Узники Тауэра

– Почему?

– Я непременно похитил бы эту прелестную леди, задержись вы еще хотя бы на минуту.

– Похитили бы? Но она слишком молода, чтобы быть вашей любовницей.

– Я похитил бы ее не по любви, а из мести.

– Чем же я заслужила такую месть?

– Ничем. Но это заставило бы вас уговорить вашего отца вернуть мне мое детище, которое он похитил.

Леди Клейпол пообещала похлопотать о его деле, если рукопись не содержит ничего предосудительного.

– Это не более как политическая поэма, – заверил ее Харрингтон, – настолько безвредная, что я хочу посвятить ее вашему батюшке.

Самой покровительнице он пообещал первый экземпляр своего сочинения.

Кромвель, прочитав «Океанию», сказал: «Этот джентльмен не прочь бы отправить меня к черту, но что взято мечом, не может быть отнято клочком бумаги» – и принял посвящение. Диктатор обыкновенно лучше знает человеческую природу, нежели идеалист.

С целью распространения принципов, изложенных в «Океании» и других своих книгах, Харрингтон основал политический клуб, заседания которого должны были соперничать с заседаниями парламента, не заслуживавшего, по мнению Харрингтона, такого наименования. В этом клубе голоса подавались путем тайной баллотировки. Харрингтон познакомился с таким способом подачи голосов в Венеции и был убежден, что вводит в Англии новшество, хотя если бы он потрудился заглянуть в отчеты английского парламента, то убедился бы в своем заблуждении. Тем не менее, его клуб имел большое влияние на общество именно благодаря тому, что обратил внимание на тайную баллотировку, ставшую для Харрингтона некой панацеей или скорее навязчивой идеей.

Незадолго перед возвращением Карла II клуб Харрингтона был закрыт правительством. Автор «Океании» вновь заперся в кабинете и взялся за перо. Друзья упросили его написать политическую программу для короля – какое-нибудь легкое и короткое «Рассуждение о пользовании королевской властью не в убыток народу и церкви». Харрингтон изложил принципы, руководствуясь которыми его величество мог удовлетворить требования народа и обеспечить себе личную безопасность. Но Карл II отнесся к мыслям идеалиста с меньшей терпимостью, чем «верховный паша», и приказал подвергнуть автора строгому заключению в Тауэре. Королевский офицер, сэр Уильям Поултни, бывший член клуба Харрингтона, явился к нему с вооруженным отрядом в ту самую минуту, когда Харрингтон заканчивал «Политическую систему», которая должна была сделать всех людей свободными и счастливыми. Но, развернув приказ об аресте, Поултни с изумлением увидел, что ему поручено арестовать сэра Джеймса Харрингтона, цареубийцу. Король спутал нового государственного преступника со старым! Поултни отлично знал Харрингтона, автора «Океании» и главу популярного клуба. Но предписание на арест было выдано самим королем: кто мог ему перечить?

Спустя час Харрингтон перешел из рук сэра Уильяма Поултни в руки наместника Тауэра сэра Джона Робертсона.

Вести следствие по делу Харрингтона было поручено королевскому секретарю графу Джону Лаудерделу, вице-канцлеру сэру Джорджу Картрету и клерку королевского Совета сэру Эдварду Уокеру.

Сестра Харрингтона, леди Эштон, которую Карл знал как свою горячую сторонницу, пала на колени перед королем, прося за брата. Она говорила, что может поручиться за него как за себя и что его арестовали по ошибке. Но Карл сухо отвечал, что если и была ошибка относительно имен, то не может быть никакой ошибки относительно виновности арестованного, и что ее брат гораздо более виноват, чем она думает.

Начались допросы Харрингтона. Следователи разместились в Наместничьем доме, в комнате Порохового заговора, под деревянным бюстом Якова I. На Харрингтона пытались навесить всех собак, заставляя его сознаться в знакомстве с людьми, имена которых он впервые слышал, и в делах, в которых он никогда не участвовал. По поводу своего сочинения он сказал, обращаясь к Лаудерделу:

– Милорд, ни один общественный или государственный деятель не написал о политике сколько-нибудь замечательного. Все, что было написано хорошего по этому предмету, было сделано частными людьми, как вы и я. Вспомним Платона, Аристотеля, Ливия, Макиавелли. Я вам могу кратко напомнить взгляд Аристотеля на политические системы. Он говорит, что есть монархия варварская, где народ не имеет права голоса в составлении законов, есть монархия героическая, где за народом оставлено право голоса при составлении законов, и есть еще демократия. Аристотель утверждает, что только при демократическом правлении человек может называться вполне свободным.

На лице Лаудердела выразилось нетерпение.

– Так говорит Аристотель, – невозмутимо продолжал Харрингтон. – Я так далеко не заходил. А когда он это говорил? В царствование величайшего государя на свете, Александра Великого. И что же, милорд? Разве Александр пытал его? Разве он казнил его? Тит Ливии – самый важный авторитет в вопросе о республике. А когда он писал? В царствование Юлия Цезаря, и, однако, Цезарь оставил его в покое. Макиавелли писал во времена правления во Флоренции Медичи. Разве они повесили его? Я сделал то же, что величайшие политические писатели, и король, конечно, поступит подобно величайшим государям.

Лаудерделу трудно былоотвечать на этот монолог, и он только пробормотал свое: «Странно!» – которым встречал каждый ответ подследственного. Закончив допрос, государственный секретарь встал и сказал:

– Если вы не заговорщик, то король, безусловно, не будет преследовать вас за ваши сочинения.

Следователи направились к выходу, а узник, проводив их до лестницы, метнул им вдогонку свою последнюю стрелу:

– Милорды! Я по своей обязанности не пойду далее вас сопровождать.

Следователи убедились в том, что судить такого красноречивого человека открытым судом было бы небезопасно. Но его нельзя было и отпустить. Карл II боялся тайной баллотировки, о которой Харрингтон звонил на всех углах. Будучи более осведомленным в этом вопросе, король знал, что тайная баллотировка – исконно английская система, существовавшая задолго до Стюартов, что ныне она введена в свободной колонии Массачусетс и что еще его отец требовал ее отмены. Инстинкт политического самосохранения подсказывал Карлу II, что тайная подача голосов в парламенте будет гораздо опаснее свободы печати.

Поэтому Харрингтона продолжали держать в Тауэре. Наместник и его жена, сэр Джон и леди Робинсон, нисколько не походили на чету Анслеев. Невежда и пьяница, едва умевший читать и писать, Робинсон при исполнении своей должности руководствовался двумя правилами: угождать власть имущим, и разживаться взятками. Его супруга была ему под стать – единственная ее забота в отношении узников состояла в том, чтобы заставить их дорогой ценой платить за каждое послабление. Сестра Харрингтона, добившись, наконец, доступа в Тауэр, нашла брата в самом жалком помещении, немногим лучше собачьей конуры, и узник был переведен в более удобное жилище только после уплаты сэру Джону пятидесяти фунтов.

Пять месяцев провел идеалист в Тауэре, добиваясь освобождения или судебного рассмотрения своего дела; но все государственные чины, к которым он обращался, твердили ему одно – что это не приведет ни к чему, и советовали ждать лучшего времени.

Наконец в одну темную ночь к королевской пристани причалила лодка. Из нее вышли вооруженные люди с факелами и направились в темницу Харрингтона. Его подняли с постели и сопроводили в лодку, не дав времени ни написать записки, ни взять с собой деньги и вещи. Ему даже не намекнули, куда и зачем его увозят. Лодка с узником спустилась по реке и высадила Харрингтона на палубу военного корабля, который тотчас снялся с якоря и вышел в море.

Утром леди Эштон узнала об исчезновении брата. Она металась по Тауэру и по всем канцеляриям, но никто ничего не мог ей объяснить. Только спустя две недели она получила письмо от самого Джеймса, известившего ее о том, что он находится на корабле в Солентском заливе и должен продолжить путь далее на запад, к Плимуту. Еще через месяц леди Эштон получила второе письмо – с уединенного утеса Святого Николая в Плимутском заливе. Харрингтон был высажен там и обречен на уединенную ссылку. Такова была Океания, пожалованная ему королем.

Лишенный возможности гулять и ездить верхом, принужденный пить солоноватую воду, он впал в болезненное состояние. Харрингтон страшно похудел, его умные блестящие глаза потухли, некогда живая и остроумная речь стала звучать нотками утомления и равнодушия. Когда от бедного идеалиста остался один призрак, король позволил ему покинуть окруженный морем утес и переехать в Девонскую тюрьму, причем его родственники должны были внести пять тысяч фунтов в залог того, что узник не убежит. На Харрингтона было жалко смотреть – его кости страшно торчали из-под кожи, покрытой струпьями; он страдал от цинги. Доктора пытались лечить его, но своими рвотными и кровопусканиями только ухудшили его состояние. Некоторые полагали, что его изводят медленной отравой. Во всяком случае, он уже не поправился.

Незадолго перед смертью ему позволили посетить Лондон и пить эпсомские воды; тем не менее, он продолжал по-прежнему оставаться «королевским узником». Этот безвредный для всех тираний и диктатур идеалист скончался в своем доме от удара.

До конца своих дней он лепетал об острове, покрытом зеленью и золотым песком, где нет ни зимы, ни хищных животных и где люди живут в мире и любви. Его бренные останки были погребены в церкви Святой Маргариты рядом с могилой Рэйли.

Мисс Британия

В то время, когда несчастный идеалист умирал медленной смертью на утесе в Плимутском заливе, его место в Тауэре занял Чарльз Стюарт, герцог Ричмонд, двоюродный брат царствующего короля.

Ричмонд отчаянно влюбился в свою родственницу, ветреную красавицу леди Терезу, дочь Уолтера Стюарта. Тереза, с ее нежным личиком прелестной девочки, была самой красивой и глупой женщиной при дворе Карла II, славившегося красавицами и дураками. Художники рисовали ее юной девой в доспехах воина, а на королевских монетах того времени она изображена в виде Британии – гения английской нации. Золотая молодежь Лондона была от нее без ума. Но главным ее поклонником и обожателем был сам король, благодаря чему Тереза поселилась в Уайтхолле, в двух шагах от королевских покоев.

Любовь Ричмонда к Терезе проявлялась настолько бурно, что при дворе распространились слухи о намерении герцога похитить королевскую любовницу, увезти ее в Кент, где находились его владения, и там обвенчаться. Услыхав об этом, Карл побледнел, ибо Тереза была одной из немногих женщин, которыми король дорожил. Несколько раз двор пребывал в полной уверенности, что Карл разведется с королевой и возведет на престол свою очаровательную любовницу. Ради нее он даже соглашался разогнать свой гарем.

Спрашивается, чего еще было нужно Терезе, имея такого воздыхателя, как Карл II? Для всего народа это был «веселый государь веселого острова», красивый молодой человек, краснощекий, с дерзкими глазами, водопадом густых темных кудрей, звонким голосом, беззаботными манерами и необузданным стремлением к хорошеньким девушкам, болонкам и гитарам – таким Карл II выглядел на сцене сельских театров и на картинах придворных живописцев. Однако Тереза видела не королевское изображение, а сам оригинал – мрачного, сухого человека, лысеющего, с гноящимися глазами, впалыми щеками и вставными зубами; человека средних лет, преждевременно состарившегося, расслабленного, подагрического, медленно сходящего в могилу посреди толпы прихвостней, презирающих его, и любовниц, обирающих и обманывающих его.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что она не оставила без внимания более свежего поклонника. Она стала нашептывать Карлу, что их связь пятнает ее имя и только поспешный брак со знатным лордом может поправить дело и замаскировать их отношения. При этом она упомянула имя герцога Ричмонда. Король со свойственным ему эгоизмом на словах согласился с этим браком, но на деле всячески препятствовал ему. Тогда Тереза, которая, как всякая падшая женщина, стремилась выглядеть честной дамой, дала герцогу Ричмонду полный фавор. Долгими вечерами они обсуждали вдвоем планы бегства и женитьбы, а королю докладывали, что леди Тереза Стюарт больна и лежит в постели.

Однажды ночью соскучившийся Карл вошел к ней без доклада и, что называется, накрыл парочку. Он разразился такой речью, которую, верно, мало кому еще довелось слышать из королевских уст. Тереза дрожала; Ричмонд, опустив глаза, выслушал короля до конца, поклонился и вышел. По дороге домой его догнал королевский офицер с отрядом солдат и предложил ему другое пристанище – Тауэр.

Причина ареста герцога держалась в тайне – его не допрашивали, не предъявляли никакого обвинения. Выдержав гордую паузу, Ричмонд написал королю короткую записку с просьбой возвратить ему свободу. Карл, уверенный в том, что отбил у двоюродного брата охоту к женитьбе, дождался истечения третьей недели ареста и в пятницу утром, 21 апреля 1665 года, приказал выпустить узника.

Ричмонд отомстил немедленным исполнением своего плана. Красавица Тереза бежала из Уайтхолла и спустилась по Темзе на лодке к Лондонскому мосту, где в «Медвежьей таверне» ее дожидался жених. Вместе они уехали в Кент, в Кобгем-холл, и там обвенчались. Герцогиня Ричмонд возвратила королю все подаренные им бриллианты, а Карл объявил, чтобы она не смела показываться ему на глаза.

Эта история в течение нескольких месяцев служила предметом разговоров при дворе и в Лондоне. Терезой восхищались. «Я в жизни не видел более мужественной женщины, не читал более благородного романа», – писал один современник.

Впрочем, благородного романа не получилось. Вскоре король и герцогиня Ричмонд вновь были друзьями, и мисс Британия зажила далеко не так, как подобает порядочной женщине. Ричмонд умер спустя пять лет после женитьбы; Тереза пережила его тридцатью годами. Она оставила после себя громадное состояние и богатые пожизненные ренты своим кошкам.

Оправданный убийца

В тот самый день, когда Ричмонд покинул Тауэр, сэр Джон Робинсон получил от короля приказание приготовить помещение для пэра, обвиняемого в убийстве одного джентльмена во время драки в таверне. Этот пэр был сэр Томас, барон Морли, внук одного из участников Порохового заговора.

Поздно вечером в пятницу 21 апреля 1665 года несколько аристократов кутили в одной из комнат таверны «Золотое руно» возле «Ковент-Гардена». Среди них были лорд Морли, его адъютант капитан Фрэнсис Бромвич, Гарри Гастингс со своим другом Марком Тревором и еще несколько человек из клуба, к которому принадлежали названные джентльмены. «Золотое руно» славилось шумными попойками, стоившими жизни не одному знатному лорду.

Морли и Гастингс, известные лондонские ночные сычи, явились в таверну часов в одиннадцать вечера и просидели за стаканами до четырех часов утра. Когда за окнами забрезжил рассвет, Морли потерял (или сделал вид, что потерял) золотую монету, положенную им на стол; он стал искать ее, обвиняя собравшихся в ее исчезновении. Гастингс, разгоряченный вином, заявил, что считает его слова оскорблением.

Лет за десять перед тем между Морли и Гастингсом уже произошла дуэль, на которой Морли был ранен. С тех пор отношения между ними были весьма натянутыми. Морли искал случая отомстить обидчику, но уже не полагался на твердость своей руки. Все, что произошло далее, было, по-видимому, хорошо продуманным планом убийства Гастингса.

– Где моя монета? – кричал Морли, вонзив злобный взгляд в пьяного врага.

– Монета! – презрительно пожал плечами Гастингс и бросил на стол четыре золотых: – Вот вам вместо нее.

Но Морли продолжал настаивать, что ему нужна именно его монета.