Полымя

Три дня он отсыпался, бродил по квартире, пялился в телевизор, снова засыпал.

На четвертый день выбрался из прокуренной квартиры на воздух.

В лес! Где желтым убраны березы, где мокрые стволы осин, где уже нет грибов и нет людей.

В лесу хорошо. В лесу благодать. Там царит покой и спадают обручи с бочарных клепок, стянувших душу. Все оставшееся позади кажется мелким, никчемным. И уже удивляешься, что мог подставить себя пустым заботам, оставив незащищенными нервы и память.

В лесу очищаешься, точно кто-то срезает все лишнее, как бесполезно раскинувшиеся листья с набравшего вес кочана капусты.

Странное сравнение. Не быть ему поэтом. Капуста… Он и в годы перманентной юношеской влюбленности не помышлял о лире. Сейчас тем более далек. У него свой источник вдохновения. Работа! С криками и сосредоточенной тишиной, и торжеством, когда задача поддается, и решимостью ей противостоять, если она не сдается на милость победителя. Вот его жизнь, его будни. Но это они привели его в лес…

Он загребал ногами листья. Насвистывал. Поднял палку, ударил по пню. Палка выдержала, а пень развалился надвое. Труха.

Он пошел дальше…

…и споткнулся.

Он упал, больно ударившись коленом.

Самая обычная поляна, самый обычный люк. Крышка с полустершимися буквами и цифрами. Кольца-желобки. Ржавчина. Таких люков в любом городе полно. Но не в лесу.

Он разгреб листву. Люк плотно лежал в металлическом кольце, вмурованном в бетонную плиту, скрытую дерном. Растирая ушибленное колено, он захромал к опушке. За метр до нее ковырнул палкой землю. Бетон. На метр вперед – ничего. Назад и на метр влево – бетон.

Под ним что-то находилось. Что-то запретное?

Он дотащился до центра поляны и тяжело опустился на люк. Поднять?

Он не боялся наказания за любопытство. Он боялся самого любопытства!

Да и как поднять? Даже зацепить нечем.

Порыв ветра качнул деревья. Целый мир вокруг него жил по своим законам, действующим неукоснительно и строго. Законы же поддаются осмыслению. Не сразу, не вдруг, но поддаются.

Бесконечно воспроизводящая себя жизнь. И все это так легко перечеркнуть.

Он попытался подняться и не смог. Заскрипел зубами от внезапной боли и задрал голову. Над ним стыли облака. Всем знакомой формы. Как грибы».

Ну, этот не жалко. В камин его – с названием «Люк». И еще будет, он такие «шедевры» в свое время выдавал пачками. Сначала из спортивного интереса: смогу ли? Набив руку и много позже – под заказ. Точнее, под аудиторию издания. Лет десять ему по большому счету вообще было все равно, где печататься, хоть в радикальной газетенке, хоть в уцелевшем в перестройку консервативном журнале с притаившимися в нем членами КПСС. Приятен был сам факт публикации плюс гонорар!

Имелось, однако, предпочтение – внеидеологические СМИ, развлекательные, напичканные кроссвордами, ребусами и прочей мурой. Их обычно продавали на привокзальных площадях в расчете на пассажиров, которым требовалось убить время в дороге.

Рассказики объемом строго в одну газетную полосу испекались легко, без мук и терзаний, ну какие тут, на хрен, творческие поиски! Ремесло, оно и есть ремесло. Вам детективчик? О, не извольте беспокоиться, классический рецепт: загадка, разгадка, а между ними мясцо, если короче – сэндвич. Это как жизнь человеческая на могильной плите – между датой рождения и днем смерти. Что? Нет, ужасы оставим другим, мы чернухой не пробавляемся, это я для образности.

Сюжетов хватало. Заоконная жизнь подкидывала их регулярно, и обильно – телеэкранная. Оставалось отбросить шокирующие подробности, а трагический, как правило, финал заменить торжеством добра и гимном справедливости. Это уже было делом техники.

Когда приязнь читающей публики к детективам, вообще ко всему, что имело криминальный оттенок, пошла на убыль, он переключился на женские журналы. Сентиментальные истории лепились так же просто и получались на диво: от слез умиления щипало глаза даже у автора, не только у читательниц. Тех подкупал рыцарский взгляд на любовь и семейные узы, вера в путеводную звезду и счастливую встречу, итогом которой эти узы являются, крепкие и надежные, как наручники из легированной стали. Да-с, в создании одиноких представителей мужеского полу, жаждущих нежности, способных оценить тонкость женской души, разглядеть за невзрачной внешностью истинную красоту, в этом сочинитель Дубинин достиг заоблачных высот. Потому что опыт дорогого стоит, как и здоровая беспринципность. Хотя это не совсем то, в чем его пытался упрекнуть либеральный редактор-телеведущий, или совсем не то.

Жизнь устроилась, работа не вызывала тошноты, его хвалили за скоропись и креатив, и потому он был благодарен Борьке. С ним он встретился по возвращении в Москву и поддерживал пусть не дружеские, до этого не дотягивались, но добрые товарищеские отношения.

Путилов же называл его другом и тоже преувеличивал. Дружбе мешала зависть. Борька мнил себя писателем, кем Олег себя ни в коем случае не считал: максимум – литератором. Путилов полагал такую низкую планку жеманством, но не оспаривал. И не из природного такта. Тут другое: повысь Олег свой статус до писательского, они станут вровень, и как это перенесет уязвленное самолюбие? Пока этого не произошло, Борька считал себя вправе порицать друга за расточительность. «Дано тебе, так береги, лелей и холь», – заплетающимся языком прошамкал он как-то на излете большой попойки, надуваясь от собственной значимости. «Не лопни, писатель», – расплылся в пьяной улыбке сидящий напротив подмастерье из славного цеха графоманов.

Олег оставался при своем мнении, скромно оценивая имеющиеся способности, но высоко – рюмку для разгона и резвость пальцев, большего ему для писания не требовалось.

Путилов, впрочем, тоже скептически относился к вдохновению. «Это костыли для поэтов, – отмахивался он. – Прозаику ждать, когда на него снизойдет, чернила высохнут. Трудолюбие, вот без чего не обойтись и не состояться».

Слово «трудолюбие» он произносил, в точности как Вицин в фильме «Вождь краснокожих», хотя там говорилось о чадолюбии, которое «сильно развито в этих полудеревенских общинах». Борька разве что перст указующий не поднимал для пущей значительности.

Усидчивости самого Путилова можно было позавидовать. Над текстом он корпел до рези в глазах, шлифуя диалоги и превращая поначалу картонных персонажей в подобие живых людей. Его рассказы, вымученные до той степени совершенства, когда и придраться вроде бы не к чему, печатали тем не менее не слишком охотно. При наличии интриги, характеров… «Изюма нет», – соглашались в кабинетах, когда дверь за Путиловым закрывалась. Не раньше. Выскажи они это в глаза, автор потребует аргументов, а предъявить их невозможно, ибо «изюм» есть субстанция сложная, состоящая из ингредиентов числом не меньшим, чем благоухающий парфюм. Написанное же Борисом Путиловым всегда пахло чем-то одним – порохом, помадой, машинным маслом, мокрыми простынями, мышиным пометом, бензиновым выхлопом, кислыми щами. И эту ограниченность ничто не искупало – ни гладкость стиля, ни выверенная композиция, ни актуальность темы.

С годами отказы Путилов сносил все тяжелее. Они оскорбляли, поскольку он не понимал…

«Что не так?» – спрашивал он Олега, и тому нечего было ответить, не заводить же шарманку про «изюм». Поэтому Олег ограничивался дельным советом:

«Наплюй и забудь».

И таким:

«Три к носу».

Принимались советы, однако, лишь в том случае, если выпито было достаточно. Алкоголь примирял Борьку с действительностью. Если же норма не была выбрана, эффект оказывался противоположным. Путилов смахивал с губ пивную пену или опрокидывал в рот еще стопку, выпрямлялся и начинал пространную речь о человеческой глупости и предназначении писателя, его мессианстве.

Олег терпел и слушал, дожидаясь, когда закончится этот словесный понос.

«Вот ты…» – наконец менял пластинку, не утратив при этом ража, Борька.

Тогда и начинались наставления и упреки:

«Легкий ты человек, Дубинин. От таких, как ты, строчкогонов, может, самое зло и происходит. Лепишь рассказы, как фабрика «Гознак» купюры. Придумываешь, врешь, а читатели хавают, привыкают, добавки просят. Для них твой обман становится литературой. Ты понимаешь хоть, что творишь, нет? Ты заставляешь их верить в мир, которого не существует, в простые решения, в саму их возможность! А потом они смотрят вокруг и понимают, что все не так – все сложно. Но ты их уже отравил, и они беспомощны, они заведомо проигравшие».

Олег гонял желваки по скулам и не выдерживал:

«Ты, Борь, говори, да не заговаривайся, палку не перегибай».

«А я не перегибаю!»

«И не надо, а то ведь я рассердиться могу. У нас, у борзописцев, с этим как высморкаться».

Путилов, тараща мутные глаза, пытался въехать, серчает его собеседник или шуткует. И в ходе разбирательства трезвел. Ссориться с Олегом ему резона не было. Даже в подпитии и в запале ему доставало осознания того, что есть красная черта, которую переступать не следует. Потому что друзьями не бросаются, и это только во-первых. А еще из соображений деловых. Олег по-прежнему поставлял ему сюжеты – с этим у Борьки был полный швах. Сам он ничего стоящего придумать не мог, как ни пыжился. Только ему казалось, что вот оно, есть, как приходило понимание, что это чье-то, кем-то когда-то написанное, почти забывшееся и вдруг всплывшее. В отчаянии рука его сама тянулась к бутылке. Тут-то и появлялся Олег, у которого с сюжетами никогда затыка не было. Делился он ими щедро, а уж Путилов умел подхватить, чтобы потом превратить сказанное в бегущие по бумаге строчки. При этом он успокаивал себя тем, что главное все же за ним: это он наращивает на кости мясо, а что отправная точка принадлежит другому, ну так на то она и точка, не многоточие… В конце концов, Пушкин поделился с Гоголем задумкой, а тот, не будь дурак, воспользовался. И что мы имеем? «Мертвые души» имеем! Повествование о похождениях господина Чичикова! И еще неизвестно, при всем уважении, получилось бы у Александра Сергеевича лучше, чем вышло у Николая Васильевича.

«Между прочим, о тебе радею», – с напускной обидой говорил он.

«Боря, – отвечал Олег, – мне даже материально помогать не надо. Мальчик уже в старших классах, курит в туалете и целуется за углом».

Путилов успокаивался, расслаблялся, и его начинало развозить. Пьянел он как-то враз, одномоментно: только что вещал о Еврипиде и никудышном советском писателе Бубеннове, и вдруг уже лыка не вязал.

«Пора. – Олег подзывал официанта. – Погнали».

«Домой поеду», – с трудом ворочая языком, вываливал наружу слова Путилов.