Тень Серебряной горы

– Ты его боком держишь.

– Мне так удобнее, – сказал Софрон, продолжая держать как держал. Потом сказал: – Это стоячий такелаж. Почти как на галерах.

– А ты галеры видывал? – спросил адъюнкт.

– Я на них езживал, – сказал Софрон и, усмехнувшись, прибавил: – Три года.

– Это хорошо! – сказал адъюнкт. – Значит, ты это дело знаешь. А вот это что такое? – и показал второй чертёж.

– Это шпангоуты, – сказал Софрон. – Это суть корабельные рёбра.

– А это?

– Это парусные рифы. Их берут…

– Ладно, ладно! – перебил его адъюнкт. – Это уже не наше дело. Наше дело собрать две дупель-шлюпки. Или, для начала, хотя бы одну. С тем расчётом, что лейтенант Лаптев раньше Троицына дня с места не сдвинется, ибо раньше льды пустят, и так же позже Успенья его уже можно не ждать, потому что если он к Успенью не придёт, значит, застрял во льдах. Я так говорю?

– Так, – сказал Софрон.

– Сколько тебе нужно человек? – спросил адъюнкт.

– Один, – ответил Софрон и указал на Шалаурова.

Шалауров засмеялся и сказал:

– Это он про то, что мы с ним сами обо всём столкуемся. У него есть артель, все люди мастеровые, серьёзные, а у меня есть заказ, и я в их дела не лезу. До поры, конечно.

– Это правильно, – сказал адъюнкт. – Тогда и я буду так: у меня тоже будет только один человек, и это ты, Никита Павлович, – прибавил он, уже другим, очень серьёзным голосом. – И вот я говорю тебе при всех: вот эта бумага, – и тут он взял со стола большой густо исписанный лист, и продолжал ещё серьёзнее: – Видишь? Так это и есть наш подряд, я его заранее составил! И в нём сказано, что ты, Никита Павлович, обязуешься, как перед Богом, поставить мне первую дупель-шлюпку до Петрова дня, и это ещё девять недель. А про вторую мы после отдельно подпишем. И про маяк и про казармы тоже. Согласен?

Шалауров собрал бороду в кулак, помолчал, потом сказал:

– Согласен.

– Черепухин! – окликнул адъюнкт. – Дай перо!

Черепухин дал перо, чернильницу. Адъюнкт к первому листу взял второй, при этом прибавив:

– Оба идентичной силы.

Шалауров прочёл один лист, расписался, прочёл второй, расписался ещё раз. Потом адъюнкт два раза расписался, потом капитан – предварительно прочтя, конечно. Потом оба листа адъюнкт скрепил командорской печаткой, и один лист взял себе капитан, а второй Шалауров.

– Дело сделано! – сказал адъюнкт, повернулся к двери и громко окликнул: – Эй!

Вошёл Орлов, вынес на подносе пять полушкаликов, так называемых напёрсточков.

– С богом! – строго сказал капитан.

Все дружно выпили и поклонились друг другу. После чего адъюнкт сказал:

– Ну что, теперь пора и верфь закладывать. А она у нас будет, конечно, на пристани. Прошу!

Они собрались, вышли из крепости, а там и дальше, к реке. А Нижнеколымск тогда, если кто помнит, стоял не на самой Колыме, как сейчас, а на так называемой Стадухинской протоке. И лёд там тогда, в конце апреля, был ещё крепок, так что об открытой воде думать было ещё рано, и пока они ходили туда-сюда вдоль пристани и мерили на глаз, шагами. Шалауров диктовал, адъюнкт записывал. Черепухин вбивал колышки, капитан вычерчивал чертёж. Потом им туда же принесли обед, они перекусили и ещё померили, продрогли и пошли обратно. Вернулись в съезжую, и Шалауров говорил, что место насмотрено вполне приличное, но всё равно там надо будет устроить караул, и содержать его со всей строгостью. Капитан рассердился, сказал, что нестрогих караулов не бывает. Потом пришёл вызванный Шалауровым купец Яков Парамонов, у которого они, по совету Шалаурова, собрались купить доски. Парамонов просмотрел так называемый реестр и сказал, что всё такое у него имеется и в наилучшем виде.

Правда, когда они пришли к нему назавтра и он показал свои запасы, то капитану они не понравилось, так как доски были не досушены. Но Шалауров не давал слова сказать – бессовестно врал, расхваливал, адъюнкт с ним не спорил, и капитан вскоре махнул рукой, и доски были куплены. То есть пока что оформили на них купчую с условием, что, как раньше было оговорено, потом Шалауров поедет в Якутск и там в воеводской канцелярии получит деньги. А Нижнеколымску это не будет стоить ни копейки, радостно заявлял Шалауров, и Черепухин согласно кивал. Но как только Шалауров вышел, Черепухин сердито сказал, что эти доски никакие не Парамоновские, а Шалауровские, и Шалауров их сам у себя покупает, а Парамонов получает отступные.

– Так чего ты, скотина, раньше об этом ничего не сказал? – сердито спросил капитан.

– Не уверен был, – ответил Черепухин. – Да и как ты его за руку схватишь? Никак! А торг провалится, и потом никто другие не придут и ничего не предложат, тогда как? Совсем без досок оставаться, что ли? И этот змей будет похмыкивать, а про меня все будут говорить, что это всё из-за меня, что это я всю навигацию расстроил!

Капитан посмотрел на адъюнкта. Адъюнкт, помолчав, сказал:

– Доски как доски. Если бы всё дело было только в досках.

– А в чём ещё? – спросил капитан.

Но адъюнкт ничего не ответил, а только махнул рукой. Так же и ссыльный Иван Иванович, вспомнил капитан, бывало, начнёт что-нибудь говорить, а потом вдруг замолчит и только рукой махнёт. Это у них в Санкт-Петербурге, наверное, мода такая, подумал капитан, и уже больше ничего не спрашивал.

И, более того, когда назавтра, во вторник, Шалауров, скривившись, сказал, что так как доски ему показались не очень добротные, то надо их ещё купить, в запас, – капитан спорить не стал. Также он не спорил и тогда, когда они ходили к третьему купцу покупать брёвна и жерди для стоячего такелажа, и там опять брали с запасом и втридорога. И парусину в среду брали не скупясь. А потом, в четверг, договаривались с кузнецом Силой Мокеичем, и там тоже загибались сумасшедшие деньжищи, и капитан опять молчал, а Степанида ночью говорила:

– Правильно! Гори они здесь все огнём! Надо уезжать отсюда, Вася! А будешь цеплять их, они станут на тебя писать, а нам это разве надо?

И капитан ответил, что не надо. А на верфи, то есть на пристани, уже заложили киль и начали ставить шпангоуты. Софрон Лукьянович похаживал туда-сюда, покрикивал на работников, грозился матерно – и дело двигалось.

А в пятницу, уже под вечер, приехал, правильнее, прибежал посыльный от Илэлэка, то есть от того юкагирского князька (тойона), который единственный во всей Нижнеколымской ясачной волости до сих пор не заплатил ясак. А вот теперь прибыл от него посыльный на собаках, весь в грязи, потому что снега уже мало где осталось, а везде всё больше была непролазная грязь, вот посыльный и бежал почти всё время рядом с нартами, а в самих в нартах не сидел. Но всё равно собаки выбились из сил, и поэтому как только он остановился, они сразу легли прямо посреди двора. Гуськов чуть отогнал их в угол, а Черепухин позвал капитана. Капитан неспешно вышел на крыльцо и также неспешно спросил, что случилось. Посыльный снял перед ним шапку и начал рассказывать, что Илэлэк уже близко, завтра к полудню будет в крепости, и с ним весь ясак, всё как в бумаге было сказано, и даже больше.

– Как это больше? – спросил капитан.

– Я про это не знаю, – ответил посыльный. – Я человек простой, мне что сказали, то я повторил, и всё.

Капитан велел, чтобы посыльного накормили как следует, а сам пошёл в съезжую и там сказал Черепухину, чтобы тот позвал Ефимова – того самого казака-десятника, который зимой ездил к Илэлэку и обновлял там ясачный список. А теперь Ефимов пришёл в съезжую, капитан достал тетрадь, они вдвоём ещё раз перепроверили список, пересчитали, сколько должно быть всего соболей, получилось сорок семь, потом капитан строго спросил, куда подевались ещё два стойбища, а это ещё два по десять, на что Ефимов сказал, что не знает. Капитан настаивать не стал, а только просто сказал, что укрывательство казённой прибыли – это то же самое, что воровство из казённого сундука. И показал на сундук. Но, тут же прибавил он, у Ефимова ещё есть время одуматься до завтрашнего дня, а пока что он может идти.

И Ефимов ушёл. А капитан весь оставшийся вечер был задумчив, дома ужинал без всякого аппетита, спал очень чутко, ворочался… Да у него всегда так бывало перед такими приездами, а после всегда сразу отпускало, вот он и не обращал на это внимания.

Глава 7

А зря. Потому что Илэлэк в субботу так и не появился – ни в обед, ни к ночи. Илэлэковского посыльного, привели в съезжую, и там капитан его лично допрашивал и всячески пугал, но посыльный, а его звали Подолча, продолжал твердить, что Илэлэк и в самом деле должен был уже приехать, а что с ним могло приключиться в дороге, откуда теперь знать?

– В тундре всякое бывает, – говорил Подолча. – Остроголовый старик никого не жалеет, а кого задумает, того сожрёт.

– Ладно, ладно! – сказал капитан. – Иди пока что. Но если твой тойон и завтра не объявится, я тогда лично пойду по твоему следу и всё разузнаю!

Подолчу увели и заперли, где надо. А капитан весь день ходил задумчивый, и так же задумчивый был в бане, и так же задумчивый дома за ужином. И уже только назавтра, в воскресенье, в церкви, когда капитан вёл службу, дверь вдруг открылась, показался Черепухин и сказал, что Илэлэк приехал. Капитан сказал, что пусть немного подождут, и продолжал читать. А самому ему уже, конечно, прости, Господи, ничего в голову не лезло! Но дочитал главу, вывел солдат, велел взять под курок и пошёл к парадному крыльцу.

Там уже и в самом деле стояло несколько собачьих нарт, вокруг них толпились юкагиры с копьями и только один наш Синельников с ружьём. Синельников что-то говорил Илэлэку, тот кивал. Синельников был на это ловкий, он и по-юкагирски знал, и по-корякски, и даже по-чукочьи, правильнее, по-луораветлански, вот, чёрт ногу сломит, подумал капитан, выходя из-за угла к крыльцу. За капитаном следом шли солдаты с ружьями наперевес. А тут ещё в ворота стали заходить казаки. Где они были раньше, спрашивается, сердито подумал капитан, но тут же сразу улыбнулся и сказал, обращаясь к Илэлэку:

– А ты всё толстеешь! Какой молодец! Приятно на тебя смотреть!

Илэлэк и самом деле был не сказать чтобы худой, да и одет он был богато, если судить по-юкагирски. То есть на нём была новенькая оленья кухлянка, густо расшитая блестящим бисером, и высокая бобровая шапка. Но Илэлэк был не из тех, кто любил похваляться, потому он в ответ на капитанские слова только покачал головой и сказал без всякой радости: