Черновик

Анна Печорина начинала понимать, что фантасмагория затеяна, чтобы завуалировать нечто еще более невероятное. И тщетно старалась разгадать, что скрывают обгоревший дом и его обитатели. И сказала: – Мнения всадника и лошади относительно маршрута не должны сильно отличаться, как у нас сейчас. Я профессиональный газетчик, хоть газета моя многим кажется несерьезной. Зато тираж самый большой в мире: десять миллионов экземпляров. Докапываться до истины – моя задача. Только не говорите, что мир – это копия. Колитесь, бывший майор! – И испугалась сама: вдруг он выложит сейчас такое, что сделает ее непригодной для будущей жизни. Даже такой, как сейчас. И отвернулась к бутылке и стакану с грузинским коньяком, лишь бы не услышать…

– Пленные немцы после Войны строили Клинику в Свердловске. Я служил командиром взвода, охранявшего их, – бесхитростно и трезво сказал майор. – Знание немецкого, я из поволжских немцев, помогало в выполнении предписаний, предусмотренных Уставом караульной службы. Война закончилась. Взаимная неприязнь улеглась. Горожане несли пленным одежду, еду, лекарства. Строительство близилось к концу. Старательные немцы готовы были работать сутки напролет. После завершения строительства их ждало возвращение домой. Однажды, во время обхода караульных постов, один из военнопленных догнал, потянул за рукав, попросил выслушать. «С глазу на глаз. Вечером», – добавил немец, продолжая удерживать рукав. Я согласился, хотя Устав запрещал подобные контакты.

Чтобы оттянуть мучительно ожидаемый финал майорова повествования, пугающий болезненной непредсказуемостью, перебралась к инструменту и стоя, обеими руками принялась осторожно наигрывать что-то, невразумительное пока.

– Немец пришел на встречу не один, – сказал бывший майор.

– Главным действующим лицом был второй. – Испытывая ее терпение, поднес бутылку ко рту. Помедлил. Пить не стал, вслушиваясь в простенький мотив. Подошел вместе с бутылкой и принялся правой рукой помогать, будто решил, что музыкой легче и проще выразить то, что собирался передать словами. И делал это все уверенней и настойчивей, пока мелодия не сформировалась и не зазвучала незнакомо и тревожно. Оттеснил Анну, передал бутылку, и обеими руками принялся развивать найденную тему, что делалась все сложнее и драматичнее. Контрапункты и гармонические затухания в музыке бывшего майора походили на странное самовыражение, не требующее музыкальной формы: силы тратились только на содержание.

Она не могла поверить, что за роялем домотканый майор. Ей казалось, кто-то другой, талантливый и добрый, незримо присутствующий в доме, перемещает пальцы майора по клавишам. Умелые умные звуки заполнили необъятную кухню. Проникли за занавеску с нарисованным очагом, но пространство оказалось тесным. Музыка перебралась в другие помещения дома. Побыла там, обживаясь, и неожиданно музыкальные звуки-знаки трансформировались в звуки-символы. И музыка заговорила.

«Мышление – это и есть музыка, что родом из прошлого. Только она не продолжает прошлое заранее проторенными путями. Расходящиеся музыкальные ряды мышления отсекают старые линии развития и тогда обнаруживаются новые мелодии, которые отнюдь не вытекают из предыдущих звучаний». Их хорошо учили в МГУ и читали курсы по истории театра, музыки, живописи и литературы. Анна Печорина вспомнила, что простой сдвиг тональности способен дать новый смысл предшествующему звучанию. А еще вспомнила, что существуют области, где вербальные объяснения не помогают, как не помогают старания мыслить образами.

И вслушивалась в звуки музыки, которые принялись рассказывать о событии, что приключилось на земле давным-давно. Задолго до Христа и Ветхого Завета. И сохранилось в документе-накопителе или носителе. Она не поняла о чем идет речь. В каком виде существует документ, подтверждающий случившееся. Но музыка продолжалась и сообщала, что Носитель спрятан в подвалах свердловской Клиники и содержит сведения об основных правилах и законах Мирозданья.

К ней прикоснулись руки пианиста. Приподняли. Анне показалось, что мужики-лифтеры снова принялись за свое. Но майор осторожно усадил ее на крышку рояля. Помедлил и медленно придвинул лицо. Обычно она заводилась от первого прикосновения мужчины. Но сейчас была слишком пьяна, как тогда с ПС. Сексуальный лифт снова застрял где-то наверху. Звучащая музыка сфер гасила выброс эстрогенов и порождала мысли не для сексуальных действий, а для размышлений. Однако принимала ласки. Лишь бы узнать детали запретного знания, которому недавно противилась, и которое так старательно пытался рассказать своей музыкой бывший майор.

Он и сейчас старался, стоя между бедер молодой женщины, тело которой вызывающе контрастировало с черной крышкой рояля. И нерешительно, как ей казалось, и неопытно проникал все глубже. А у нее желания не прибавлялось.

Она была молода и чертовски красива, обаятельна и умна, не всегда предсказуема, с прекрасной и редкостной профессией журналиста. И искренне полагала секс не только удовольствием, но инструментом в достижении собственных целей, не всегда совпадавших с правилами и нормами коммунистической морали, хотя членом партии состояла еще с университетских времен. И принялась обучать его искусству любви, не слезая с крышки. А он в ответ поделился про свой больной и постыдный первый раз: пьяным, с женой соседа, в ванне, заполненной доверху картофелем на зиму.

Вскоре пальцы майора, сухие и теплые, и такие сильные, несмотря на худобу, что захватывало дух, принялись выказывать удивительное умение, как в игре на фортепиано. Она истово помогала: громко стонала, подрагивала телом, выгибалась дугой иногда, равнодушно наблюдая лифтеров и девочку-пионерку, что подошли к инструменту, разбуженные криками. И терпеливо ждала, когда майор закончит боевые действия, чтобы выбраться из-под обстрела и продолжить волшебное знакомство… дальше мысли не шли. И пропустила момент, когда в ней самой возникло желание. Такое яркое и сильное, и требовательное, противиться которому не могла и не хотела. И стала растворяться в майоре, в мужиках-лифтерах, в девочке-пионерке, что привычно таращилась, в крышке рояля, в деке, струнах… а потом трансформировалась в ноты, которые сильными чистыми пальцами извлекал из инструмента бывший майор… Однако у майора не заладилось то ли с пальцами, то ли с чем-то еще, и желание осталось желанием…

Утром он принес ей в постель – устроенную на крышке рояля из тулупа, пары солдатских одеял и подушки – тарелку с картошкой, кругом «Любительской» колбасы и соленым огурцом. Она села, постаралась улыбнуться, облизала пересохшие губы и сразу потянулась к бутылке, которую локтем прижимал к груди майор.

В дверях появилась пионерка Оля Русман и заговорила гулким басом: – Ты плохой отец-от, майор. Пусть эта хабалка убирается прочь отсюдова!

– Хороших отцов не бывает, – успокоила ее Анна Печорина. Приложил губы к бутылке. Замерла. Мир перестал существовать для нее, пока алкоголь не всосался из желудка в кровь.

– Эти двое, – сказал бывший майор и кивнул на сиротливых лифтеров в неснимаемых тулупах с густым запахом овчарни, – наверное, и подожгли дом. – Майор умолк, наблюдая, как Анна прилюдно приводит себя в порядок после ночи на крышке рояля, и продолжал: – Быстро поняли, что облажались. Взяли и потушили враз, как ни одна пожарная машина не потушит. Будто помочились на дымящий окурок.

– Многие пытаются ставить знак равенства между пожаром и пожарной командой, – заметила Анна Печорина, надевая юбку через голову.

– А про дочку напиши, чтоб другие дети узнали. Заслужила. Тридцать миллионов тираж говоришь? Десять? Напиши! Только, чтобы себе не навредить и чтобы поверили. Лишнего не надо: ни про дом, ни про лифтеров и Носитель… Подумай!

– Я никогда не думаю, когда пишу. Нельзя делать два дела сразу и оба хорошо. – Она знала, что напишет, как требуют того правила редакции. В захватывающем сюжете не будет ни пьяницы майора, ни сиротливых тунеядцев-артефактов из местного КГБ, ни ее ночного полу-распутства на крышке рояля, ни накопителя, про который не поняла ничего – в памяти остался лишь адрес места, где он мог скрываться…

«Статья в „Пионерке“ про подвиг школьницы-отличницы из прекрасного города Ревды, чистого и зеленого, сплотит пионеров, а, может, и весь героический советский народ, утомленный властью, еще теснее вокруг коммунистической партии и родного правительства». И знала: «Советский Союз такая страна, про которую, что ни напишешь, все будет правдой. И про этот чертов Носитель, тоже».

– Автобус твой через час, – сказал бывший майор. – Торопиться надо.

Они вышли: бывший майор, дочь-пионерка и чекисты-тунеядцы. Анна Печорина внимательно смотрела на майора, будто видела впервые. Будто старалась сказать что-то важное, что не успела ночью. Не стала искать слова, однако. Знала, что не найдет. И что на факультете таким словам не учили. И звать с собой не решалась. Все равно, что привести в редакцию библейского ягненка, запутавшегося в терновнике.

Они шли к автобусной станции. Майор что-то говорил. Она не слушала. Только возле автобуса прислушалась: – …обычные люди устроены так, что стремятся иметь под ногами твердую почву, лишенную неоднозначности. Поэтом изловить в терновнике библейского ягненка, наделать из него пельменей, заморозить на подоконнике за окном и выпить под водку – святое дело.

Она хотела согласиться, но тут пионерка Оля заявила о себе:

– Эти двое – она взглянула на тулупы, – которые качали вас… не настоящие. Папу охраняют. А дом подожгли. Надеялись, вынесет то, что ищут неумело, будто ежик в тумане. А папа… не думаю, что в нынешнем состоянии ему есть дело до секретов других миров, хотя воспринимает окружающий мир иллюзиями своего сознания, а не сознанием истинной реальности. И тяготится собственными промахами, и очень несчастен, потому как его идеалы, духовная адекватность и подлинная сущность… – Она перешла на уральскую скороговорку: – …дак уходють все оне кажный раз заздря куда-то вместе с надеждой найти-от накопитель, о котором ночью сказывал… Правда, раз в неделю приезжает папина фронтовая подруга Клавдия Петровна. Пьют вдвоем. Чаще голыми. Вот и вся любовь.

Глава 3

По ту сторону здравого смысла

В том году стояло «убийственное лето», как у Жапризо. На Урале жара вообще переносится трудно. Но пациенты в ношенных фланелевых халатах поверх таких же пижам, в одиночку и парами, бродили по парку с кленами и не реагировали на жару. Большие старые деревья, уставшие от многолетнего фотосинтеза, бесцельного стояния и нездорового соседства, тревожно взирали на парк, заросший по краям лопухами и крапивой, что росли и усиливались без дождя; и на больных, гулявших по дорожкам, посыпанным толченым кирпичом, как на теннисных кортах. Некоторые скребли кирпичную крошку ногтями, скрывая тоску. Другие норовили забраться на клумбу.

– В каждом из нас есть росток шизофрении. У этих тоже. – Пожилой мужчина, худой и маленький, похожий на школьника-пятиклассника, густо заросший седыми волосами, которые оставляли свободными лишь глаза, оглянулся на прогуливающуюся публику. – Главное его не поливать. – И с сомнением посмотрел на лопухи у забора.

А он мучительно стыдился своего психоза, будто сифилисом заболел, и старался найти укромное местечко в парке, когда приходили посетители, или забирался под кровать в палате. И понимал, что его психическое состояние не соответствует окружающей действительности. Что отражение реального мира в его сознании искажено. И винил мир за то, что воспринимает его неадекватно. А когда вдруг возникало лицо Эммы, четкое, будто в формате digital – глаза, нос, рот и немножко лба, – занимавшее полнеба и с укором смотревшее на него, хотелось провалиться сквозь землю или умереть, лишь бы не видели его другие.

– К сожалению, сумасшедшие здесь сразу бросаются в глаза, – проницательный мальчик-мужчина понимал его смятение и старался отвлечь беседой: – Однако одно из преимуществ этого недостатка, я имею в виду безумие, состоит в том, что можно продолжать делать то, что делал, и получить при этом совершенно другой результат. – Он улыбнулся, насколько это было возможно при таком количестве волос. – До болезни я руководил архитектурной мастерской и заведовал кафедрой архитектуры в Политехническом институте. По моему проекту после окончания Войны на окраине Свердловска начали строить Клинику. Целый архитектурный ансамбль, реализовавший идеи запретного конструктивизма. Приходилось бывать там? Я проводил дни и ночи на стройке, осуществляя авторский надзор. Строили пленные немцы. Строили, будто для себя…

Прозвенел звонок, как на школьной перемене. Публика оживилась и двинулась к желтому одноэтажному корпусу с решетками на окнах, как, впрочем, на окнах всех корпусов. Обед…

– Я не обольщаюсь на свой счет. – Старик-школьник продолжал утопать в волосах и не старался выбраться. Борода и волосы по бокам головы периодически погружались в алюминиевую миску с супом. – Слава Богу, меня не стали мучить офицеры КГБ и позволили барахтаться в грязи психушки: «хочешь – песни пой, хочешь – спать ложись». И не подозревали, что отсюда мне сподручней наблюдать за звездами. Не возражаете, если доем ваш суп? Ничего, что остыл. Думаете, эта жалкая еда стучит в мое сердце?

Он помолчал, помешал суп и продолжал: – Если б не лечили, жизнь была бы сносной вполне. Аминазин я держу за щекой, пока сестра не уйдет. А от электрошока никуда не деться: бьюсь в судорогах раз в неделю. Зубы раскрошил. Некоторые выпали. Мозги деревенеют. Зато еды много. У меня душа христианина-вегетарианца, но желудок – всеядный язычник, и на посты и диеты ему плевать, и на качество пищи тоже.

– Видите двух здоровенных психов с шапками из газеты на головах за соседним столом? – Не унимался волосатый мальчик. – Офицеры КГБ. Меня стерегут. Очень осторожно, даже заботливо. В свое время я такого наговорил тутошнему главврачу, что давно должны были расстрелять, как американского агента, но не трогают. – Старик посмотрел задумчиво на его серую рубашку и темно-красный галстук с хорошо повязанным узлом – ему разрешили носить одежду, в которой доставили в психушку, – и сказал: – Правильно завязанный галстук – первый шаг на пути к успеху. – И спросил неожиданно: – Помните, о чем мы говорили в прошлый раз?

Он промолчал. Он вообще не проронил здесь и слова, будто дал обет молчания. И чувствовал лишь вечную тревогу из-за неблагополучия собственного ума. И прилежно глотал таблетки, которыми пичкали его в соответствии с листом назначений, в надежде поправить мозги. Но больная и израненная душа бушевала и рвалась наружу вместе с криками из горла, подгоняя тело, чтобы перебралось поскорее через забор и двинулось неведомо куда. Он сдерживал себя и старался подражать во всем тихим послушным психам, только бы не попасть в отделение для буйных, в котором, судя по рассказам старожилов, жилось не очень комфортно. Однако и здесь ему приходилось не сладко: по два пациента на одну кровать. Тесновато. Зато запретов никаких: пой, мастурбируй прилюдно, занимайся мужеложством, танцуй целый день или стой неподвижно в неудобной позе. А можешь выступить с докладом о международном положении и бесстрашно нести антисоветчину. А хочешь, слушай назойливый монолог Эйнштейна-железнодорожника про эквивалентность массы и энергии в формуле гениального физика. А следом – речитатив танцора из миманса оперного театра, спасающегося здесь от преследований за гомосексуализм. Он будет трогать за бедра и рассказывать, как служил конюхом при Александре Македонском, про пагубные привычки полководца и его коня. Слушал и вспоминал Василия Розанова, которого никогда не читал: «Салтыков-Щедрин около Гоголя, как конюх около Александра Македонского».

– Вам никогда не приходило в голову мысль о существовании тонкой связи всего живого на земле со Вселенной, с ее дериватами? – напористо поинтересовался архитектор со странной фамилией Паскаль во время очередного обеда. – Представьте, что такое взаимодействие происходит постоянно, в течение многих миллионов лет. Не может не происходить. – Архитектор доел его суп и теперь пристально смотрел на котлету с крошками гречневой каши. – Проникновение всегда взаимно. Вселенная меняется в зависимости от того, какой мы ее видим. Меняется, если смотрит только гусеница одна… Должна меняться, если смотрит. Ну, и гусеница меняется, конечно.

Паскаль ложкой – вилок им не давали – аккуратно поделил его котлету на две части. Меньшую положил на свою тарелку. Съел и продолжил про гусениц, судьба которых тревожила его: – Возможно, по аналогии с гусеницей, которая укрывает себя в коконе, чтобы умереть и возродиться в нечто совершенно другое, древние египтяне оборачивали своих фараонов в кокон: окукливали их, мумифицировали, оставляя шанс для возрождения. В бабочку, к примеру, потому что бабочка – душа гусеницы…

Однажды монотонная жизнь психиатрической лечебницы дала трещину, что стала стремительно расти. Души теплолюбивых психов начали неадекватно реагировать на затянувшуюся жару. У многих усилились галлюцинации и бред. Одежда стала обузой. Тихо помешанных массово перемещали в ряды буйных и, словно гвозди молотком, заколачивали в переполненные палаты. Случаи успешных суицидальных попыток стали нормой. Разморенные жарой санитары впадали то в сон, то в ярость. Гигиенические процедуры, едва-едва предусмотренные «Правилами», теперь вовсе утратили эффективность. И запахи в палатах загустели так омерзительно сильно, что воздух при ходьбе приходилось раздвигать руками.

Волосатый псих-архитектор с желудком язычника перестал появляться на прогулках. Он не сразу заметил это, хотя спал с ним на одной кровати. Его обеспокоило тревожное поведение тех двоих с шапками из газетной бумаги на головах. Они теперь постоянно торчали у забора, окружавшего корпус для буйных больных. Третий жилец их койки, предпочитавший проводить ночи стоя, рассказал, что старик перебрался в отделение для буйных.

– Сам? – оживился он и подумал: «Первое слово, произнесенное здесь».

– Сам он собрался бежать от себя самого, но санитары помешали. Вы заговорили? – удивился жилец.

Этой ночью он впервые обратил внимание, что лежит на кровати один. Что-то шевельнулось в душе. Может быть, сожаление об архитекторе, коротающим ночь среди буйных пациентов? Или помять об Эмме, лицо которой снова заняло полнеба. И содрогнулся, попытавшись представить внутренность клоаки, расположенной в отдельном корпусе, обнесенном дополнительным забором, из-за которого доносились громкие крики, пение, стоны и плач, заглушаемые грохотом и матерными текстами санитаров.

Он крутился на непривычно пустой койке, борясь со сном, и оглядывался тревожно, чтобы не пропустить атаку претендентов на освободившееся место. Потом принялся вспоминать, что рассказывал архитектор Паскаль в прошлый раз, и какой раз следует считать прошлым?

И вспоминал постепенно тексты архитекторовых речей, изуродованных купюрами из-за действия аминазина и прочих нейролептиков, которыми загружали его.

– Попробуйте снять пижаму и надеть халат на голое тело. Очень помогает в жару, – сказал волосатый школьник и развел полы халата, словно крылья. Сильно изношенное маленькое тельце с отвисшим животом светилось не летней белизной. На груди и в паху ни волоска, как на ладонях. Только могуче повис большой тяжелый член, почти такой же, как бедро…

Дальше они, видимо, обсуждали размеры пениса у мужчин, потому что после продолжительной паузы память выдала новый отрывок:

– В Томске – там по моему проекту строили дворец спорта, – в анатомическом музее медицинского института выставлен пенис мужчины, помещенный в трехлитровую банку с формалином. Мой, в сравнении с тем, вязальная спица.

И сразу, без перерыва: – …возможно, имеет непривычный вид. Не знаю, не видел. Однако то, что содержит настолько значимо, что не переоценить, как ни старайся. По крайней мере, так считал пленный немец, который работал каменщиком на стройке в Клинике и представился генералом. Он еще сказал, что сегодняшние знания землян в сравнении с текстами Носителя ценятся во Вселенной не дороже старого трамвайного билета…

«Все это выдумки больного ума, – подумал он трезво тогда. – Человек сам должен определять цену своей жизни, знаний своих и умений, и сопоставлять их со стоимостью трамвайного билета».