Живодерня

– А какие другие способы? – поинтересовался Илья.

– Вы читали "Молот ведьм" Шпренгера и Инститориса? Обязательно прочтите, это моя настольная книга, уверен, она вам понравится. Раньше, в старину, был добрый обычай сжигать ведьм и колдунов. Не просто затем, чтобы им пожарче было, тут дело в другом – огнем сжигаются колдовские нити, опутавшие людей порчами и наговорами. Только огонь уничтожает колдовство. Был обычай даже выкапывать мертвого колдуна и сжигать его тело. Недавно и мы выкопали труп известного экстрасенса, дававшего сеансы колдовства в домах культуры, и сожгли его по правилам. Тысячи людей писали нам восторженные письма: они излечились от рожи, от рака, от спида и прочих неизлечимых болезней. Да что письма. Из психбольниц выписали множество людей…

– Да чего врать-то, – встрял со своей кровати Кирилл. – Из дурдомов народ выписывается в последнее время, потому что на здравоохранение денег не хватает, кормить дуриков нечем.

Инквизитор посмотрел на лежащего Кирилла и продолжал:

– Но мы только над покойниками, не то что Амвросий. Он сначала-то в нашей фирме работал, потом откололся. Теперь самостоятельно работает. Набрал себе мужичков необразованных из глубинки, раздал им осиновые колы и… Словом, неуправляемый совсем стал.

– Это что значит – неуправляемый? – спросил со своей койки Кирилл. – Людишек, что ли, жарит?

– Ай! – вздохнув, инквизитор махнул рукой. – И это бывает. Он непримиримый. Говорят, кто к Амвросию в руки попал по подозрению – не выберется – все выпытает, всю подноготную. У него там такие казематы, такие пыточные камеры… Любой нечистый экстрасенс все расскажет, во всем признается. Неуправляемый, одно слово. А ведьмы у него, как спички, горят. Любо-дорого…

– Его к нам, в дурдом, нужно, – бросил Кирилл. – Мы бы с ним тут шмону навели. Экологию надо беречь!

Вечером инквизитора увели.

– Куда это его? – спросил Илья у Кирилла.

– Куда-куда. Экстрасенсы за ним приехали – будут над ним опыты проводить. У них с ним особые счеты.

Больше Илья никогда не видел инквизитора.

Дни в больнице проходили незаметно. Илья привык к однообразию режима и не замечал быстрого течения времени. Безумие окружающих его людей уже не бросалось в глаза, не резало слух. Его уже не удивляли выходки больных. Если за столом, к примеру, кто-нибудь выливал себе на голову компот или суп, это не вызывало у него интереса. Но каждый день Илья заставлял себя думать о побеге; хотя с каждым днем заставлять себя было все труднее, но он боролся с апатией.

– А меня на следующей неделе выписывают,-сказал однажды Кирилл. – Как я без моих дуриков жить буду, ума не приложу.

Первой мыслью Ильи было дать Кириллу номера телефонов Сергея и Жанны. Хорошо, что он их еще не забыл. Но Кирилл мог проговориться, поэтому Илья осторожничал. И только перед самой выпиской Кирилла он решился и записал телефон Сергея на клочке от газеты. Он хотел добавить и номер Жанны, но в последний момент передумал.

– Ты не забудь переложить из пижамы,-беспокоился Илья.

– Да не дрейфь! Главное – экологию беречь! Ты здесь береги ее без меня. Думаю, еще увидимся.

– Слышишь, скажи, что я в больнице. Передай – пусть зайдет, передачку принесет.

– Да передам, все передам. Ты, Илюха, вспоминай чего надо и сам выписывайся.

Чукча пришел за Кириллом и увел с отделения. Илья остался один… Да нет, конечно же, не один: вокруг было полно сумасшедших. И хотя Илья не очень-то любил Кирилла за грубость и жестокое обращение с больными, все равно почувствовал себя одиноко. Нужно было завести себе дружка из не очень сумасшедших. За время пребывания в больнице Илья уже отличал хроников, с которыми ни за что не найти общего языка, от полудурков с легким сдвигом по фазе. И удивительно, чем больше Илья находился в психушке, тем дальше в его восприятии сдвигались рамки нормальности. Вскоре полудурки стали просто нормальными, да и неизлечимые безумцы чудились не такими уж далекими от нормы. Илья уже начал оправдывать их, понимать, вставать на их место… Жутко это звучало только с первого взгляда. Человек – удивительное существо, способное свыкнуться, адаптироваться… И то, что вчера казалось отвратительным, ужасным, невозможным, сегодня уже привычно и обыденно.

Но Илья не утруждал себя подобными размышлениями. С того дня, когда он дал Кириллу записку с номером телефона, он не переставал верить в то, что Сергей придет. Непременно придет за ним! Илья уже прекратил думать о побеге. Когда не было приемов пищи или процедуры у врача, он сидел на кровати и тупо глядел на дверь. Вот сейчас войдет Чукча или сам Сергей, почему-то одетый в старушечье платье, с клюкой, в платке, близоруко щурясь сквозь стекла очков. Как его любимая добрая бабушка, умершая много лет назад… и заберет Илью отсюда… Боже! Как Илье хотелось этого! С каждым днем погружаясь в мягкую вату безумия, он все больше понимал, что если это продлится долго, он не выдержит и тогда уже глубокие психи будут казаться нормальными, а нормальные…

Чукча и Харя Илью не трогали, вероятно имея на это приказ; и жил он довольно беспечно. С утра по своему, уже ставшему привычным пути он шел на процедуры через кабинет врача Добирмана, задававшего один и тот же вопрос: "На что жалуетесь?", потом – только дверь процедурной, за которой было беспамятство и темнота… Он приходил в себя, сидя на кровати.

Остальное же время был полностью свободен. Он ходил по отделению, от нечего делать наблюдая за собраниями вкладчиков. Мавродяй и к Илье приставал, агитируя вступить в "Ку-ку", но Илья отказался. Больше всего Илья любил слушать бред горбуна, без отдыха шныряющего по отделению, – то вылезет из-под стола, то вынырнет из-под кровати и идет дальше как ни в чем не бывало. Но иногда горбун впадал в состояние, в котором начинал рассказывать о подземной жизни, тайных лабораториях, заводах или жизни подземного отшельника-одиночки… Все это напоминало фантастический роман, и Илья, с детства любивший фантастику, заслушивался, пока вдруг разумная речь горбуна не обрывалась и он не начинал нести уже бестолковщину, абракадабру… Это был как бы поток сознания, вернее, бессознательного, выстраивавшегося по каким-то музыкальным канонам (музыки, звучащей в голове самого шизофреника).

По крохам выбирая из бессмысленной музыки слов то, что было интересно, остальное домысливая самостоятельно, Илья строил в своем сознании подземный мир горбуна. Речь шныркого человека была сбивчива, и Илье приходилось многое из того, что он говорил, отбрасывать. Но постепенно создавалась картина, и каждый раз, нечаянно подслушав рассказы горбатого человека, он прибавлял к этой картине еще один штрих, дополнявший ее.

Так проходили дни… Сколько дней?.. Нет, этого Илья сказать не мог. Ожидание Сергея-бабушки перешло у него в нервозное состояние. Однажды вечером, когда Илья от нечего делать сидел в столовой, глядя, как взад-вперед бродят по коридору умалишенные, дверь в соседнее отделение открылась и вошли два санитара в белых халатах.

– А! Падлы! Соскучились без меня?! – воскликнул один из санитаров, врезавшись в гущу гулявших по коридору больных и щедро раздавая затрещины и пинки. – Экологию берегли?!

Илья, не веря своим глазам и ушам, встал со стула и вышел в коридор. Второй санитар тоже как будто был знаком Илье. Но где его видел, вспомнить не мог.

– А!! Илюха! – вскричал Кирилл, больно хлопнув его по плечу. – Вспомнил?!

– Да… Как ты сюда?.. – замялся Илья растерянно, еще не понимая, что произошло.

Второй санитар высокого роста стоял рядом.

– А если ты насчет звонка другану твоему, так все нормально! – снова стукнул он Илью по плечу. – Я не сам позвонил – времени не было, свои дурики ждали. Я вашего главврача позвонить попросил. Он обещал.

– Так, а ты?.. – Илья все еще не понимал.

– Да я же здесь санитаром на соседнем отделении служу. А у вас отпуск проводил. Заодно за тобой присмотреть попросили, вспомнить помочь. Ты, главное, экологию береги! Ха-ха-ха…

Пришедший с Кириллом и стоявший рядом санитар тоже загоготал. И тут Илью словно током ударило. Он вспомнил этих людей. Теперь он понял, кого раньше так напоминал ему Кирилл. Теперь, увидев его в халате и шапочке, он отчетливо вспомнил… Ведь это они – эти двое санитаров – взяли его тогда в скверике. Как он мог их не узнать?! Как мог не распознать в Кирилле врага! Ведь он нарочно был приставлен к нему.

Илья сделал инстинктивное движение в сторону.

– А! Узнал, узнал! – воскликнул второй санитар, тыча в лицо Илье пальцем. – Ну, Илюха, вспоминай, – словно по-дружески, но очень больно ударил он по плечу. – А мы сейчас еще пациента приведем. Знакомый твой. Будете вместе вспоминать. Но, главное – экологию беречь! – Он в последний раз "дружески" ударил по плечу, и они отошли.

– Сволочь, – сквозь зубы прошипел Илья, потирая ушибленное плечо. – Сволочь…

– А-а-а!!. – проходя мимо первой палаты, не смог отказать себе в удовольствии Кирилл.

Ему ответил нестройный вопль.

Санитары ушли.

"Кого это они привезти должны? – думал Илья. – Уж не Сергея ли?.."

Илья взволнованно заходил по коридору. Прошел в палату. Кровать, на которой спал Кирилл, перестелили,-значит, для нового постояльца. Неужели Сергей? Илья был в ужасном состоянии: только что рухнула последняя надежда. Он столько дней ждал, что Сергей приедет, заберет его отсюда. Жил одной этой надеждой. Теперь все пропало. Как он сразу не распознал санитара, который привез его сюда?! Как не понял по повадкам?! Теперь, задним умом, это казалось невероятным, невозможным!.. И вот скоро сам Сергей окажется рядом с ним. Боже мой! Боже мой!! Теперь-то уж точно все пропало!.. Никто и никогда не сможет вытащить его отсюда, и он станет десятым пациентом первой палаты…

Илью охватила паника. Он заметался по палате, не обращая внимания на рухнувшего перед ним на колени толстяка, простирающего к небу руки с мольбами о пощаде. Он выскочил в коридор и заходил там среди умалишенных.

"Что же делать?!" Внезапно остановившись, в ужасе он хватался за голову. "Что же делать?!"

Илья бороздил коридор, находясь в крайней стадии возбуждения, не замечая, что пребывает под наблюдением заплывшего жиром, но зоркого ока Хари. Жирное чудовище давно следило за Ильей. И неудивительно – даже самые самоуглубленные психи уступали Илье дорогу – вот в каком возбуждении он находился. Харя мог бы снять возбуждение одним ударом жирного кулака. Но доктор Добирман, видя тупую старательность новых санитаров, обижать Илью им запретил. Пока что Илья был лимоном, из которого нужно было выжать как можно больше пользы.

Доктору Добирману донесли по его каналам, что Китаец сильно недоволен медленно протекающей работой с "возвращенцами", и доктор прилагал усилия (огромные усилия). Ему была известна судьба тех, кем Китаец становился недовольным. Немудрено было и койку занять на своем же отделении, а доктор Пинчер взялся бы за лечение, не посмотрев на то, что это его папочка. Тем более у них в роду такое уже случалось, во всяком случае один раз, когда он сам по приказу КГБ собственноручно "лечил" своего отца. История была мрачная и не очень понятная: отец Александра Лазаревича, заведовавший отделением, вдруг по непонятной причине передал часть документации на особо недовольных жизнью диссидентов (тогда их с переменным успехом лечили на этом отделении) в западные средства массовой информации. Разразился международный скандал. Преступление по тем временам неслыханное. Так и осталось загадкой – получил ли он за них деньги или совершил предательство по идеологическим соображениям помутившегося разума. Но когда об этом стало известно в органах, перетрудившемуся доктору предложили отдохнуть, а заодно и обследоваться. Александру Лазаревичу тогда доверяли и назначили на место подернутого безумием бывшего начальника, то ли не обратив внимания на отчество и родственные связи, то ли умышленно устраивая проверку. Но так или иначе отец оказался пациентом сына. А кагэбэшник каждую неделю наведывался с кульком яблок, – следил за тем, как мятежного доктора лечат. И результаты лечения были налицо. Так что компетентные органы удовлетворились работой нового заведующего отделением. Поэтому впоследствии направляли к нему особо сложные случаи диссидентоза. Компетентные органы знали, что доктор Добирман не подведет. И доктор знал твердо, что и его сыночек, работающий на отделении под его началом и носящий материнскую фамилию Пинчер, тоже не подведет. И если у него появится возможность, переодев папеньку в смирительную рубашоночку, нежно перевести его из кабинета в палату, он непременно воспользуется таковой и, не моргнув глазом, со всей сыновней любовью "свернет" бедного папеньку с ума. Не то что сам Александр Лазаревич. Ведь он, когда колол своего мятежного папу "лекарствами", плакал ночами и приходил на работу с красными глазами. О, сентиментальность! Этот не такой, он еще будет издеваться! Другое поколение. Эти бессердечные выросли! Как будто мимо них прошло все хорошее и благородное… И вздыхал горестно доктор Добирман, оставшись наедине с собой. Растил его, воспитывал… Эх!..

Прошел, наверное, час. Илья, заметив подозрительный взгляд Хари, метаться перестал, а зашел в палату и, сев на кровать, попробовал рассуждать спокойно. Сначала он ужаснулся мысли, что Сергея привезут в дурдом, но потом вспомнил о способностях своего друга крошить кирпичи и челюсти. Да они вдвоем здесь такой шухер наведут!.. И прорваться вдвоем будет несравненно легче. Ну они теперь устроят этим мерзавцам!

Поуспокоившись, Илья снова вышел в коридор. Конечно, он понимал, что уколами любого человека можно довести до идиотского состояния, но все же надеялся на способности Сергея находить выход из любого положения. И потом, ведь их теперь будет двое.

Илья остановился у первой палаты. Там текла своя жизнь – в своем измерении и со своим времяисчислением. Уже знакомый, с опухшим лицом, человек, спустившись с кровати, опять смотрел на Илью. Илья вдруг представил, что это зеркало и что это он сам (только по ту сторону решетки) глядит из прошлого на себя теперешнего. Решетка психиатрички – зеркало времени… И было жутко Илье, но он смотрел, не отрываясь смотрел в эти глаза… в свои глаза. Он потерялся, как в детстве, когда долго-долго смотрел в глаза своего отражения в зеркале, уже не понимая, где он… Тогда тоже было страшно, но не так, как сейчас, другим страхом.

Бригадир у окна внезапно свирепо взвыл, разрушив незримую связь, и Илья с облегчением отошел от клетки. И тут дверь отделения распахнулась, и Кирилл с другим санитаром торопливо внесли на носилках человека, крепко замотанного в смирительную рубашку; на голову ему был надет холщовый мешок, так что видом своим он напоминал замотанную бинтами мумию или кокон гигантской бабочки.