Дмитрий Донской

И взглянула так, что мамка стремительно выхватила из-под стрелы щепку и скрыла в сарафан.

– Ой, нету ее. И не было!

Трехлетний Юрий завизжал. Евдокия ласково вдавила в свои колени его мордочку. Юрий на три года отставал от брата, но тянулся, не желая ни в чем ему уступать, и не хуже Василия попадал в цель. Он был в отца – черен и смугл.

«В батю!» – думала мать, прижимая Юрия.

В это время Евдокия узнала, что из монастыря заехала к княгине жена князя Боброка, Анна. А тут еще пришла во двор жена Бренка – боярыне было любопытно глянуть на великокняжеское добро.

– Сушишь, Евдокия княж Дмитриевна?

– На то и весна.

Бренкова медленно опустила глаза:

– Только ли на то, не знаю.

– А что ж еще?

– Не одна рухлядь залеживается, а ведь и бабы тоже.

Евдокия засмеялась:

– Ну, твой Михайло Ондреич залежаться не даст.

– А мне русые не по душе. Размазываются, как тесто!

– Пойдем наверх. Там княгиня Анна; за мужем заехала.

Она пошла впереди гостьи, круглоплечая, плотная, упруго ступая вверх по дубовой лестнице.

– У меня эту зиму меды удались. Отведай.

Запыхавшаяся боярыня едва успела сказать, как и у нее хорошо настоялся мед:

– На укропе. Духовито, крепко.

– А варила?

– Варила, варила…

Крепко и ароматно пахло в палатах древесной смолой, травами, корешками, развешанными по углам, растыканными позади икон.

Женщины разговаривали. У Бренковой новостей было много, но строгая лицом Анна неодобрительно косилась на нее.

Евдокия подозвала девушку:

– Там скоморохов нет ли?

Анна перебила ее:

– Нет, Овдотьюшка, мне время домой.

– Да князь Дмитрий Михайлович наверху спит. Обожди, как встанет.

А девушка радостно говорила:

– С утра трое ростовских внизу сидят. Да Тимоша коломенский с медведем на дворе стоит.

– Удумала! Медведя сюда весть! Песельников покличь.

Песельники вошли, поигрывая и напевая еще на лестнице. Принялись низко кланяться:

– Матушке княгине Евдокие Митриевне. Дай тебе бог здравствовать и красоваться, многие лета с красным солнушком миловаться! Заводи, Олеша, переладец!

Они гудели, приплясывали. Беспечная песня плясала вместе с ними, лапотки поскрипывали. Девушки, толпясь в дверях, пересмеивались, переталкивались локотками.

Старший из скоморохов, все еще разводя руками, остановился среди горницы и запел:

Славны богатыри во Киеви,
Славны звоны в Москве-городе,
Сладки поцелуи коломенские,
Широки подолы рязанские,
Лубяные сарафаны во Суждали,
Люто любы любки белевские,
Белопузы вдовки литовские…

Вдруг осекся и принялся низко кланяться, а за ним и остальные: в дверях стоял князь Боброк, еще румяный от сна.

– А побывальщины петь горазд? – спросил князь старшого.

– Пою, господине.

– Перейми новую. Писцы те скажут. Она ими списана.

Старший кинулся было к дверям, писцам внимать, но Боброк остановил:

– Нет, уж вы сперва княгинь потешьте.

И скоморохи снова загудели в дудки, задвигались.

Когда песни смолкли и женщины ушли к вечерне, скоморохи сели внизу на широкой скамье, и писец внятно принялся читать им слова побывальщины:

Пред собой ты дверь пятой распахивай,
С головы шелома ты не сбрасывай…

Старший, грозя пальцем, перебивал писца:

– Погодь, погодь! Как тут, значит? Это татарин посылает ко Владимиру посла и наказывает…