности и пустоты. Нынче тырят профессионалы, на стрёме – специально обученные люди, а остальные – за забором, откуда ничего не видно, толпятся, как вороны на тающей льдине, толкают друг друга в бок: вот, мол, сколько было чего тырить, а мы то?! То есть, все заняты конкретным делом, имеющим форму и размеры.

Человек размазан памятью по прошлому, как утренний туман по полям, никак не оторваться вверх и не растечься вниз. И не сосредоточиться в одном месте: ты ни там, ни сям, ни, тем более, здесь. В тумане бродят фантомы, переслаиваются своими туманами другие люди, даже уже истаявшие. Туман, после снега, – самая белая вода, без рифмы, тем белее, чем дольше до точки росы.

Режим дня.

Встаёшь в 3, а просыпаешься всегда раньше, на час-два. От бестолковости, торопливости, желания чего-то не пропустить, ухватить убегающую весну за пятку. Вертишься в койке, пытаясь доспать. Странно, что сон – мужского рода: прекапризнейшее, как барышня, существо, если я правильно помню барышень. И пыхтенье памяти не помогает, потому что мыслями уже на речке.

А оставить барышень в койке и сразу ехать. Увидишь удивительное – переход ночи в утро. Это когда, по старинному заведению, небо отделяют от земли. Отделяет свет, просто так, задарма, этим он отличается от просвещения, которое объясняет: зачем, почему и главное – для кого. Не раз и в лучшие времена пытался описывать и ночь, и утро в лесу и на речке, но жалки были те попытки.

Ежедневные встречи рассвета не надоедают, а наоборот – возможно, это какой-то вид наркомании. Важно то, что рассветает всегда независимо от твоего или даже сколь угодно выдающегося кукареканья, здесь, где всё для тебя ненаглядно, ты никому не видим и не нужен: ни небу, ни земле, ни речке, ни деревьям, эта ненужность пропитывает тебя густым соком и только к вечеру выжимается до капли.

В 8 служба, почти каждый день. Тут всё странно, путано, трудно, а ведь чем дальше, тем больше видится тайна, чудо – в простом, а сложное остаётся для человеческого самооправдания. Часть ненужности всё же оставляешь в храме.

Потом – сразу на работу. Здесь интенсивный обмен нужностями, до горечи, деревянности, забыванию себя втуне. Человек умеет функционировать так, что истирается в крошку, более того, увлечённо борется за лучшие из функций с подобными в том себе. После работы ужин, книга – и спать.

(Не всё так гладко, конечно. 9 мая, например, взял бутылку водки, пел в одиночестве военные песни под гитару – это, наверное, единственно доступный для меня вид праздника).

Перед сном можно думать о капризных барышнях или о чём-то непонятном. О том, например, что ненужность моя лесу и речке с избытком компенсируются их необходимостью для меня, а вот в чём та необходимость – ни описать, ни даже помыслить невозможно, сколько ни пытался. А может быть, и я им чем-то нужен, тоже непонятным, глубоко спрятанным, ни сколь не функциональным – и в этом часть разгадки…

А что же дорогие, любимые люди? По-видимому, нужность им – обратная сторона их нужности (здесь, может быть, смысл требовательности взаимности в любви). К тому же их становится всё меньше, они растворяются в лесу и в речке – и там разговаривают со мной. Я очень хорошо их слышу и понимаю.

– — – — – — – — – — – — – — – — – —

Две недели назад ездили в Тулу на могилу друга, да скоренько посетили Ясную Поляну – на предмет цветения садов.

Жара. Тула, зажатая квадратиками улиц, похожа на креветку на гриле. Я не был здесь давно, наверное, с начала 90-х. «…маленькие, заплатанные, Знаете, домики…» сменились торговыми рядами. У центра Тулы плоское, безволосое лицо. А на окраине свирепствует сирень, появляются собаки, кошки и медленные люди, ничего не продающие и не покупающие.

Кладбище огромно, едешь-едешь, а оно всё не кончается, скачет с пригорка на пригорок. Плотно друг к другу железные оградки – чтобы не выпустить никого обратно, и цветы, цветы, живые и искусственные – если от кого-то утаить, что под землёй здесь лежат мёртвые, он подумает, что попал на большое торжество. Небо мелкое, если долго вглядываться, оно отразит всё это многоцветье и блеск металла, а посредине – солнце. Сбоку свалка, конечно. Там мёртвые живые цветы и искусственные, искусственные тоже умирают – а они-то думали! – а ещё пластиковые бутылки, дохлая ворона и детские сандалии. Их никто не хоронит. Лет 10 назад он сказал мне: «Хочется заглянуть в будущее, интересно, что там и как.» Вот теперь его нет, а я живу, чтобы помнить о прошлом, а от будущего мне тошно.

В Ясной Поляне нет полян, а есть много надписей иероглифами, а также китайцев или японцев, в общем, азиатов с нешироко распахнутыми глазами и явно выраженным стадным чувством. Ходят группами, негромко разговаривают, фотографируют графские дома, людские, конюшни и себя в них. Наши – только себя. Под цветущими яблонями, прямо на траве, стоя, сидя, полулёжа, в одиночку и коллективно. По мне, в кадр просятся покрывало-скатерть и закуска. От других иностранцев европейской внешности в молчащем состоянии я наших уже не отличаю – слились повадками. Ещё фотографируют сами себя с помощью палки: на лавочках, с благоверными, на аллеях, с детьми, вообще везде – ходишь и шарахаешься, чтобы не испортить чей-то снимок своей рожей. Чудится в этом повальном фотографировании какая-то весёлая насмешка времени над человеческим желанием его остановить.

Густо пахнет яблоневым цветом и конским навозом. Вдоль аллей старые клёны и дубы, великолепно молчаливые и равнодушные. В пруду мутная застоявшаяся вода, лапчатые водоросли, в которых пучеглазится рыбья мелочь, на поверхности – невиданно огромные и жирные клопы-водомерки, видать, графских кровей