Тарзану было больно, он отворачивался от еды, поскуливал.
– Жри, говорю! Сегодня только рыба, завтра мяса добуду – у меня в лабазе припасы.
Тарзан из вежливости похлебал из чашки. Положил морду на обмотанные тряпицами лапы. Задремал.
А Степка, затеплив керосиновую лампу, сидел за столом и думал. Черный от загара лоб прорезали глубокие морщины. Степка вздыхал и качал головой.
– Однако, ничего не придумаю один. Надо Катьку звать. Она годами постарше, видела больше.
Катька пришла через несколько дней.
– Живой ещё? – сказала она вместо приветствия.
– Недавно чуть не помер. Однако даже в лодку с тенями сел, да потом очнулся.
Катька пожевала черными губами. Сняла старую доху, под которой оказалась телогрейка. Сняла и телогрейку, стащила пимы и блаженно вытянула ноги в чулках, связанных в одну иголку.
Ноги были толстые, искривленные.
– А я ходить плохо стала, – пожаловалась она. – Раньше, бывало, на лыжах до поселка за день добегала. А теперь и думать боюсь. Как до сельпо дойти? Мука кончилась, спичек мало, соли.
– Соли дам, и спичек дам, – сказал Степка. – Муки тоже дам, только у меня у самого мало.
Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.
– Вот показать тебе хотел.
Старуха внимательно посмотрела на пса.
– У таких, говорят, три глаза. Один на лбу, под шерстью. Он этим глазом духов видит.
– И я то же самое подумал, – сказал Степка. – Только не пойму, как он до Югана добежал, если городской.
– Откель знаешь, что городской?
– А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной. А был-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает.
Катька стала качать головой из стороны в сторону. Думать.
Степка молчал, ждал.
Наконец Катька сказала:
– Шкура у него плохая. Доху не сошьешь. Разве шерстяной пояс связать? А то что-то спина болит.
– Тьфу ты! – в сердцах сказал Степка, даже ногой притопнул. – Долго думала, – сказала глупое.
Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Степку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и легонько зарычал.
Старики уставились на него.
– Это он на тебя, дуру, рычит, – сказал Степка.
– Ну, раз я дура, так пойду домой, – ответила Катька. – Даже муки не возьму.
– Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего позвал? Муки дать?
– Не знаю, – Катька поджала сморщенные черные губы. – А только ругань твою слушать не хочу.
Степка сказал:
– Ладно. Ты сама видишь, пёс какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.
Катька молчала.
– Ну? – сказал Степка. – Ты шаманить умеешь?
Катька открыла рот, полный белых – своих! – зубов:
– Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой шаман бывает!
– Ты же рассказывала, – твой отец шаманом был.
– Мой отец давно ушел. А бубен-унтувун и гишу студенты в музей увезли.
– Ишь ты! Какие слова помнишь! – восхитился Степка.
– И ломболон унесли. Какой шаманить! Язык свой забыла!..
Катька подперла морщинистую щеку черной рукой.
– Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, – сейчас забыла. И слова это ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.
Степка помрачнел. Потом лицо внезапно его посветлело.
– В тайге, слышь, тропы остались.
– Знаю, – отозвалась Катька.
– Засечки там на старых соснах.
– Знаю. Только по тем тропам давно никто не ходит.
– Мы разве знаем? – спросил Степка. – Тропа травой заросла, но эвенк так ходит – траву не примнет.
Катька покачала головой.
– Когда тут последний раз эвенк проходил, ты помнишь? И я не помню. Отец говорил – раньше они сюда часто ходили.