Узники Тауэра

На следующий день и в продолжение многих недель народ толпился перед Прогулкой Рэйли, чтобы поглазеть на своего «маленького Давида» и «Освободителя», а лорды и джентльмены стекались в Кровавую башню, горя желанием узнать, что за человек убийца Бэкингема.

Невысокий, довольно слабого сложения, с опущенными глазами, бледным лицом и тяжелой поступью, Фельтон являл собой классический тип фанатика. На одном из его пальцев была отрублена фаланга, и он спокойным голосом рассказывал всякому спрашивавшему об этом увечье свою историю. Однажды некий джентльмен оскорбил его; Фельтон потребовал удовлетворения и, получив отказ, отрубил себе кончик пальца и послал обидчику в знак презрения.

Между тем восхищение поступком Фельтона приняло характер всеобщей истерии и своротило мозги набекрень не одному человеку. Поэт Таунли сложил гимн в его честь, за что подвергся преследованиям и должен был бежать в Гаагу. Сэр Роберт Севидж публично хвастался тем, что, будучи другом Фельтона, помогал ему в его подвиге и намерен был сам убить герцога, если бы попытка Фельтона не увенчалась успехом. Арестованный и доставленный в королевский Совет, Севидж подтвердил свое участие в покушении. Судьи подумали, что напали на след обширного заговора, и немедленно заточили его в Тауэр. Но мнимый заговорщик не мог сообщить никаких подробностей, а Фельтон объявил, что никогда не знал этого человека. Тогда судьи придумали испытание для Севиджа. Его ввели в комнату Кровавой башни, где содержался Фельтон, якобы для очной ставки; но вместо узника в темницу посадили другого человека. Севидж тотчас подошел к своему «другу» и горячо пожал ему руку:

– Здравствуйте, мистер Фельтон.

Обманщика немедленно выдворили из Тауэра и подвергли унизительному наказанию: его прогнали сквозь строй солдат, расставленных от Флит-стрит до Вестминстера, выставили к позорному столбу, заклеймили в обе щеки и отрубили уши. Большую часть трудов по расследованию покушения взял на себя архиепископ Лоуд, примас англиканской церкви, наследовавший после смерти Бэкингема доверие короля. Подобно Карлу, он был убежден, что покушение имело связь с Петицией о правах, и что товарищем Фельтона был красноречивый трибун, который, кстати, обличал епископа как «нетвердого в вере», то есть попрекал снисходительностью к католицизму.

Поначалу Лоуд решился на самые крайние меры.

– Вы должны во всем признаться, – заявил он Фельтону, – или я подвергну вас пытке!

– Если я буду подвергнут пытке, – спокойно отвечал узник, – то в агонии я могу обличить и вас.

Тем не менее, Лоуд добился от короля разрешения применить к убийце Бэкингема пытку до крайней степени, дозволяемой законом. Правда, некоторые из судей засомневались, что закон вообще дозволяет какие-либо пытки. Этот вопрос был вынесен на рассмотрение Верховного суда, который высказался вполне ясно, что английские законы не предусматривают никаких пыток подсудимых. С этого дня страшные орудия, употребляемые для дознания истины, а еще чаще, чтобы вырвать у подсудимых ложные показания, были свалены в темные подземелья Тауэра и больше не извлекались оттуда.

Сведения, которые Лоуду удалось узнать от Фельтона, носили в основном биографический характер. Узник был бедный, одинокий человек, вечно сосредоточенный, молчаливый, постоянно читавший Библию и ходивший в церковь. Он страстно любил Англию и всей душой ненавидел Рим и Испанию. Будучи армейским лейтенантом, он служил отечеству во Фландрии и на Рейне. Ему не заплатили причитавшееся жалованье и не дали под начало обещанной роты, но он решил убить Бэкингема не из личной обиды. Он прочитал речь Элиота, и внутренний голос приказал ему исполнить приговор парламента.

Месяц тому назад, войдя в лавочку уличного писца и увидев на стене копию парламентского акта, которым Бэкингем был признан врагом королевства, Фельтон впервые почувствовал в себе призвание покарать тирана и снискать мученический венец. Однако он не сразу поддался внушению внутреннего голоса. В продолжение многих дней он сопротивлялся ему и горячо молился, чтобы Господь удалил от него эту страшную чашу. Но все было тщетно: он должен был повиноваться Небесному призыву. Тогда он снова отправился в лавку, чтобы еще раз прочесть документ. Писец отказался дать ему бумагу, если только он не согласится купить ее.

– Позвольте мне прежде ее прочитать, – попросил Фельтон.

Хозяин лавки протянул ему лист, и будущий убийца два часа провел в соседней таверне, читая и перечитывая парламентский акт. Наконец он заплатил и унес с собой драгоценную бумагу. Еще несколько недель он изучал и обдумывал приговор парламента, поминутно молясь о лучшем его понимании. Голос продолжал призывать его к свершению великого дела, и, в конце концов, Фельтон обратился к Небесам, подтвердив готовность исполнить свое призвание. Отправляясь на кровавый подвиг, он зашел в церковь и попросил, чтобы в следующее воскресенье были произнесены молитвы о нем, как о человеке, особенно нуждающемся в милости Божьей. Потом он купил за два пенса простой нож и написал несколько слов на бумажке, которую приколол внутри своей шляпы. Остальное известно.

Приговоренный к плахе, Фельтон умер, как жил: верующим, но не раскаянным; пламенным патриотом, но бесчувственным человеком. Остается только гадать, что приуготовил Господь несчастному безумцу, обагренному кровью своей жертвы и осененному мученическим венцом страдальца за отечество.

Девять депутатов

Несмотря на то, что Лоуд не мог найти никаких доказательств участия Элиота и других творцов Петиции в покушении Фельтона, король не изменял своей твердой решимости сделать их ответственными за смерть любимца.

В январе 1629 года парламент был вновь собран, ибо Карл нуждался в деньгах. Ла-Рошель пала, не дождавшись английского флота, внутри государства дела шли все хуже и хуже, и, прежде всего, из-за непрекращающихся религиозных столкновений и распрей. Из всех членов палаты общин Элиот был наименее фанатичный пуританин, но и он на время отложил все другие соображения, кроме религиозных. «Опасность увеличилась до такой степени, – говорил он, – что только Небо может спасти нас от отчаяния». Остальные депутаты разделяли его настроение. Хотя Карл продолжал взимать без согласия парламента некоторые пошлины, депутаты отказались обсуждать финансовые вопросы до решения вопросов вероисповедания. Элиот с горячностью взывал к своим коллегам:

– Евангелие есть Истина, благодаря которой это королевство было счастливо, благодаря которой оно наслаждалось продолжительным и редким преуспеянием. Пусть же эта Истина будет положена в основу воздвигаемого нами здания, будем защищать эту Истину не словами, а делами! В восточных церквах, – продолжал он, – есть обычай вставать при чтении Символа Веры и, чтобы доказать свое намерение отстаивать его, не только выслушивать его стоя, но даже с обнаженными мечами. Да будет мне позволено назвать этот обычай весьма похвальным!

Палата общин ответила на этот призыв своего предводителя открытым исповеданием пуританизма. Это было равносильно покушению на авторитет королевской власти и духовенства, прямому притязанию на то, чтобы все дела в государстве, как светские, так и духовные, подлежали ведению парламента.

Это заседание знаменито еще и тем, что некий молодой, никому ранее не известный депутат встал и громко обвинил одного англиканского священника в проповеди католицизма. С этого обличения началась политическая карьера Оливера Кромвеля.

Карл был рассержен. Зачем парламент выказывает такую ревность к религии? Он и его епископы отлично могут позаботиться о духовных делах. Решением короля прения о религии были внезапно прерваны и на рассмотрение депутатам предложен вопрос о праве короля взимать пошлины и сборы. Спикеру было поручено пресекать всякие возражения. Тогда Элиот взял слово и стал читать вслух Петицию о правах – это был ответ парламента на королевский произвол. В это время послышались сильные удары в дверь залы заседаний: король прислал солдат, чтобы разогнать депутатов и не допустить принятия Петиции. Но Элиот хладнокровно продолжал: «Всякий, кто хочет переменить религию, будет сочтен за врага общества». – «Да, да», – отвечали депутаты. «Всякий, кто будет взимать пошлину с веса и меры товаров, будет считаться врагом государства». – «Да, да». – «Всякий, кто заплатит подобный налог, будет сочтен изменником и врагом английской свободы». – «Да, да». Десятки пунктов Петиции были единогласно одобрены парламентом. Когда резолюция была принята, депутаты сами открыли двери и вышли из зала с гордо поднятыми головами. Дело было сделано, и теперь никакое насилие не могло отменить парламентского акта.

Король ничего не мог поправить, он мог только мстить за свое поражение. Спустя неделю депутаты Элиот, Холе, Селден, Хобарт, Гейтман, Коритон, Валентайн, Строд и Лонг уже находились в числе узников Тауэра.

Двое из них были вскоре отпущены. Наместник сэр Алан Анслей, в доме которого содержались заключенные, постоянно поддерживал надежду на прощение в сердцах самых слабых из них. Но это прощение надо заслужить. По приказу короля Анслей каждый день твердил узникам о том, насколько Карл милостив, насколько справедлив. Его величество требует одного – послушания. Если они желают помилования, то должны заслужить его и смиренно, с раскаянным сердцем просить прощения. Гейтман и Коритон поддались внушению, признали себя виновными и вышли из тюрьмы.

Остальные семеро в течение семи недель находились под присмотром сэра Алана, так как правительство не знало, что с ними делать. Король требовал, чтобы они покорились или погибли, он желал если не уничтожить их физически, то, по крайней мере, растоптать их душу. Между тем часть судей сомневалась в законности ареста депутатов. Члены королевского Совета опасались, чтобы парламент не был собран вновь без монаршего согласия. Толпа горожан ежедневно окружала Тауэр и выражала сочувствие борцам за свободу. Некоторые графства обратились к королю с требованием освободить авторов Петиции о правах.

Что было делать? Исполняя желание короля, правительство решило прибегнуть хотя бы к тени правосудия. Арестованные депутаты были отданы под суд и признаны виновными в подстрекательстве подданных к ненависти против короля. Элиота подвергли крупному штрафу в две тысячи фунтов, Холса оштрафовали на тысячу фунтов, Валентайна – на пятьсот. Все семеро, кроме того, были приговорены к заточению: Элиот – в Тауэре, остальные – в других тюрьмах.

Начался поединок человеческой воли с тюремными лишениями. Холе сломался первый; заключив сделку с правительством, он отправился жить в свои поместья. Хобарт сдался вторым после нескольких месяцев тяжелой борьбы и получил прощение и свободу. Строд и Селден после многих мытарств обрели свободу тем путем, который классифицируется законодательством как «побег». Затем был освобожден и Валентайн. К концу года в заточении находились только двое узников, но и Лонг принял меры к своему освобождению – он повергся к стопам его величества и вышел из тюрьмы.

Оставался один – «зачинщик Элиот», как его называл Карл. Король был тверд, но узник еще тверже. «Покорись, сознайся, искупи! – твердили ему. – Другого спасения нет». Но последние слова Элиота в палате общин: «Где я теперь кончил, там снова начну» – были и теперь его последними и решающими словами.

Ему приготовили жилище в Кровавой башне, в комнатах, где когда-то жил Рэйли и был отравлен Овербюри. Это мрачное помещение Элиот украсил столом с чернильным прибором, стульями и теми немногими удобствами, которые доступны заключенному. После этих приготовлений дверь за ним захлопнулась, и он навеки исчез из людских глаз.

Большую часть дня узник посвящал письму, а ночи – молитве. В последние годы, несмотря на то, что он был еще довольно молод, он сделался очень набожен. Кровавая башня была для него не тюрьмой, а храмом Божьим, более близким к Небу, чем собор Святого Петра. Он не считал себя узником – ведь он сохранил свободу своей совести, отнять которую у него не мог никто. Пока позволяло здоровье, он работал в темнице с такой же интенсивностью, как и дома. Три его сочинения – «Власть закона», «Апология Сократа» и «Монархия людей» – сохранились до наших дней. Кроме того, он много писал к друзьям; эти письма дышат человеколюбием, свободой и надеждой. «Ни разу день не показался мне слишком длинным или ночь чересчур утомительной, – говорит Элиот в одном из писем, – никогда я не чувствовал ни страха, ни опасений. Мое сердце не томилось ни грустью, ни скукой, но вечная радость во Господе утешала меня. Его сила, Его милость поддерживали меня!»

С годами порядки в Тауэре менялись, и не в лучшую сторону. Бэкингем при всех своих недостатках не предал смерти ни одного своего врага. Если он и заключил в Тауэр нескольких лиц, то с ними, по крайней мере, не обращались сурово, а заточение их продолжалось недолго. В течение многих лет в стенах королевской тюрьмы не погиб ни один узник. Но после убийства фаворита Тауэр принял свой прежний вид, и в его стенах вновь воцарилась неумолимая жестокость. Сэр Алан Анслей умер, его человеколюбивая супруга переехала жить в город. Новым наместником Тауэра был назначен сэр Уильям Бэлфур, человек грубый и жестокий (он командовал королевскими телохранителями, разогнавшими последний парламент).

Элиот почувствовал всю тяжесть перемен. Король твердил одно: «Покорись или погибни», – и Бэлфур делал все, чтобы сломить волю узника. Прежде всего, Элиот был переведен в другое помещение, и у него были отняты письменные принадлежности. В новой темнице царили холод и темнота, но Бэлфур был чрезвычайно скуп на свечи и еще скупее на дрова. У несчастного узника открылся сухой, тяжелый кашель. Тюремный доктор не мог совладать с ним и прямо заявил, что больного убивают заточение, холод и дурной воздух: «Он никогда не оправится и умрет в чахотке, если ему не дадут подышать чистым воздухом». Но его совет Бэлфур использовал по-своему – чтобы как можно быстрее извести узника. Элиота перевели в новое помещение, где вместо холода была сырость, а вместо темноты мрак. Кашель у больного усилился, и стал пропадать голос. Король мог быть доволен – упрямец умирал медленной, но верной смертью.

Тогда Бэлфур воспользовался минутой слабости у заключенного, чтобы уговорить его просить королевской милости. Элиот написал прошение Карлу: «Ваши судьи подвергли меня заточению в вашем замке, где по причине дурного воздуха я впал в серьезную болезнь, и потому смиренно прошу ваше величество приказать вашим судьям выпустить меня на свободу». Но он ни словом не обмолвился, что признает себя виновным перед королем.

– Не довольно смиренно, – сказал с презрительной усмешкой Карл, бросая прошение несчастного узника на пол.

Бэлфур передал заключенному эти слова, и Элиот снова взялся за перо.

– Вы должны покориться, – шептал Бэлфур ему через плечо, – признать себя виновным и просить прощения у его величества.

– Благодарю вас за дружеский совет, – отвечал Элиот, наконец уяснивший, к чему его толкают, – но я теперь очень слаб, и если Господь даст мне силы, то я об этом подумаю.

С этими словами он отложил перо. Его дело на земле было окончено. Спустя четверть часа он умер.

Но был ли Карл доволен своей местью? Нет.

Сын Элиота просил позволения перевезти прах отца в Порт-Элиот, где находился семейный склеп рода Элиотов. Король воспротивился этому намерению. «Пусть похоронят там, где умер», – собственноручно начертал он на прошении молодого человека. И прах борца за свободу Англии был предан тюремщиками земле в церкви Святого Петра.

Падение столпов государства и церкви

Последний фаворит Карла I – сэр Томас, барон Раби, виконт Уинтворт, граф Страфорд – представлял собой полную противоположность Бэкингему. Его путь к вершинам власти был долог и необычен. Этот йоркширец происходил из либеральной семьи и был воспитан либеральным наставником; его выбрали членом парламента от либеральной партии; он дважды вступал в брачный союз с либеральными семействами; либералы признали его своим вождем в палате общин; его ненавидели и считали опасным при дворе; он подвергался тюремному заключению, и вместе с Элиотом возглавлял атаку на Бэкингема. Вслед за тем он круто изменил свои убеждения, сделался придворным и ближайшим советником короля.

Впрочем, при более пристальном рассмотрении его действия выглядят не так противоречиво, как это кажется на первый взгляд. Главной причиной этого поворота было честолюбие сэра Томаса. Природа наделила его деспотическим характером, а во время своих путешествий по континенту он приучился смотреть на свободу как на понятие весьма обветшалое. К тому времени абсолютизм и католическая реакция торжествовали по всей Европе. Старые права кортесов в Испании исчезли; парламентские вольности во Франции были уничтожены; в Германии император простирал свою власть на мелкие немецкие государства; Папа, поддерживаемый иезуитами, распространял и усиливал свое древнее могущество. Что касается Англии, то в ней царил разброд, а гордый, самолюбивый, богатый Уинтворт чувствовал в себе силы и способности управлять страной. Не однажды пытался он обратить на себя внимание короля. У него в запасе были сильные аргументы и готовые рецепты. Однако власть долгое время видела в нем не союзника, а соперника с большими способностями. Его возвышение совершалось медленно, но Уинтворт упорно ставил и срывал ставки в политической игре с единственной целью – когда-нибудь продиктовать условия своего приближения к трону.

Короля привлекло в нем то, что Уинтворт взялся привести в исполнение мысль Карла о неограниченной власти. Он не предлагал поправок к Петиции о правах; Уинтворт готов был сжечь саму Петицию. Он предлагал навсегда запереть двери парламента и бросить ключи в Темзу. Он заявлял, что намерен «вывести монархию из-под власти и влияния подданных». Его могучий ум и твердая воля, увы, делали его надменным человеком, презиравшим людей.

Смерть Бэкингема уничтожила последнее препятствие, стоявшее перед его честолюбием. Уинтворт был принят на королевскую службу и быстро доказал свои способности к управлению государством. Он желал вернуть политическую систему Тюдоров, при которой король, преследующий широкие цели, естественным образом становился главой народа и церкви, а парламент столь же естественно низводился до положения орудия королевской власти. В Уинтворте как бы воплотился гений деспотии. Он заставил двор подчиниться себе силой своих талантов и своего характера. Посредственности всех мастей и партий возненавидели его и врячески интриговали, чтобы дискредитировать его в глазах короля. Карл поддерживал своего советника, хотя был слишком слаб, чтобы помогать ему. Цель, преследуемая Уинтвортом, – королевский абсолютизм, – была не по плечу королю.

На его стороне был только примас Уильям Лоуд, который уступал Уинтворту в политических способностях, но был почти равен ему по упорству и энергии, с которыми преследовал ту же цель. Человек холодный, педантичный, отчасти суеверный (в своем дневнике он отмечал как знаменательное событие то, что в его библиотеку залетела птичка), Лоуд выделялся из толпы придворных прелатов трудолюбием, бескорыстием и административными способностями; лондонские купцы признавали его знатоком коммерческих дел. Но у него не было настоящих талантов государственного человека. Уже Яков I разгадал его главный изъян как государственного деятеля. «У него беспокойный характер, – говорил король, – и он не может видеть, что дела идут ладно, он любит путать и переделывать и доводить дело до крайностей». Влияние Лоуда основывалось на его упорстве, с каким он стремился сделать англиканскую церковь самостоятельной ветвью католической церкви, одинаково отвергая как влияние Папы, так и влияние Кальвина. Сущность церковного устройства, по его мнению, заключалась в преемственности епископской власти, а так как протестанты на континенте отвергли епископскую власть, следовательно, они отвергли и церковь. Пуритане при нем должны были массами выселяться из Англии. Впрочем, их никто не гнал; просто они не могли примириться с нововведениями Лоуда, который требовал, чтобы при причащении прихожане преклоняли колено, и поощрял паству к веселому времяпрепровождению воскресных дней согласно старым, дореформационным английским обычаям. Отстаивая воскресную скуку, пуритане с семьями уезжали в Америку. Именно в это великое переселение были основаны первые штаты Новой Англии. Попытка Рэйли основать Вирджинскую колонию ограничилась ввозом в Европу табака и картофеля; вся энергия колонистов ушла на поиски золота. Теперь около пяти тысяч человек занялись в Новом Свете сельским хозяйством и промышленным производством.

В продолжение семи лет Лоуд преследовал всякого человека в церкви, расходившегося с ним во взглядах на свечи, ризы и епитрахили. Он проповедовал повиновение королю и церкви, а главное – благословлял отдачу денег подданными в королевскую казну. Если кто-нибудь осмеливался протестовать, Лоуд предавал его суду Звездной палаты. Больше ста человек подверглось подобной участи. Мы расскажем только об одном из них.

В 1632 году сэр Уильям Бэлфур привез в Тауэр нового узника, адвоката Уильяма Прайна. Этот ревностный пуританин, или, лучше сказать, упрямый и узколобый человек, напечатал свое сочинение «Плеть для актеров», наделавшее много шума. Книга была не чем иным, как сборищем пуританских глупостей. Прайн с пеной у рта нападал на актеров как жрецов сатаны и на театры как на чертовы капеллы; досталось также охотникам, картам, музыкантам и парикам. Ни раньше, ни позже в Англии никого не сажали в тюрьму за подобные нелепости; но Лоуд истолковал одно место в сочинении Прайна как намек на короля и королеву. Прайн дурно говорил о театре, а его величество король любил театральные представления, следовательно, критика театра была пасквилем на короля. Прайн нападал на маскарады, а ее величество королева как раз недавно посетила маскарад, значит, автор желал опорочить королеву.

Настоящая вина Прайна заключалась, однако, не в нападках на актеров, а в его намеках, что церковь, следуя советам Лоуда, превратилась в театр, а богослужение – в сценическое представление. Он с негодованием писал об изящно украшенных алтарях и церковной музыке, введенной Лоудом, как о вторжении католичества. Примас вскипел злобой и стал преследовать Прайна всеми правдами и неправдами. Книга его была пропущена цензурой и вышла в свет законным образом, но Лоуд уверил короля, что она была напечатана в тайной типографии, известной изданием запрещенных сочинений. В совокупности с упомянутым обвинением в оскорблении величества этого оказалось достаточно, чтобы предать Прайна суду Звездной палаты. Прайна признали виновным и приговорили к выставлению у позорного столба, отсечению ушей, уплате штрафа в размере пяти тысяч фунтов и пожизненному тюремному заключению; книга его была сожжена рукой палача.

Лоуд позаботился о том, чтобы приговор был выполнен неукоснительно. После экзекуции истекающего кровью Прайна доставили в Тауэр, где, как надеялся примас, он должен был окончательно сгнить. Четыре года провел Прайн в заточении, но не изменил своего мнения о театрах и официальной церкви. На пятый год он издал новое сочинение, написанное им в тюрьме и направленное против Лоуда.

Во время своего заключения Прайн стал свидетелем любопытной сцены, произошедшей в тюремной церкви. Некто Арчибальд Макеллар, капеллан Тауэра, был привлечен к суду за неуплаченный долг в двадцать фунтов, и на суде выяснилось, что он взял эти деньги, чтобы заплатить за место королевского капеллана. Поднялся крик о симонии[21 - Продажа церковных должностей] и протекции, вследствие чего Карл должен был назначить другого капеллана Тауэра. Однако Макеллар не хотел уйти мирно, а Бэлфур долго не решался силой выгнать духовное лицо. Выброшенный, наконец, за ворота Тауэра, Макеллар не унялся и уговорил гробовщика дозволить ему лечь в гроб, отправляемый в королевскую тюрьму для кого-то из умерших заключенных. Рано утром гроб с находившимся внутри бывшим капелланом отвезли в Тауэр и поставили у дверей церкви Святого Петра. Когда пономарь отпер дверь, вымыл полы и отправился благовестить, Макеллар выскочил из гроба, вбежал в церковь и заперся изнутри. Уговоры подоспевшего священника и прихожан не действовали – осажденный ни за что не хотел уступать свое место другому пастырю. Явился сэр Уильям Бэлфур, но и ему не удалось договориться с Макелларом миром, и дверь пришлось выламывать при помощи солдат. Яростно сопротивлявшегося Макеллара схватили и заточили в тюрьму.