Дети погибели

Ганецкий молчал, стоя перед Комаровым, как нашкодивший семинарист.

Комаров помолчал, потом прихлопнул себя по коленям.

– Итак, Иван Степанович. Предлагаю вам писать срочную докладную записку нашему вновь испечённому фельдмаршалу об обнаруженных в равелине безобразиях. Будто бы вы только что узнали о них. С Нечаевской вольницей пора заканчивать. Самого узника – немедленно в кандалы и на цепь. Всю караульную команду – под арест, включая помощника смотрителя… А теперь, будьте добры, позовите этого вашего доктора.

Ганецкий сделал несколько шагов, молча выглянул за дверь.

Когда Вильмс вошёл, Комаров поднялся и скомандовал:

– Смирно! Слушать меня внимательно! При любых объяснениях с кем бы то ни было, вы будете отвечать, что у меня был приступ неизвестной болезни. И более, – Комаров покачал пальцем перед лицом побледневшего Вильмса, – ни-че-го! Вы оказали мне первую помощь и отправили из крепости. Всё. Вам понятно?

– Так точно! – натужно просипел Вильмс.

– Отлично. Запомните: кто бы ни спрашивал, хотя бы сам генерал-губернатор, или даже цесаревич Александр Александрович.

– Слушаюсь! – довольно бодро ответил Вильмс, хотя колени его явственно подрагивали.

– Ступайте, – велел Комаров. Повернулся к Ганецкому: – Ну, а вы, Иван Степанович, берите своих адъютантов и сходите в Алексеевский равелин. А затем пишите секретную записку на имя Гурко.

Ганецкий молчал, тяжело дыша.

– Какое право вы, генерал-майор, имеете приказывать мне, генерал-адъютанту свиты?

– Я не приказываю, – мягко ответил Комаров. – А настоятельно советую. Ибо в вашем бездействии на протяжении этих лет можно увидеть небрежность и халатность. А можно – преступную небрежность… Если не сговор.

Ганецкий вздрогнул.

– И потом, я, со своей стороны, тоже подам рапорт Дрентельну, а Александр Романович, в свою очередь – цесаревичу. Как вы думаете, чем это грозит для вас?

Ганецкий молчал.

– Ну, вот видите, – Комаров поднялся с дивана, застегнул пуговицы мундира и шинели. – Спасибо, – улыбнулся он краешком губ. – Вы так трогательно ухаживали за мной…

Ганецкий прохрипел в ответ что-то неразборчивое.

«Жаль старика. У себя под носом уже ничего не видит. Давно бы в отставку, на пенсию пора: семидесятый годик пошёл», – подумал Комаров, выходя.

Глава 15

Дворецкий Иван Иванович постучал в двери гостиной, потом вошёл. Елизавета Яковлевна дремала, лёжа на кушетке лицом к стене.

Иван Иванович кашлянул.

Елизавета Яковлевна со стоном повернула голову:

– Чего тебе?

– Так что, к вам делегация, – понизив голос, доложил дворецкий.

Елизавета Яковлевна привстала. Глаза её стали круглыми от испуга: в слове «делегация» ей почудилось страшное. Толпа кредиторов, а то и похуже: консьерж, дворник и несколько полицейских чинов, явившихся с намерением выселить её из квартиры, как и грозилась домовладелица генеральша Зуева.

– Кто? Зачем? – пролепетала Елизавета Яковлевна.

– Не могу знать… – прошептал дворецкий, оглядываясь на дверь. – А только все важные, при орденах. Должно, генералы. Говорят, по делу государственной важности. И жандармы с ними…

Вконец запуганная, Елизавета Яковлевна вскочила, зачем-то повязала на голову чёрный платок, потом опомнилась:

– Выйди! Пусть подождут: я переоденусь.

Когда она, надев всё то же траурное платье, с платочком на голове, приоткрыла дверь, то действительно увидела толпу генералов в разноцветных мундирах, с орденами и лентами через плечо. За ними стояли офицер и три младших жандармских чина. А ещё дальше испуганно выглядывали консьерж и дворник. Наконец, позади всех стоял угрюмый человек в фартуке, с ящиком каких-то инструментов в руке.

Разглядев их, женщина ойкнула, а потом спросила:

– Чего вам?

Один из «генералов», видимо, самый заслуженный, сделал шаг вперёд:

– Елизавета Яковлевна! По указанию цесаревича, временно, за отсутствием Государя, исполняющего его обязанности, мы должны изъять все бумаги из кабинета покойного господина Макова.

Елизавета Яковлевна переводила полубезумный взгляд с одного мундира на другой. Мастеровой с ящиком особенно привлёк её внимание.

– Да вы кто? – наконец спросила она.

– Прошу извинить: не представился. Николай Оттович Тизенгаузен, первоприсутствующий Особого судебного присутствия, – он слегка поклонился.

Другие «генералы» тоже начали представляться: Елизавета Яковлевна лишь урывками понимала, что ей говорят: товарищ министра юстиции Фриш, товарищ прокурора Поскочин, прокурор судебной палаты Фукс, сенатор Хвостов…

Елизавета Яковлевна махнула рукой.

– Я не здорова, – сказала она. – Покажите-ка мне бумагу.

Один из «генералов», со звездой на груди, подал ей распоряжение об обыске и изъятии. Елизавета Яковлевна молча глянула на неё, вернула, и спросила:

– Желаете чаю? Проходите в гостиную.

– Чаю? – удивился кто-то. – Мы не для того сюда пришли, мадам.

Однако в гостиную гости прошли.

Комната была почти пуста, за исключением кушетки, одинокого шкапа, стола и нескольких стульев. На обоях выделялись яркие пятна в тех местах, где когда-то стояла мебель или висели картины.

Жандармы тут же атаковали шкап: начали выкладывать на стол бельё и платья, заглянули под кушетку; офицер развёл руками.

– Понятно, – сказал Тизенгаузен. – Мадам, позвольте нам осмотреть кабинет покойного генерала Макова.

– Да как же вы его осмотрите? – с какой-то злобой проговорила Елизавета Яковлевна, присевшая на край кушетки и заворачиваясь в плед. – Кабинет заперт!

– А вы позвольте ключ!