Слово

– Э-э, да какие теперь вещи найдешь? – вздохнула она. – Нынче время такое – люди теряются – не найдешь. Вот батюшка наш, Алексей Иванович Микитов, как пропал в переворот, так доселе нету. А жалованья мне не заплатил…

– Может быть, кто на похороны приезжал? – спрашивал Никита, чувствуя безнадежность. – Родственники, друзья?

– И не помню, батюшко, не помню, – охала старушка. – Нынче так все меняется, память-то и схватывать не поспевает… Может, и был кто… А какие вещи-то у старика были? Похоронили в заплатанной рубахе… Какие были, так на продукты сменял, поди… Гол как сокол старичок-то был.

– Может, какие вещи людям раздавали, кто хоронить помогал, – напирал Гудошников. – Как это по обычаю положено…

– Хоронили-то его извозчики, – вспомнила старушка. – Отвезли на кладбище да закопали… Может, что и брали – кто знает?

В комнатах Христолюбова жила многодетная семья погорельцев. О бывшем хозяине квартиры ничего толком не знали: помер какой-то старик, их переселили сюда – вот и все. С позволения новых жильцов Гудошников обшарил в квартире все углы, поднял несколько половиц и даже стены простучал. Никаких тайников, конечно же, не было, а вот сундук, о котором упоминалось в письме Жилякова, стоял на месте. И погорельцы подтвердили: переехали сюда – сундук был, только пустой. И в доказательство выгребли из него свои скудные пожитки. Никита посмотрел внутрь, пощупал рукой темные от времени стенки… Вот здесь еще недавно лежала рукопись. Ее можно было вынимать из сундука, класть на место: она была реальной, видимой… Тихая, щемящая злость овладела Гудошниковым. Почему раньше молчал профессор Крон? Он знал о рукописи еще в девятнадцатом, но почему молчал?! Он, активный деятель археографической комиссии, тогда еще существовавшей? Почему даже Гуляеву, давнему приятелю и сподвижнику, и словом не обмолвился о письме из Олонца? Хотел быть единоличным первооткрывателем дохристианской письменности на Руси либо вовсе не желал, чтобы такое открытие произошло?

Сиди вот теперь и гадай, а толку от такого гадания – ноль, потому что нет в России Крона, нет в живых Христолюбова. И нет рукописи, писанной таинственным письмом.

Но был еще Жиляков – видевший ее! Возможно, что он остался единственным из тех, кто когда-либо притрагивался к бесценным пергаментным листам…

Жилякова дома не оказалось. Молодая еще, косоглазая женщина, в китайском халате, недружелюбно осмотрела Гудошникова, скользнула взглядом по ордену на френче, протезу и, как показалось, глядя в сторону, бросила:

– На службе Андрей Павлович, в семинарии.

И захлопнула перед носом дверь. Гудошников не надеялся на радушный прием, однако холод и даже какое-то презрение возмутили его. Он постоял перед закрытой дверью, затем, изловчившись, пнул ее и заспешил по ступеням вниз. За спиной щелкнуло, визгливо скрипнули петли.

– Что еще нужно? Что вы ходите стучите? А еще инвалид!

Никита не дослушал и тяжело ступил на улицу. Ковыляя в семинарию, он пытался успокоить себя и одновременно ругал за мальчишество. Ну зачем в двери-то пинать? Кто виноват, что его не встречают с распростертыми объятиями? Кто – сам-то он? Инвалид, говорят, инвалид, и всё! Ну орден имеет, так им, всем этим «бывшим», награда его как бельмо на глазу. По письму видать, семейка Жиляковых не из тех, кто принял революцию. Эта порода еще опаснее врагов. Тех хоть в бою можно шашкой достать, а эти, лояльные, живут себе, посмеиваются, и ничем ты их не возьмешь. Ишь, ведьма косоглазая, – инвалид!..

Слова этого Гудошников терпеть не мог и не считал себя инвалидом, не успел еще в свои двадцать с небольшим лет свыкнуться с собственным увечьем и частенько, забывшись или спросонья, вскакивал, делал шаг и валился на бок, сразу же вспоминался жаркий июльский день девятнадцатого года, крохотная деревенька на рыжем от зноя бугре, откуда били орудия. Лавина конников заходила с фланга, но почему-то очень медленно, как казалось комиссару полка Гудошникову. Лошади сгрудились у овражка, смешались, потом вытянулись в цепь вдоль него и пошли как-то вяло, словно раскисли на жаре. Между тем батарея белых уже засекла маневр, и первые снаряды вздыбили землю у оврага. Чей это был эскадрон, Никита не знал, может, и бравый Муханов сомлел тогда от зноя, но надо было спасать атаку. Комиссар выехал из укрытия и поскакал напрямую, минуя овраг. Жаркий ветер облизывал потное лицо, разгоряченный жеребец нес всадника по полю на виду у белых пушкарей, и Гудошников уповал лишь на то, что снаряд на него тратить не станут. Он уже достиг кустарника в начале оврага, пригнулся, чтобы не сшибло фуражку, и в это время взрыв опрокинул его вместе с лошадью. Ремень карабина перехватил горло, притянул к груди голову, однако комиссар инстинктивно вскочил на ноги, как полагается в сабельном бою, чтобы не затоптали свои, и тут же рухнул на землю. Ступня левой ноги почему-то была вывернута назад, из разорванных галифе хлестала кровь. А рядом бился в агонии жеребец с распоротым брюхом и курилась, остывая, воронка…

Ногу пытались спасти и отняли только через месяц, когда от конской шерсти в ране началось гниение. В то время в России, плодившей калек с войны четырнадцатого года, слово «инвалид» было привычным и расхожим, но Гудошникову оно казалось таким же уродливым и неестественным, как и его культя…

Неподалеку от здания семинарии Никита остановился передохнуть, оглядел сводчатые, пыльные окна, высокое, на три стороны, крыльцо с парапетом. «Что же это у них семинарию до сих пор не закрыли? – вспомнил он ответ жиляковской домочадки. – Или по старинке еще зовут…» Однако, приблизившись, он увидел кумачовый транспарант над входом: «Первая пролетарская школа для рабоче-крестьянских детей». Кумач уже выцвел, пообтрепался, как солдатская гимнастерка, но от этого выглядел только внушительнее и прочнее.

Гудошников простучал протезом по лестнице на второй этаж, отыскал учительскую. В школе шли уроки, и тишина в коридорах, живое дыхание в классах сразу напомнили университет. Никита тут же мысленно поспорил с Мухановым. Вот они, пролетарские дети, сидят за партами, учатся, растут, не успеешь оглянуться, как пойдут дальше, в университет. Кругом разруха, голод, банды, а будущее уже вот оно, пока еще в лаптях, косоворотках, но дай срок! Дай срок, и все это отшелушится, отлетит, и настанет час, когда этим детям нужны будут не только кусок хлеба и крыша над головой. Обогревшись и насытившись, они захотят познать себя – откуда они, что они значат в этом мире? Так будет, в конце концов, это диалектика. И вот тогда-то они и спросят… В учительской оказалась лишь какая-то девушка, то ли ученица, то ли молоденькая курсистка, присланная поднимать народное образование. Длинное платье с глухим воротником, тоненькая шея и русая коса до пояса.

– Мне нужен Жиляков, – поздоровавшись, сказал Никита.

– Андрей Павлович? – отчего-то удивилась девушка и скользнула взглядом по френчу с орденом. – Я не знаю… Возможно, он у себя…

– Где? На уроке?

– Как вам объяснить, – замялась она. – Это в другом крыле, там комнатка такая есть… Каморка…

И вдруг, спохватившись, сбивчиво начала объяснять, что Жиляков больше не работает в школе, что его уволили еще в прошлом году, как и было предписано, а уроки словесности ведет теперь она. Но Жиляков до сих пор ходит в школу и запретить ему невозможно, потому что приказано было только не допускать его к ученикам, а в остальном указаний не поступало. Вот он каждый день и появляется в школе, ходит по коридорам или сидит в каморке…

Гудошникова опять принимали за уполномоченного.

– Мне нужно поговорить с ним, – пояснил Никита. – По важному делу. Я из Питера.

– Я провожу! – с готовностью вызвалась учительница. – А вы… не по жалобе приехали? Будто Андрей Павлович жалобу писал…

– Какая жалоба? – не понял Гудошников. – Я из университета.

– А, тогда вы не знаете! – чему-то обрадовалась она. – Ну, идите за мной, я провожу.

Они прошли по коридору, затем черной лестницей спустились на первый этаж и оказались в тупичке – полутемном, пыльном, с битой мебелью на полу и с выпирающей, как человеческие ребра, штукатурной дранкой по стенам.

– Тут осторожно, – предупредила учительница. – Не запнитесь.

Никиту покоробил ее участливый тон: опять ему напоминали, что он – инвалид. Однако он смолчал и, освобождая проход, с силой двинул колченогую парту. Груда ломаной мебели зашевелилась, загрохотала, взметнулся столб пыли. Проводница Никиты остановилась возле низкой двери в конце тупика и несмело постучала.

– Андрей Павлович, к вам пришли. – За дверью никто не отозвался. Учительница пропустила Гудошникова вперед. – Он здесь, заходите.

Никита потянул дверь на себя и оказался в маленькой комнатке со скошенным потолком. Похоже, здесь когда-то держали ведра, тряпки, паркетные щетки, но теперь вместо этого инвентаря в каморке у окна стоял облупившийся ампирный стол и несколько тщедушных стульев. На одном из них, повернувшись к свету, сидел высокий, сухопарый человек лет шестидесяти, одетый в черный учительский мундир и белую манишку.

– Чем обязан? – мельком глянув на вошедшего, бросил Жиляков.

Никита присел на стул.

– От Артура Карловича привет принес, – изучая Жилякова, сказал он. – От Крона Артура Карловича, вашего знакомого.

– Я вас не понимаю, – сухо проронил Жиляков и покосился на протез. – Кто вы?

– Из Петрограда, моя фамилия Гудошников, – сдержанно представился Никита. – Учусь и работаю на кафедре, где когда-то был Крон…

– Почему – был? – встрепенулся Жиляков и замер.

– Потому что был, – отрезал Никита. – Был и нету.

– Догадываюсь… – пробормотал бывший учитель с неожиданной хрипотцой в голосе. – Что вам угодно, молодой человек?

– Кое-что угодно… Например, что вы знаете о Христолюбове? Николае Николаевиче?

Жиляков еще раз оглядел гостя – френч с орденом, распахнутую шинель, – видимо, что-то сопоставлял и не мог сопоставить.

– Такого человека я не знаю, не помню.

«Сволочь, – подумал Никита, ощутив бессилие перед неприступностью Жилякова. – Сейчас вспомнишь, сволочь!»

Он вынул из кармана френча письмо Жилякова к Крону, неторопливо развернул.

– Вот ваше письмо к профессору.

Перед тем как пойти на розыски бывшего учителя семинарии, Гудошников много раз проиграл в уме встречу с ним, продумал, как себя вести, что говорить. Письмо он решил не показывать без крайней надобности, но держать при себе и, лишь когда настанет необходимость, предъявить его как самый веский и бесспорный аргумент. Теперь же, вынув конверт, вдруг понял, что поспешил, что разговор по плану не получился, и как пойдет дело дальше – неизвестно. С человеком, видевшим рукопись, а может, теперь и с ее владельцем, нужно было вести себя иначе. Больше дипломатии и никакой горячки! Ведь сколько раз твердил это себе. Жиляков свое письмо узнал, но, и уличенный, не смутился, наоборот, стал прямее и горже.

– Николай Николаевич умер в девятнадцатом.

– Это я знаю. Где его вещи?

– Я не был у него душеприказчиком.