Выползина

Но вернёмся в купе спального вагона, где не собирались ложиться спать. Ложиться собирались, но не спать. В интимной полутьме светильников у изголовья лежанок брюнетка посверкивала влажными сливами глаз и напряжённо молчала. Она была потрясена ладной, суровой фразой, что не стоит «тревожить товарища капитана», сказанной спокойно и внушительно. Развёрнутая «ксива»[11 - Ксива – жарг. тюремн. – записка, письмо, документ, удостоверяющий личность.] с красными корочками, фотография, схожая с владельцем документа, добила попутчицу окончательно. Брюнетка насупилась, затаилась в обиде и тревоге минут на десять, затем решилась на переговоры о перемирии, не теряя при этом чувства собственного достоинства и наглости профессиональной проститутки:

– Извини, мент, за грубости.

– Продолжай в том же духе.

– Хочешь, за знакомство сделаю что-нибудь эдакое приятное? Откровенное и бесплатное. По долгу унижения и уважения к внутренним органам.

– К своим?!

– Что «к своим»?! – не понимала затяжного юмора брюнетка.

– К своим органам?! – уже явно издевался Фёдор.

– К органам правопорядка! – возмущённо повысила голос попутчица. – Прикалываешься?!

– Эк тебя корежит, свободная девушка? Отвернись к окну и тихонько похнычь про тяжёлую житуху, как обыкновенная российская баба, пока добрый дядя не заснёт.

– Окэ! – воскликнула брюнетка, переняв производную от английского «окей!» – Похныкать – можно! Посочувствуешь?!

– Нет!

– Почему?!

– А помолчать?! – разозлился Фёдор.

– Вот тут – извини. Я такая распалённая нынче! Такая разгорячённая беготней, переездами, перелётами! Нервы звенят! И замолчать?! На всю ночь?! Это выше моих сил! – призналась брюнетка.

– Не повезло, – тяжко вздохнул Фёдор.

– Эт точно! – весело откликнулась попутчица. – Но так что?

– Что? Дыши ровно, говори сдержанно, без возгласов и воплей, чтобы дядюшка смог задремать.

– Для мента у тебя слишком здоровое чувство юмора, – примирительно заметила брюнетка.

– Астронавты любят открытый космос, а не чёрные дыры. И не лезут, куда попало… без скафандра, потому и здоровое чувство до сих пор.

– Окэ! У нас с собой было! – задорно хмыкнула брюнетка, ловко выхватила из дамской сумочки прозрачный квадратик с кружком красного презерватива.

Фёдор не удержался, фыркнул от смеха и спросил серьезно:

– Водительское удостоверение имеешь?

– Имею, – с готовностью ответила брюнетка.

– Купила?

– Ну, почему же купила? Подарили.

– И машину водишь?

– А как же?! – расслабилась попутчица завязке дружеского разговора.

– И ПаДэДэ знаешь?

– Что?!

– Не знаешь, – заявил Фёдор.

– Что не знаю?! – не сдавалась брюнетка.

– Правила дорожного движения не знаешь.

– А-а-а, – брюнетка снисходительно улыбнулась. – Приколы продолжались.

Забавный предмет, положенный попутчицей на столик, напоминал миниатюрный макет дорожного знака из учебного пособия к «Правилам дорожного движения».

– Так вот же знак! – он ткнул пальцем в столешницу близ презерватива. – Движение в твою сторону запрещено! – по-детски обрадовался Фёдор смешным символам и совпадениям. – Я же сказал, с детства люблю космос, а не канализацию.

Смуглая от загара, как цыганка, брюнетка вспыхнула шоколадным румянцем от оскорбления, но сдержалась в ответной дерзости, видимо, решив удавить попутчика этой же ночью шнурком от его кроссовок или отравить клофелином.

Что может быть прелестней румянца на щеках симпатичной смуглой, словно крепкий кофе с молоком, молодой женщины? Только нежный прозрачный румянец на щеках белокожей блондинки с голубыми глазами.

Брюнеток Фёдор терпеть не мог и опасался с времен начальной школы, когда его, первоклассника, напугала цыганка в тёмном подъезде, нагадав дальнюю дорогу в казённый дом и вагон неприятностей на всю оставшуюся жизнь от двух черноволосых женщин. Цыганка, как выяснилось позже вечером, представилась соцработником и обворовала соседку родителей Фёдора по этажу – доверчивую, одинокую пенсионерку тётю Серафиму.

С тех пор Фёдору казалось, что во всех брюнетках живёт чёрное, ведьмовское, коварное начало. При всём том, что блондинки бывают тоже – не подарок, но нежности в их образе гораздо больше. Надо признаться, предсказание цыганкой долгой дороги Фёдору нравилось, если трактовать его, конечно, с оптимизмом, а вот из черноволосых женщин на его жизненном пути встретилась так близко эта первая, других он избегал.

По вагону объявили об отправлении поезда. Состав плавно и незаметно тронулся, будто не вагоны покатились в сторону Петербурга, а платформа с провожающими стала медленно отъезжать к Москве.

Чувствуя некоторую собственную вину, что поддержал разговор и направил в грязное русло похоти и разврата, Фёдор попытался обострить ситуацию и вырулить беседу на хорошую ссору, чтобы болтливая соседка обиделась и замолчала до самого Петербурга:

– Укладывайся, тётя, и похнычь в подушку. Молча. Как поняли?! Приём! Я – тыщща девятьсот девяносто третий!..

Пока попутчица туго соображала, причём тут цифра грядущего года, Фёдор успел пролистнуть странички журнала с новыми зарубежными новинками и достижениями компьютерного рынка.

– Ах, тварь ментовская! – зашипела брюнетистая тварь зловеще.

Фёдора приподняло с койки для возможной самообороны.

– Оскорблять?! – воскликнула попутчица.

– Здравствуйте ж-ж-ж… желания под Новый год! – всё ещё смело иронизировал Фёдор. – Причём тут премия «Оскар»?

Брюнетка загорелась всеми кровеносными сосудами напомаженного личика, вряд ли оценила сложную шутку, на удивление, сдержалась от резких высказываний, наоборот, расслабилась, принялась расстёгивать на груди полупрозрачную блузку.

– Ладно, ехать вместе всю ночь. Давай мириться. И поговорим по душам, – предложила она интимным шёпотом. – Где у тебя душа, мент? Может, их у тебя две, как у женщин, – в каждой груди или одна, как у настоящих мужиков, – под мочевым пузырём?

Очень вовремя в дверном проёме возникла грудастая проводница. В форменной пилоточке, прицепленной заколками к копне выгоревших до желтизны волос, – она напоминала бравого солдата Швейка в женском обличье. Проводница поставила на столик перед Фёдором стакан мутного чая в почерневшем мельхиоровом подстаканнике, глянула на блузку брюнетки, расстёгнутую до чёрного кружевного лифчика, хмыкнула, мало сказать, презрительно, – свирепо и заявила: