Когда боги спят

Когда боги спят
Сергей Трофимович Алексеев

Слова незнакомой старухи, обвинившей экс-губернатора Анатолия Зубатого в том, что он своего предка, святого старца, «обрек на геенну огненну», оказались отнюдь не религиозным бредом. После той встречи политик, недавно похоронивший сына и потерявший высокий пост, но не влияние, начал расследование собственного преступления, о котором раньше даже не подозревал…

Сергей Алексеев

Когда боги спят

1

Вот уже второй месяц, почти каждый вечер, ровно в половине десятого, он приходил к девятиэтажному дому на Серебряной улице и, не приближаясь, стоял на другой стороне, между осенних, холодных лип. Место было безлюдное, обыкновенный спальный микрорайон, где жители к этому часу сидят по квартирам и мимо проскакивают лишь редкие автомобили, обдавая водяной пылью. Фонари горели через один, и он совершенно не заботился, что его могут узнать, не поднимал воротника, никак не маскировался, стоял с обнаженной головой минут десять, глядя то на кромку плоской крыши, то на длинный железобетонный козырек подъезда, будто совершая прыжок. Он не хотел вспоминать и не вспоминал, что здесь произошло, но явственно чувствовал, как всякий раз обрывается душа, захватывает дыхание, и вместо крика вырывается беззвучный, астматический стон, после которого напрочь садятся голосовые связки.

«Я слишком поздно родился, – про себя кричал он, – чтобы жить с вами, люди!..»

Если в такой момент из-под колес в лицо летел «плевок», он молча и невозмутимо утирался, снова поднимался взглядом вверх, замирал там и, оттолкнувшись, летел вниз.

Из такого мучительного, самоистязающего состояния обычно его выводил Хамзат, незримо присутствующий все это время где-то слева и сзади.

– Анатолий Алексеевич, пора ехать, – бубнил он в ухо одну и ту же фразу. – Екатерина Викторовна будет переживать.

Всякий раз на короткий миг его голос казался неприятным, каким-то гнусаво заговорщицким, и потому у него давно сидела в голове мысль освободиться от начальника личной охраны – нельзя держать рядом человека, который часто раздражает, выводит из себя и бывает отвратительным. Однако разум всегда побеждал быстрее, чем созревало окончательное решение: Хамзат слишком долго следовал за ним тенью, немало слышал и знал, и давно из телохранителя превратился в тайного советника с восточным, лукавым и изощренным умом. Хочешь не хочешь, а его приходилось привлекать ко многим личным и служебным проблемам, поскольку он всегда под руками и готов помочь. Так что избавиться от него без веской причины, только из-за таких вот мгновений неприязни, становилось почти невозможно. И все-таки эти мелкие, отрицательные зерна незаметно накапливались в сознании, и он понимал, что когда-нибудь, в далекой перспективе, они прорастут все разом, как озимая рожь, и тогда уже будет все равно…

Не проросли, не успели, обстоятельства резко изменились, и он сейчас с удовлетворением думал, что скоро избавится от Хамзата навсегда помимо своей воли.

Напоминание о переживаниях Екатерины тоже ничуть не тревожило и не вызывало сострадания, наоборот, он обнаруживал в себе мстительное и потому пугающее чувство. Пусть хоть всю ночь сидит и ждет, пусть мечется по пустому дому или ревет перед запертой и опечатанной дверью Саши и потом, наплакавшаяся, красноносая и жалкая, в одиночку пьет валерьянку напополам с коньяком и, пьяная, говорит сама с собой.

Возвращаясь по вечерам с Серебряной улицы, он заставал жену то в полубезумном состоянии, когда она читала стихи, бродя по залу с закрытыми глазами, то спящей в непотребном виде посреди коридора и даже пьющей водку в компании строителей, которые завершали реставрацию старинного каменного забора. И ни разу ничто не ворохнулось, не дрогнуло в душе, поскольку уже родилась и существовала подспудная мысль, что всему этому когда-то тоже придет конец.

И она чувствовала это, когда немного приходила в себя, обычно говорила обиженно, жестко и угрожающе, словно бывшему мужу:

– Можешь не волноваться, Зубатый. Я скоро освобожу тебя, оставлю в покое. Потерпи еще немного.

В этот раз Хамзат потревожил немного раньше, поскольку еще днем пошел снег с дождем, а зонтика не оказалось, и стоять в такую погоду с непокрытой головой было не только знобко, но и опасно для здоровья, о чем и прогундосил телохранитель.

– Дай закурить, – попросил Зубатый.

– Не курю, Анатолий Алексеевич, – доложил тот. – Вы знаете, давно бросил…

– Ну так найди сигарет! Пойди купи, стрельни у прохожих!

Телохранитель находился в штатном, то есть спокойном состоянии, и потому тянул время.

– Как это – стрельни?

– Ты что, не спрашивал на улице закурить?

Чуткий к состоянию хозяина, Хамзат мгновенно услышал гнев и молча направился к далекой светящейся торговой палатке на противоположной стороне.

И в это же время где-то за спиной Зубатого задребезжал распевный старушечий голосок:

– А что, батюшка, тянет на это место? Не желаешь, да ноги ведут?

Мимолетные эти слова могли не касаться его, и, вообще, в первый миг возникло чувство, будто голос звучит в нем самом, и все-таки он обернулся, поскольку именно так все и было – не хотел, а шел сюда.

Невзрачная, ссутуленная бабулька стояла в двух шагах и заглядывала ему в лицо. Старенькое зимнее пальто с шалевым цигейковым воротником, темный платок и сверху – давно потерявшая форму и вытертая кунья шапка. Кажется, в руках еще была дамская сумочка или обыкновенная хозяйственная кошелка, но свернутая и прижатая локтем к боку.

Таких старушек Зубатый повидал множество и когда-то, искренне желая помочь, выделял специальные часы в конце дня и принимал до тех пор, пока в администрацию не хлынул мощный поток обездоленных пенсионеров и пока не дошло до самого, что дело это бесполезное. Осчастливить всех оказалось невозможно, и потому он распорядился записывать и пускать в кабинет лишь заслуженных, известных ветеранов или их вдов. Старость делала людей настолько похожими, что Зубатый плохо различал их, как, например, китайцев или японцев, которые непривычному глазу всегда кажутся на одно лицо, потому узнать бабульку, да еще и в осеннем полумраке, он не мог.

А она узнала его, мало того, ей было известно, что случилось возле девятиэтажного дома напротив. И видимо, давно наблюдала, выбрала момент, когда Хамзат оставит пост…

– Тянет, – признался он. – Ноги ведут…

– Подумал бы, может, душа не чиста? – спросила вкрадчиво. – Может, покаяния просит? Ты ведь, батюшка, то вверх, то вниз зыркаешь, будто сам скакануть примериваешься. Да выше пупка не прыгнешь.

Зубатый ощутил толчок недовольства, и надо было бы отвернуться от блаженной бабки или вовсе пойти вдоль улицы к оставленной за перекрестком машине. Крикнет что вслед – и пусть, кругом ни души, да и теперь стало как-то все равно: слухи по городу носились самые разные, нового ничего не услышишь…

Однако не ушел и даже не отвернулся, лишь кепку натянул на голову.

– Скажи еще, это я толкнул его с крыши, – проговорил он отрывисто, выискивая взглядом Хамзата. – И хожу сюда, как убийца к месту преступления.

– Напраслины не скажу, не возьму греха на душу. Мне нельзя лгать, с вас Боженька один раз спрашивает, а с меня каждый день.

Только сейчас Зубатый сообразил, что перед ним психически нездоровый человек. Вот и гримасничает постоянно, вроде голова трясется…

– Иди домой, – посоветовал он. – Тебя, поди, потеряли, час поздний…

– А ты не командуй! – оборвала старуха. – Все, откомандовался. Вон как тебя расчихвостили! Как петух щипаный выскочил!

Видимо, она была из тех вечно обиженных, безутешных и обозленных до душевного срыва пенсионеров, обобранных за последнее десятилетие до нитки, отчего с ними уже нельзя было разговаривать.

– Тебе что нужно-то, бабушка? – мирно спросил Зубатый, выискивая глазами Хамзата. – Скажи, я помогу.

– Нет, батюшка, ты себе помоги, – заявила она, прикрываясь рваной рукавичкой от ветра. – Мне-то уж ничего не нужно. Не на этот дом тебе бы смотреть, а на помыслы и дела свои. Неужто и горе не вразумило? Ведь это наказание пришло тебе через ребенка! Он ведь нас через детей учит, через них и наказывает. Бог-то покарал, будто вора, – правую руку отсек. Не признаешь, не искупишь греха, ведь и левую отрубит! Замуж дочку выдал за границу, так ведь и там настигнет его десница!

Зубатого передернуло от знобящего страха и омерзения: такого ему не говорили еще ни за глаза, ни в лицо, ни вслед! На минуту он ощутил полную беззащитность перед этой больной старухой, бросающей невероятные, чудовищные обвинения и угрозы. Ничего сразу ответить не смог, лишь спросил чужим голосом:

– Что же я сделал, бабушка? Убил кого, что ли?

– Ладно бы убил, другой и спрос тогда. Ведь на муки смертные послал старого человека. И не чужого – предка своего, сродника кровного. Святого старца обрек на геенну огненну!

Он не понял последних слов, переспросил:

– Какого старца? Не знаю я такого!

– Знаешь! И вот свершилось! Пришел час расплаты! Дорого с тебя взял Господь!

Он отшатнулся, а старуха потрясла сумкой и добавила неожиданно низким голосом:

– Ищи Бога, а не власти, ирод! Поди покайся!