Изгой Великий

Изгой Великий
Сергей Трофимович Алексеев

«Попав на остров, он, невольник, наконец-то испытал все радости жизни и благоденствовал на острове целых два года. Вдоволь было всего – времени, изысканной пищи, ласковых наложниц и, главное – превосходного папируса, чернил и дерзких мыслей…»

Сергей Алексеев

Изгой Великий

1. Прибылой волк

Попав на остров, он, невольник, наконец-то испытал все радости жизни и благоденствовал на острове целых два года. Вдоволь было всего – времени, изысканной пищи, ласковых наложниц и, главное – превосходного папируса, чернил и дерзких мыслей. Раб, он мнил себя господином, и казалось, это состояние продлится бесконечно, хотя блаженство вызывало в нём тревожное ощущение хрупкости мира.

Все эти благодатные дни покоя даже море не волновалось, тихо плескаясь в бухте в пору осенних бурь, словно младенец в ванне. По велению Ариса на острове не позволялось громко кричать, бить в барабаны и отбивать часы полудня и отхода ко сну.

Так продолжалось, пока однажды к острову не причалил чужой корабль, на парусах коего красовался неведомый знак – сдвоенный чёрный крест. Полагая, что это пожаловал господин либо его посланник, подневольный философ явился на пирс, но с горделивой триеры сошёл человек уважаемого возраста и весьма властного вида, обряженный в судейскую мантию. Двое слуг вынесли и установили на причале деревянное кресло, напоминающее трон с высокой спинкой, двое других принесли пирамидальный деревянный ларец на ножках, украшенный теми же чёрными знаками и увенчанный золотым шаром. Философ, как полагается, преклонил одно колено и потупил взгляд. Незнакомец в мантии мог быть кем угодно – доверенным лицом господина, вновь назначенным сатрапом острова или вовсе новым господином, однако он назвался всего лишь именем Таисий Килиос, никак не обозначив своего статуса и положения.

И что более всего заставило встрепенуться – обратился к рабу по настоящему имени!

– Встань, Аристотель Стагирит! – велел он и сам сел в кресло.

Звучание собственного имени напоминало манящую песнь морской сирены. Философ встал, но не избавился от чувства напряженного ожидания, и настораживало его не само появление этого человека, а ларец, несомый слугами, вернее венчающий его золотой шар, означающий высшую власть коллегии эфоров.

Гость откинул крышку пирамиды и извлёк оттуда книгу:

– Посмотри и ответь: чьему перу принадлежит сочинение?

Философу хватило одного взгляда, чтобы узнать свой труд о путешествии в Великую Скуфь, созданный более года назад и присвоенный господином. Правда, это была уже копия, переписанная явно рукой доксографа, на дешёвом жёстком пергаменте и, судя по засаленности титула, изведавшая множество чтецов.

– Здесь стоит имя Лукреций Ирий, – осторожно проговорил невольник. – У меня нет оснований предавать авторство сомнениям…

Человек в судейской мантии невозмутимо извлёк из ларца ещё одну рукопись, также изрядно изветшавшую:

– А кто сотворил сей труд?

Руки у Ариса дрогнули: перед ним оказался список его собственного трактата о нашествии варваров, их нравах и гибели библиотеки Ольбии. Того самого трактата, который сделал его известным, но на титуле также стояло имя жаждущего славы олигарха!

Ожидая ответа, гость взирал на раба с непроницаемым лицом сфинкса, и угадать, что хочет, было невозможно. И тут философ схватил себя за руку, как вора, забравшегося в свой карман: даже непродолжительная жизнь в неволе незаметно насытила его трепещущим страхом, отчего и виделась ему хрупкость мира. Он вспомнил учителя Биона и, вскинув голову, открыто воззрился в лицо эфора.

– Авторство этих сочинений принадлежит мне, – гордо произнёс Арис, при этом испытывая студёное дыхание опасности. – Но кто ты, незнакомец, чтобы спрашивать об этом?

Синяя судейская мантия, этот шар на ларце, знаки в виде сдвоенного креста и зрящего глаза вдруг соединились в единую логическую цепь и могли означать, что перед ним представитель некоего верховного карающего суда эфоры или герусии. В тот же миг вспомнилась судьба оригинала первого трактата, публично преданного огню, и леденящая рука предчувствия легла на пересохшее горло.

– Таисий Килиос, – просто назвался гость.

– Мне твоё имя незнакомо… – начал было говорить невольник и смолк, ибо взор судьи более напоминал щелчок бича.

– Почему же на титулах стоит другое имя? – бесстрастно спросил он. – Ты умышленно скрыл авторство?

Философ выдохнул знобящий сердце холод и кратко рассказал о своём тщеславном господине, купившем его на берегах Персии, об условиях жизни на острове и нынешнем положении раба. Он выслушал это так, словно уже знал всё, что приключилось с Арисом.

– И ты утверждаешь, что Лукреций Ирий присвоил твои сочинения? – уточнил он.

– Он сделал это по договору со мной, – честно признался философ.

Таисий Килиос продолжал испытывать его, ничем не выдавая своих чувств и намерений.

– Готов ли ты вернуть своё имя на титулы?

– Готов.

– Это равнозначно смертному приговору.

Образ Биона на минуту возник перед взором, и в ушах прозвучало его повелительное слово:

– Зри!

– Если в Элладе не внимают словам философов, а казнят за свои труды, то исчезает смысл существования, – с достоинством произнёс Арис, ощущая прилив сил. – И наступает смерть всякой мысли.

Таисий Килиос вернул в ларец рукописи и откинулся на высокую спинку кресла, взирая на кипящую бликами воду бухты. Он что-то вспомнил, и лицо его слегка оживилось.

– Ты видел, как варвары вышли из моря?

– Да, эфор. И это было невероятное зрелище…

– И утверждаешь, они способны дышать в воде, как рыбы?

– Нет, надзиратель, сего я не утверждаю.

Тот надолго задумался, и теперь было понятно о чём – вспоминал трактат, принёсший Арису известность, и, вероятно, взвешивал степень его вины. Философ же продолжал стоять перед ним и был самому себе судья и самому себе выносил приговор, перебирая в памяти всё, к чему подтолкнул его любопытствующий и одновременно по-юношески мятежный, возмущённый дух несколько лет назад.

– Ты раскрыл в трактате тайну изготовления пергамента, – заключил эфор. – По законоуложению коллегии подлежишь смертной казни. И с мёртвого тебя снимут шкуру…

Его дважды пощадили варвары, ибо он узрел их слёзы, а потом проникся их мировоззрением; теперь же не приходилось ждать пощады, поскольку впервые он открыто смотрел опасности в глаза, воплощением коей сейчас был Таисий Килиос, и не видел никакого сочувствия, не обретал малейшей надежды на спасение. Поэтому Арис попытался вызвать милость словом.

– Но я не был членом коллегии ремесленников, – напомнил он. – Не давал никаких клятв, не присягал. И не могу быть осуждённым по их внутреннему законоуложению…

– Я уполномочен решать, можешь или нет! – оборвал его эфор. – Ты стал таковым, когда молодой мастер посвятил тебя в тайны ремесла. Именно это считается актом посвящения и вхождения в коллегию. Не ты ли написал об этом в своём сочинении?

– Да, надзиратель, я написал…

– Готовься к смерти!

Душа протестовала, однако разум в тот час не смог отыскать доводов, дабы защитить её, и потому он дерзко спросил то, что было на устах:

– Кто ты, чтобы судить и предавать меня казни? С каких пор эфоры стали выносить смертные вердикты философам?

– Я – эфор, надзирающий за тайнами всех полисов Эллады, – с холодным достоинством вымолвил он. – В том числе за тайнами коллегий. И уполномочен решать твою судьбу.

– Если ты изучил трактат, – Арис собрался с духом, – тебе ясно, я не выдавал тайну изготовления, ибо она известна всем, кто когда-либо использовал пергамент для письма. Кожи сначала вымачивают в растворе извести, потом мездрят, гладят пемзой и втирают мел…