Год мертвой змеи

19-20 февраля 1953 года

Генерал-лейтенант Разуваев находился в Москве больше недели, что было неправдоподобно большим сроком, учитывая его обязанности в Корее. Все это время он провел в гонке за пониманием происходящего, не давшей ему ни единого момента передышки. За эти дни, переходя из состояния глубокой задумчивости в состояние граничащего с паникой страха перед надвигающимся, а уже оттуда – в робкий оптимизм, снова в страх и снова в задумчивость, генерал потерял около пяти килограммов веса и приобрел не проходящий блекло-серый цвет лица.

– Тогда тоже был февраль, правда? – сказал ему адъютант, поймав на мгновение вынырнувший из себя взгляд генерала. Вжатые в сиденья набором высоты, открывшие рты, чтобы хоть немного притупить колющую боль в ушах, они оба молчали уже минут пятнадцать – и то, что адъютант задал настолько точный вопрос, генерала искренне поразило.

– Правда, – медленно ответил он после короткой паузы. – Самое начало февраля. Восемь лет назад. Тоже холодно было.

– Я помню, – согласился капитан. Они снова замолчали, глотая воздух и чувствуя, как кожа утепленных мехом курток съеживается от ледяных сквозняков, гуляющих по салону натужно тянущегося в ночное небо транспортника.

Оба сейчас думали об одном и том же: о войне с Японией в феврале-марте 1945 года. Генерал покосился на адъютанта, сидящего с непроницаемо-доброжелательным лицом. Летать не боялся ни тот, ни другой, и это не походило на нервное желание слышать свой собственный голос, заглушая им страх. То, что о «второй русско-японской» размышлял сам генерал, было совершенно логичным – слишком много было общего между февралем 1945-го и февралем 1953-го, хотя бы в международно-дипломатическом, если не в военном отношении. И поскольку сотни из прочитанных им за последние месяцы, недели и дни документов давали совершенно четкие аналогии, то проецировать на происходящее сейчас события восьмилетней давности генерал имел полное право. Но не капитан же! Почему он подумал именно об этом и почему задал вопрос так верно?

Широко ухмыльнувшись, генерал Разуваев покачал головой. Вероятно, адъютант здорово изучил своего начальника за эти годы. Значит, его пора менять. Взять какого-нибудь старшего лейтенанта из фронтовиков, зависшего из-за недостатка образования между должностями командира роты и начальника штаба батальона. Лучше всего – пехотинца или танкиста. Впрочем, артиллериста тоже можно. А этого – отправить учиться, как было обещано и ему, и себе. Ладно, успеется...

Отвернувшись к кругляшу стынущего ледяной коркой иллюминатора и глядя в серую колышущуюся муть облаков, генерал из упрямства решил не продолжать разговор, снова углубившись в свои мрачные мысли. Тогда, к началу января 1945 года, отношения сторон, глядящих друг на друга через замотанную колючей проволокой черту, наискосок пересекающую разрушенную почти до основания Европу, начали приобретать хоть какие-то признаки устойчивости. Советские, американские, британские и французские дивизии, едва пополненные и переформированные после столкновения между недавними союзниками за право владеть Центральной Европой, стояли друг напротив друга – ощерившись, как две своры профессионально выдрессированных псов, опытных и беспощадных в драке. Выстрелы по обе стороны покрывшейся минными полями и противотанковыми надолбами разделительной полосы звучали то и дело: какое-то номинальное сопротивление обеим сторонам оказывали остатки недобитых германских «оборотней». Время от времени тут и там ловили прячущихся в подвалах и каменоломнях и отстреливающихся до последнего гестаповцев и офицеров СС из охраны многочисленных концлагерей – этим была прямая дорога на виселицу вне зависимости от того, в чьей зоне оккупации они оказались.

Достаточно часто стреляли и одни в других: изорванные войной нервы фронтовиков с трудом выдерживали напряжение ожидания удара врагов, мирно прогуливающихся сейчас перед их глазами. Изредка на «ту сторону» ходили разведгруппы – вытаскивать конкретных людей, имеющих отношение к германским атомным проектам, к производству боевых ракет и реактивных самолетов, к финансам и промышленности. Резали чужих часовых, добывая бумаги и документы, проливающие свет на то, что случилось в течение последних месяцев, – компрометирующие врага и обеляющие себя. Устраивали отдельные диверсии на коммуникациях, также неизменно сваливаемые на немецких недобитков. Время от времени в воздухе закипали нешуточные воздушные бои, только чудом обходящиеся без стрельбы, – в отличие от фронтовиков-пехотинцев, истребителям бывало достаточно обозначить воздушную победу почти что в стиле, когда-то применяемом североамериканскими индейцами – дотронувшись до плеча врага и произнеся «Ку». Наверное, это было бы смешно, не будь все настолько серьезно. Оправившиеся от пережитого, едва приглушившие в себе память о только что чудом остановленной войне, вновь доведенные до полного списочного состава армии, дивизии, корпуса и бригады недавних противников замерли в напряженном ожидании команды. Довооруженные новейшими образцами техники и стрелкового оружия, почти на сто процентов состоящие из обстрелянных солдат и имеющий огромный боевой опыт офицеров, это были лучшие армии в истории человечества.

Команды атаковать друг друга так и не были отданы: обеим сторонам хватило того, что они получили и потеряли в ходе этой войны, чтобы не рисковать потерять все. Но одновременно все сильнее разгорался пылающий очаг Дальневосточья. Тянущейся уже годы беспощадной, мало знакомой советским людям войны, где американцы и англичане давили многодневными бомбардировками с моря и воздуха и ударами ничего не боящейся морской пехоты один остров за другим, подбираясь ближе и ближе к Японской империи.

В конце января стало окончательно ясно, что Советский Союз желает получить свою долю и здесь. К этому времени непрерывный поток людей, техники, вооружения и грузов, текущий по магистралям страны последние годы только на запад, двигался уже в обратном направлении – на восток, напитывая приграничные гарнизоны и зоны рассредоточения рычанием тысяч моторов и шепотом десятков тысяч голосов одетых в серые шинели бойцов, то и дело поглядывающих в стороны установленных на столбах репродукторов.

Перебрасывались отдельные эскадрильи и целые авиационные армии, перебрасывались сотни артиллерийских и минометных батарей, подвозились многие десятки тысяч тонн боеприпасов для них. На Дальний Восток ушли две танковые армии из шести – не так уж и много по европейским меркам. Но за рычагами танков и самоходных орудий, за штурвалами пикировщиков и бронированных штурмовиков сидели люди, только что сокрушившие непобедимую всего два-три года назад армию – германскую, что перед этим в считанные годы скрутила в бараний рог всех, кто пытался противостоять ей, не будучи отгорожен десятками или тысячами морских миль водного пространства.

И уже после того эти самые люди смогли жутким ударом оглушить новоприобретенных врагов, почему-то решивших, что произошедшее есть всего лишь случайность, уверовавших в тот же нелепый тезис, что Советский Союз – колосс на глиняных ногах, ждущий лишь одного действительно сильного толчка. Люди в серых шинелях и промасленных комбинезонах, в истертых ватниках и выбеленных потом старых гимнастерках, не сомневавшиеся, что принадлежат к мощнейшей сухопутной армии мира, и желающие только одного – последней победы, чтобы закончить наконец-то эту проклятую войну и вернуться к разоренным и снесенным ее ураганом домам.

Шансов у японцев не было. Жалости к ним тоже не было ни у кого. Два кровавых конфликта конца тридцатых, только однозначность результатов которых и заставила Японию удержаться от удара в спину захлебывающейся кровью стране в самые тяжелые для нее дни, помнили слишком многие. Сидя в ложке привинченного к полу самолетного сиденья, генерал Разуваев вспоминал и то, насколько сильно поведение японской армии на оккупированных землях ближайших южных соседей, Китая и Кореи, напоминало ему и многим другим поведение немцев, финнов и венгров на советской земле. Доказательств тому тоже хватало.

Даже после предъявленного японцам официального ультиматума с требованием немедленно вывести войска с территории Китая, Кореи и Южного Сахалина Советский Союз продолжал готовиться к этой короткой войне долго и тщательно, не жалея ни времени, ни ресурсов. Такая возможность появилась у него в первый и пока единственный раз, и упускать ее никто не собирался. Японцы на ультиматум не отреагировали – то ли надеясь, что противоречия между их врагами, только-только переставшими убивать друг друга, перерастут в новую войну, то ли просто цепляясь за остатки гордости. Потом товарищ Сталин произнес свое ставшее за считанные недели знаменитым на весь мир слово «Можно» – и война началась. Простая и жуткая, как рев мотора атакующего «Ила», заходящего в пике на сжавшегося в окопе напуганного вражеского пехотинца.

Здесь не было даже никакой особенной политики – чрезвычайному и полномочному послу Японской империи в Советском Союзе были вручены соответствующие ноты: «В связи с отказом японского правительства выполнить законные требования...», а посланники нескольких западных государств получили не слишком формально составленные уведомления о вступлении Советского Союза в войну с целью освобождения оккупированных государств Восточной Азии. Все остальное, что Сталин хотел сказать, он сказал ударами фугасных авиабомб, в рассветных сумерках перепахивающих взлетные полосы чужих аэродромов, визгом ложащихся на блиндажи вражеских укрепрайонов снарядов из первых залпов реактивных «катюш» и «андрюш» и рассекающими карты ударами танковых корпусов...

– Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?

Оказавшийся рядом полковник-танкист оторвал генерала от размышлений. Подняв голову, тот посмотрел на новоиспеченного советника с неудовольствием, но быстро смягчился. Лететь им было далеко и долго, в салоне «Ли-2» вместе с ним и капитаном находилось еще человек десять офицеров-советников, летящих в Китай и Корею: или на замену, или же принимать новые должности – инструкторов, инспекторов, технических специалистов. И все то время, пока он размышлял и предавался воспоминаниям, они ждали, пока он поднимет глаза и столкнется взглядом хотя бы с кем-то из них.

– Что?

– Не хотите, товарищ генерал-лейтенант?

Ну, это было уже совсем понятно. Офицеры в ранге от инженер – старшего лейтенанта и до полковника, мерзли в своих регланах и шинелях, но не решились открыть без его разрешения ни единой бутылки. А в самолете, между тем, было действительно холодно.

– Что у вас, полковник?

– Коньяк, товарищ генерал-лейтенант.

– Я вижу, что не чай. Армянский?

– Да.

– Наливайте. И остальным тоже можно.

В фюзеляже ревущего и свистящего транспортника стало оживленнее – отправляющиеся на войну офицеры советской армии задвигались и заговорили. Только теперь генерал осознал, что все это время они молчали, чтобы не мешать ему.

– Адъютанту моему тоже налейте, – потребовал он, пряча за напускной грубостью тона желание понимающе улыбнуться полковнику в лицо.

– Да, товарищ генерал-лейтенант, конечно.

– Не люблю пить с незнакомцами, – генерал Разуваев взял в одну руку короткий граненый стакан из чьего-то багажного запаса, а в другую – сунутую в нее кем-то так называемую «гусарскую» закуску к коньяку: криво отрезанный ломтик лимона, засунутый между двумя кусочками сыра. – Вы представлялись?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант...

– Напомните.

– Полковник Сильянов.

– В Китай?

– Так точно. На должность...

– Не надо, – оборвал его генерал, поморщившись от того, что будущий военный советник собирается назвать свое назначение при тех, кому это слышать незачем, даже если они свои. – Я вспомнил. Вы с 4-го Украинского?

Полковник-танкист подтвердил, назвав несколько хорошо знакомых Разуваеву фамилий генералов, под командованием которых он воевал и служил. Они чокнулись «за удачу» и выпили. Большинство летящих с ними последовали их примеру немедленно. Несколько человек спало, и это генерала тоже порадовало, – молодежь никогда не меняется. Он в их возрасте тоже был таким. – Пары часов в тени под кустом, с подложенным под голову планшетом тогда вполне хватало, чтобы восстановить силы после изнурительных многочасовых марш-бросков с бойцами или не менее изнурительных занятий и зачетов по общевойсковым дисциплинам в летних лагерях.

Убедившись, что возложенная на него остальными офицерами задача выполнена с честью, и поняв, что его общество генерала не развлекает, полковник произнес еще несколько подходящих ко случаю фраз и исчез. Допив коньяк одним длинным глотком, сунув опустевший стакан в воздух и ощутив, как тепло растекается по ногам, главный военный советник опять задумался – о том же самом. Перебирая языком во рту кусочек пахучей, пропитавшейся коньяком лимонной корочки, он вернулся к размышлениям об общих чертах и различиях обстановки, складывавшейся в феврале 1945-го и в феврале этого года.

Различия, конечно, тоже были. Тогда, восемь лет назад, они раскатали японцев в блин, растерзав их подавляющей мощью огневого и воздушного превосходства, с невиданной еще в Азии эффектностью и эффективностью раздавив ослабленную регулярными отправками пополнений и офицерских кадров другим фронтам, но все еще мощную, почти миллионную Квантунскую группировку японцев. Примерно на подобное же рассчитывал Пэн Дэ-хуай, когда опрокинул ползущий на север, к Ялуцзяну фронт двумястами тысячами своих «китайских народных добровольцев».

Тогда, в сорок пятом, за какие-то считанные недели маршалы Малиновский, Мерецков и генерал армии Пуркаев, давя все на своем пути, прошли через замерзшие степи и горы вместе со всеми своими танками и артиллерией и вышли к побережью на фронте шириной в сотни километров. Десяток или полтора потерянных в воздушных боях «Аэрокобр» и «Яков», сотня выбывших из строя (в основном из-за подрывах на минах) танков, несколько погибших от артиллерийского огня или на минах заграждения катеров и десантных барж – и после безоговорочного успеха проводимых один за другим, без пауз, воздушных и морских десантов с высадками в Юки, Расин, Сейсин, Торо, Маока, Отомари, Порт-Артур, Дайрен[21 - Населенные пункты Торо, Маока, Отомари, – это ныне Шахтерск, Холмск и Корсаков на Сахалине. Дайрен – японский вариант названия города Дальний, он же китайский Далянь. Ныне Далянь слился с Люй-Шунем (Порт-Артур) и единый город Люйда.], осуществляющий общее руководство операцией Василевский начал поглядывать на Хоккайдо с таким намеком во взгляде, что у японцев наконец-то не выдержали нервы.

Может, это оказалось и к лучшему – Верховный Главнокомандующий очень серьезно воспринял то, как японцы дрались за Южный Сахалин[22 - В результате мирного договора, заключенного после русско-японской войны 1904-1905 годов, Япония получила южную половину острова Сахалин, возвращенную Советскому Союзу только после войны 1945 года], а становиться первым, кто высадится на острова собственно японской метрополии, наверное, в глубине души не хотелось и ему.

Американцы, англичане и даже западные голландцы продолжали освобождать свои острова и колонии, никак не реагируя на попытки японцев изобрести какое-нибудь оружие или философскую теорию, которые если не переломили бы ход войны, то хотя бы отодвинули неизбежный конец. Более того, бывшие «союзники» наверняка надеялись, что Советский Союз совершит ошибку, ввязавшись в планируемые ими пока только в качестве тактических упражнений грандиозные десантные операции на собственно японские острова – со всегда существующим риском потерпеть поражение. И даже в случае успеха – попасть в буквально рабскую зависимость от контролирующих Восточное и Охотское моря оперативных соединений американского и британского флотов, способных при малейшем обострении политической ситуации отрезать и так перерастянутые магистрали снабжения простой морской блокадой.

Но Сталин ошибки не совершил, и предложение Советского Союза о заключении перемирия при условии удовлетворения его законных требований было теперь принято японцами практически без колебаний: никакая оскорбленная гордость не имела значения, когда речь шла о выживании избранной небом нации перед угрозой вторжения не знающих жалости варваров. «Волосатых варваров», как говорили в Азии.

Почему американцы не помешали их десантным операциям тогда, в сорок пятом? Тихоокеанский флот, Северная Тихоокеанская флотилия – все это было им то, что называется, «на один зуб», давая адмиралам и экипажам боевых кораблей США больше возможность отличиться, чем подвергая их могущественные оперативные соединения хоть сколько-нибудь заметному риску. Действительно надеялись на то, что Василевский и Юмашев[23 - Адмирал И. С. Юмашев являлся в годы войны командующим советским Тихоокеанским флотом. В 1950-1951 годах – военно-морской министр.] увязнут в десантах на Вакканай, Кусиро и Муроран, теряя высадочные средства и обученную морскую пехоту?

Или на самом деле не решились начать новую войну через два-три месяца после окончания предыдущей с таким результатом, который они едва только начинали осознавать – причем в этот раз на не имевшем для Советского Союза почти никакого военного значения театре? Конечно, не имевшем, тогда – сейчас-то дело совсем другое... То есть не решаясь на это по совершенно ясным и логичным причинам. Что, надо признать, всегда было их сильной стороной.

Да, логика – оружие мощное, и надо двигаться именно от этого, просто продумывая один за другим шаг многоходовых военных, политических и военно-политических комбинаций. Глядишь, и то, что он сможет предугадать, окажется хоть сколько-нибудь похоже на то, что случится через месяц, два или три. Тогда будет уже весна...

– Весна была, – неожиданно громко сказали где-то за спиной, и генерал, хлопнув от удивления губами, грузно развернулся на своем сиденье. – ...как раз начало апреля. Все цветет и пахнет. Гречиха поднимается – знаешь, какой от нее дух?

– Нет, даже не видел никогда. Я с севера и на севере воевал, в родных краях. У нас не растет...

Разговаривающие не повышали голосов, и то, что он их услышал, генерала и поразило, и позабавило: иди речь о каком-то другом времени года, он пропустил бы эти негромкие слова мимо ушей. Он верил в совпадения – да и случившееся было просто мелочью. Но все-таки Разуваев задержался взглядом на скорчившихся, локтями в колени, фигурах двух достаточно молодых еще офицеров – дожидаясь, когда те почувствуют его взгляд и поднимут глаза.

– Дух такой, что сердце захватывает. И красота – глаз не отвести. И по этой красоте – траками. «Крш-ш-ш... Крш-ш-ш...»