Узники Тауэра

Зимой 1626 года он вышел из кареты, чтобы набить убитую птицу снегом, и подхватил горячку, от которой вскоре и умер. В своем последнем письме к одному из друзей он с торжеством известил о том, что опыт удался.

Жертва испанского брака

В последние годы царствования Якова I наместником Тауэра был сэр Алан Анслей – лицо достопамятное в истории королевской тюрьмы. Степенный джентльмен и отец многочисленного семейства, он провел бурную молодость: бежал из школы, проиграл все деньги и с отчаяния отправился в армию. Он сражался с испанцами и ирландцами в Кадиксе и Дублине, женился на богатой ирландской вдове и сделался «сэром». Впоследствии он женился во второй и третий раз; последняя жена его была сестрой супруги сэра Эдуарда Вильерса, брата Бэкингема, и через нее он вошел в близкие сношения со двором. Бэкингем подыскал ему должность наместника Тауэра, за которую сэр Алан, однако, заплатил фавориту две тысячи пятьсот фунтов.

Характер нового наместника очень хорошо соответствовал характеру Бэкингема. Временщик не любил подолгу держать людей в тюрьмах, а сэр Алан легко соглашался на всякого рода послабления для тех, кто оказался в Тауэре. От второй и третьей жен он имел много детей, девять из которых жили вместе с ним в замке, а так как добрый старик держал у себя в доме и детей своей покойной ирландской супруги от ее первого брака, то старинное, мрачное здание королевской тюрьмы постоянно оживлялось счастливыми лицами и веселыми криками молодых людей. Одна из дочерей Анслея, Люси, оставила нам любопытные зарисовки домашнего быта своей семьи в Тауэре. Перед нами возникают образы старого воина, его последней прелестной двадцатипятилетней жены и целой толпы детей различного возраста, то весело играющих в зеленой мураве на лугу, то степенно шагающих в церковь. Люси сама родилась в Тауэре. Ее матери, урожденной Сент-Джон, было всего восемнадцать лет, когда она поселилась в Наместничьем доме в качестве третьей супруги сэра Алана. В то время в Мартиновой башне содержался Вещий граф, а в Садовом доме работал и писал Рэйли. Молодая женщина обладала чутким сердцем. «Она была матерью всех узников, – вспоминает Люси, – она ходила во все темницы, носила кушанья и лекарства, освещала своей красотой и добрыми делами мрачные своды тюрьмы». Ей постоянно приходилось принимать новых гостей – то преступную леди Сомерсет, то лорда-канцлера Бэкона, то мятежных ирландских лордов. Рэйли научил ее готовить лекарства и ходить за больными.

Одним из тех, кого коснулась материнская забота леди Анслей, был лорд Дигби, граф Бристоль, – жертва предполагавшегося испанского брака принца Карла.

В Европе назревала Тридцатилетняя война. Яков желал предупредить вовлечение Англии в военные действия, для чего всеми силами старался заключить союз с Мадридом. Испания в то время была бедной страной: один путешественник насчитал всего трех богатых сеньоров во всем королевстве; а другой в своих записках, уподобляя мир телу, сравнил Испанию со ртом, который принимает пищу, разжевывает ее, но тотчас отдает другим органам, довольствуясь сам лишь мимолетными вкусовыми ощущениями и случайными волокнами, оставшимися у него в зубах, – так и американское золото проходило сквозь руки испанцев, чтобы обогащать другие нации. Но Яков надеялся, что инфанта принесет с собой около полумиллиона золотых дублонов приданого – такая сумма освободила бы его от необходимости обращаться за деньгами к парламенту.

Испания в свою очередь была не против этого брака. Католическая невеста со временем должна была стать католической королевой Англии, а внук Филиппа III сделаться английским королем – неплохая перспектива. В 1614 году между обоими дворами начались официальные переговоры.

Испанский посланник в Лондоне Диего де Сарамьенто Конде де Гондомар получил приказание подготовить почву для брака. Инфанте Марии в то время было шесть лет, Карлу немногим более. Дело было улажено между их родителями. Но когда жених и невеста достигли возраста, требуемого для брака, они почувствовали друг к другу вместо любви презрение и отвращение. Мария не хотела и слышать о принце-еретике. «Хороший же человек разделит с вами ложе, – саркастически говорил инфанте ее духовник. – Этот еретик станет отцом ваших детей, а потом будет сожжен в аду». Донна Мария объявила, что скорее уйдет в монастырь, нежели выйдет замуж за Карла. Последний также не находил особых прелестей в девице с зеленовато-оливковой кожей и выражался о ней довольно свободно. «Если бы это не был грех, – говаривал он, со вздохом отворачиваясь от портрета инфанты, – то хорошо было бы, если б принцы могли жениться на двух женщинах: на одной в угоду политикам, на другой в угоду себе».

Но Гондомар сумел внушить ему, что матерью его детей будет не кто-нибудь, а дочь императора Священной Римской империи – и Карл ради этого был готов позабыть о зеленоватом цвете лица своей невесты. А англичане, негодовавшие при одной мысли о союзе их принца с папистской дьяволицей, били стекла в доме испанского посланника, останавливали его экипаж на улице и грозили ему виселицей.

Строптивые члены нижней палаты парламента были Гондомару еще неприятнее, нежели грубые лондонские лавочники. Ежедневно его шпионы доносили ему обо всем, что делалось и говорилось в парламенте, и если только там произносилось дурное слово об испанском короле, Гондомар отправлялся к Якову и требовал заключить в тюрьму провинившегося оратора. Однажды депутаты Дигс и Филипс представили королю петицию, в которой просили его величество обнажить свой меч, встать во главе протестантских германских княжеств и женить принца Карла на протестантской принцессе. В тот же вечер Гондомар написал Якову: «Ваш парламент дерзкий и мятежный. Если б я не был уверен, что ваше величество достойно накажете этот народ, я тотчас оставил бы королевство. Я должен был бы это сделать, так как ваше величество не были бы больше королем, а у меня нет войска для наказания мятежников». Яков был вне себя от злости, но не на чужеземца, осмеливавшегося писать такие вещи, а на парламент, выразивший желание всей страны. Филипс, Дигс и еще несколько депутатов, подписавших петицию, были брошены в Тауэр, обе палаты распущены, и Гондомар получил обещание, что они никогда более не будут созваны.

Еще шаг, и Гондомар сделался бы полным властелином Англии. При дворе все было поставлено на испанский лад, и первым пример тому подавал герцог Бэкингем, введший у себя во дворце испанскую моду. Один придворный писал: «Испанский посланник управляет всеми делами, ни один посол не был еще в такой силе». Гондомар держал в своих руках королевский Совет, он умертвил Рэйли и других патриотов и заточал в Тауэр врагов Испании.

Чтобы облегчить формальную сторону брака, Гондомар решил обратить Карла в католичество. По его мнению, сделать это было легче всего в Мадриде. И вот он начал уговаривать наследника предпринять путешествие в Испанию. «И не нужно никакой свиты, – нашептывал принцу искусный дипломат, – поезжайте один. Отчего принцу Уэльскому не посетить своей невесты? Король и королева испанские примут вас с царским великолепием. Толпы идальго с гордостью составят вашу свиту, и прелестные донны встретят вас ослепительными улыбками. Для рыцаря, едущего к возлюбленной, довольно двух спутников – друга и слуги».

Бэкингем немедленно объявил, что поедет с принцем в качестве друга. И это необычное путешествие состоялось.

«Милые дети и отважные рыцари, достойные быть героями нового романа!» – со вздохом говорил старый Яков, читая письма сына и фаворита из далекой Испании. Действительно, оба молодых человека заслуживали удивления и восхищения: они переплыли Ла-Манш, кишевший пиратами и французскими судами, и инкогнито пересекли всю Францию и Испанию, подвергая себя ежеминутной опасности.

Донна Мария еще ни разу не видела своего жениха, и когда он, разыгрывая роль Ромео, перелез через стену к ней в сад, она убежала от него с криком, точно наступила на ядовитую змею, а ее придворные выпроводили принца из сада с самой холодной учтивостью. Пылкому Карлу пришлось познакомиться с тяжелым и неуклюжим испанским этикетом.

Испанские короли, начиная с Филиппа II, придали этикету мертвенную слаженность механизма. Один французский писатель того времени сравнил его с большими часами, которые каждый день начинают тот же самый круг, какой они пробежали накануне, указывая те же цифры, звоня в те же колокольчики, приводя в движение согласно временам года и месяцам те же аллегорические фигуры. Король и королева были одними из таких фигурок, с машинальной неизменностью показывающихся в известные сроки на часовой башне этого монархического механизма. При Филиппе III и Филиппе IV он был доведен до пределов совершенства. «Нет ни одного государя, который жил бы так, как испанский король, – читаем в записках путешественника того времени. – Его занятия всегда одни и те же и идут таким размеренным шагом, что он день за днем знает, что будет делать всю жизнь. Можно подумать, что существует какой-то закон, который заставляет его никогда не нарушать своих привычек. Таким образом, недели, месяцы, годы и все часы дня не вносят никакого изменения в его образ жизни и не позволяют ему видеть ничего нового, потому что, просыпаясь, он знает, какие дела он должен решать и какие удовольствия ему предстоят. У него есть свои часы для аудиенций иностранных и местных и для подписи всего, что касается отправления государственных дел, и для денежных счетов, и для слушания мессы, и для принятия пищи. И меня уверяли, что он никогда не изменяет этого порядка, что бы ни случилось. Каждый год, в то же самое время он посещает свои увеселительные дворцы. Говорят, что только одна болезнь может помешать ему уехать в Аранхуэц, Прадо или Эскориал на те месяцы, в которые он привык пользоваться деревенским воздухом. Наконец, те, что говорили мне о его расположении духа, уверяли, что оно вполне соответствует выражению его лица и осанке, и те, что видели его вблизи, уверяют, что во время разговора с ним они никогда не замечали, чтобы он изменил позу или сделал движение, и что он принимал, выслушивал и отвечал с тем же самым выражением лица и во всем его теле двигались только губы и язык».

Десятилетия за десятилетиями церемониал губил все живое, к чему прикасался. Убив всякое проявление духа, он за десять – пятнадцать лет сводил в могилу европейских принцесс, имевших несчастье надеть корону испанской королевы (все испанские короли меняли за свою жизнь двух-трех жен); однажды его жертвой стал король. Как-то раз старый и больной Филипп III, задохнувшийся от чада жаровни, позвал на помощь, но дежурный офицер куда-то отлучился. Он один имел право прикасаться к жаровне. Его искали по всему дворцу: когда он, наконец, вернулся, Филипп III был уже мертв.

Карлу позволили писать своей невесте письма с обещанием дожидаться ее руки хотя бы семь лет, но не разрешили увидеть ее более двух или трех раз. Однажды в виде особенной милости его допустили в комнату королевы, где находилась и инфанта, чтобы сказать ей несколько заранее заученных слов; но он от волнения забыл свою роль и стал говорить что-то другое, и тогда королева взглянула на него с изумлением, а инфанта ясно выразила своим обращением, как глубоко она была огорчена невоспитанностью жениха. Это ухаживание по-испански было отменно скучно, и Карл мог снова пожалеть, что принцам не дозволено иметь двух жен.

Гондомар, последовавший за принцем из Лондона, соблазнял его: «Устроим это дело тайком, не советуясь с Римом». Карл желал знать, каким образом можно это устроить, если инфанта, будучи католичкой, нуждалась для вступления в брак с протестантом именно в разрешении Папы. «Очень просто, – отвечал хитрый испанец, – пусть ваше высочество примет ее веру».

А пока Карл раздумывал, английских гостей угощали серенадами, нравоучительными театральными пьесами, религиозными процессиями – полумистическими, полугалантными, во время которых чичисбеи дворцовых девушек имели право ухаживать за своими возлюбленными, – и корридами, одна из которых была памятна еще и спустя два столетия по огромному количеству забитых на ней быков. Лопе де Вега написал в честь принца песню, начинавшуюся словами: «Карл Стюарт прибыл к нам из любви к инфанте».

Но на обсуждение условий брака уходила неделя за неделей. Все это время Карл жил во дворце, окруженный священниками и духовниками его невесты, коих он дал обещание слушать с должным вниманием и почтением. Устав от всего этого, бедный жених соглашался на одно испанское условие за другим: инфанта и ее духовники должны воспитывать их детей до двенадцатилетнего возраста; присяга, определенная для иностранной невесты английским законом, должна быть заменена на другую, составленную в Риме; король испанский должен быть официально признан покровителем английских католиков и т. д.

– Опять поддался! – с радостным смехом восклицал Гондомар, когда секретарь приносил ему известие о новой уступке принца. – Я скорее ожидал бы услышать весть о собственной смерти, нежели его отказ!

Так прошло несколько месяцев. Карлу опротивела Испания, а Бэкингему надоели любовные похождения с доннами, у которых, как правило, имелись чрезвычайно ревнивые мужья. Наконец, отказавшись от перемены веры, Карл уехал назад в Лондон, наделив лорда Дигби, английского посланника в Мадриде, полномочиями для улаживания формальностей.

Колокольный звон, иллюминация и радостные крики приветствовали Карла и Бэкингема по возвращении их в Лондон. Ход переговоров о браке держался в тайне, но Карл возвратился без невесты, и этого было довольно для его подданных. Немедленно разнеслась весть, что Бэкингем обошел испанцев, что принц отказался от брака с инфантой и что оба жаждут войны с Испанией. Патриотический подъем был небывалый, банкиры угощали народ кадикским вином под крики: «Долой Испанию!» Мальчишки распевали боевые песни, а девушки плясали на кораблях вокруг мачт, украшенных военными флагами. В преддверии предполагаемой войны мелкие долги прощались, а крупные должники выручались неведомыми им благодетелями. «Я никогда не видел такой всеобщей радости», – вспоминал один современник. А другой писал о своих соотечественниках: «Они клянутся продеть кольцо в ноздри Левиафану». Толпа осаждала Тауэр и требовала именем короля отпустить всех заключенных, грозя в противном случае выломать ворота.

Эти сцены, не имевшие никакого влияния на Карла, смотревшего на все с равнодушной улыбкой, глубоко поразили Бэкингема. Его легкомысленная натура жаждала рукоплесканий. Толпа вопила: «Да здравствует Бэкингем!» и «Смерть испанцам!» – пусть так. Герцог сделал крутой поворот и в одночасье превратился из друга Испании в ее противника. Нр убедить Якова отказаться от любимой политической мысли последних лет было нелегко. Тогда Бэкингем ухватился как за якорь спасения за свой комический талант. Он представил королю уморительную картину мадридского двора, этого пестрого собрания карликов и дуэний, монахов и шутов, этого хаоса кружев и лохмотьев, религии и интриг, золотых карет и рубищ. Чего стоит только одна из странностей испанского благочестия – соединение чувственности с суровостью, аскетизма с разгулом! Испанский мистицизм наряжает своих мадонн в туалеты актрис, румянит им лица и украшает мишурой. Сводницы обожают часовни; свидания назначаются возле кропильниц. Житие Святой Девы Марии, написанное иным монахом, может заставить покраснеть благовоспитанного светского человека.

А придворные моды! Они устанавливаются только что не церковью, мадридский двор и в праздники напоминает духовенство в похоронных облачениях. Костюмы ужасающе безобразны. Двор омрачает какой-то вечный траур: приблизиться к королю можно только одетым в черное. Воротники охватывают шеи мужчин, как железные ошейники; их узкие штаны и камзолы, их тяжелые плащи и непременные круглые очки, предписанные модой, уродуют красоту и старят молодость. Что касается костюмов женщин, то они просто пугают! Эти монашеские нагрудники, эти мантильи, скрывающие глаза, эти твердые, как доспехи, корсажи, эти фижмы, превращающие соблазнительные дамские округлости в крутые откосы неприступных крепостей! Жены, мужья которых в путешествии, носят кожаный пояс верности или веревку; даже на балах они не оставляют своих четок и машинально перебирают зерна, отмечая ритм менуэтов.

Прибавьте к этому унынию еще и молчание смерти. Шуты и карлы пытаются развлекать этот могильный двор, но над их кривляниями подобает смеяться не больше, чем над гримасами каменных масок над порталами дворца. Каждая придворная дама имеет своего чичисбея, но вне определенных дней он не имеет права разговаривать с ней иначе, как издали и жестами. На спектаклях и в церкви поднятые руки любовников обмениваются таинственными знаками. В этом городе мертвых даже любовь изъясняется иероглифами!..

Слушая эти зарисовки испанских нравов, Яков разразился таким громким хохотом, какого придворные не слыхали от него уже несколько лет; он держался за бока, и слезы текли у него по щекам и бороде.

– Что же нам делать? – спросил король, вдоволь нахохотавшись.

– Открыть все тюрьмы и немедленно созвать парламент, – ответил Бэкингем. Ведь Яков ничем не рисковал, наоборот, амнистия должна была вызвать сочувствие в Испании, так как в английских тюрьмах сидело очень много иезуитов и католиков.

Никогда еще государственные тюрьмы не видели такого массового освобождения политических преступников. В Тауэре, за исключением нескольких ирландских мятежников, чьи имена были почти неизвестны народу, не осталось никого из заключенных – все вышли на свободу.

Но королевская тюрьма пустовала недолго.

Был созван парламент. Бэкингем явился в палату лордов с принцем Уэльским и рассказал об испанском путешествии. Эта история от первого до последнего слова была вымыслом, представлявшим главных действующих лиц в самом выгодном свете, но, разумеется, никто, кроме Карла, не мог уличить оратора во лжи, а принц отнюдь не собирался этого делать. Бэкингем поведал, что испанцы от начала до конца оказались обманщиками, и что лорд Дигби помогал им окрутить принца. Что касается их обоих, то они отправились в Испанию с единственной целью – помочь протестантским княжествам и не остались бы там и дня, если бы не надеялись некоторыми неважными уступками защитить протестантский Рейн.

Все это было сказано так дерзко и грубо, что испанский посланник объявил, что герцог оскорбил честь его повелителя, и потребовал от Якова такого же удовлетворения, какое оказал бы король испанский, если бы какой-либо гранд оскорбил английского государя. «Какого удовлетворения?» – спросил Яков. «Голову обидчика», – твердо произнес испанец.

Это требование посланника сделало Бэкингема героем. Кто мог теперь сомневаться в его патриотизме, когда испанцы требовали его голову, как несколькими годами ранее они требовали голову Рэйли? Толпа с громкими криками провожала герцога по улицам, в его честь была зажжена иллюминация, и колокола звонили, словно в праздничный день. Лорды возвестили, что он оказал большую услугу государству, а палата общин заявила, что он не оскорблял испанского короля, а только сказал то, что должно было быть сказано во имя короля и отечества.

Лорд Дигби, граф Бристоль, ставший после отъезда Карла и Бэкингема важной дипломатической фигурой, был огорчен внезапным падением карточного домика под названием «испанский брак» и думал, что разрушенное здание можно восстановить.

Проведя много лет в Испании в качестве посланника, Дигби знал дипломатическое искусство в совершенстве и содержал целую армию шпионов, подкупленных испанских чиновников и их жен, так что все важные политические письма проходили через его руки, и он знал обо всем, что говорилось и делалось при мадридском дворе. Тем не менее, он был весьма популярен в Мадриде, поскольку симпатизировал Испании и искренне полагал, что брак с инфантой будет полезен для Англии.

Дигби нисколько не сомневался, что Яков и Карл в глубине души желали благополучного окончания сватовства и что счастливое завершение этого дела было сильно скомпрометировано действиями Бэкингема. Но вопрос был в том, насколько твердо король готов идти к желаемой цели. Согласится ли он ради нее расстаться с Бэкингемом? Можно ли лишить власти всесильного фаворита? Для разведывания истинных намерений короля Дигби необходимо было быть в Лондоне, и он испросил у Якова позволения на время отлучиться из Мадрида.

Зная, что готовится в Мадриде, Бэкингем принял свои меры. Курьерам, посылаемым в Испанию, было приказано сеять слух, что Дигби отозван потому, что впал в немилость и обвиняется в государственной измене, так что по прибытии в Англию он будет заточен в темницу и, во всяком случае, никогда не вернется в Испанию.

Мадридский двор был чрезвычайно разгневан этими слухами, и выражение его неудовольствия нанесло еще больший вред Дигби. Филипп III предложил ему перейти на испанскую службу, причем перед ним положили чистый лист бумаги и предложили написать на нем все, что он желает получить – любой титул, любое место. Когда же Дигби с улыбкой отказался от всех милостей, министр Оливарес, испанский Бэкингем, спросил, не желает ли он, чтобы покровительство испанского короля распространялось на него и в Англии.

При этих словах Дигби с возмущением вскочил. Он был английский пэр, и подобное предложение глубоко его оскорбило. Он ускорил сборы, решив, что лучше умереть в Лондоне пэром, чем остаться грандом в Испании.

Когда он откланивался королю, Филипп III снял со своей руки перстень и надел на палец английского посланника. Все удивлялись этой любезности, почти беспримерной при напыщенном испанском дворе. Но этот перстень, как вскоре мог убедиться Дигби, отнюдь не был талисманом, отвращающим невзгоды.

Проезжая по Франции, он услышал, что Бэкингем находится в такой силе, как никогда прежде, и что нет никакой надежды получить аудиенцию у короля без его согласия. Также ушей Дигби достигали смутные слухи о том, что его обвиняют то в одном, то в другом, так что лорд, наконец, понял, что его собираются сделать козлом отпущения. Достигнув Кале, он мог убедиться в справедливости своих подозрений, ибо ни один корабль в порту не соглашался везти его в Англию; все капитаны, скорбно качая головой, говорили, что таково распоряжение адмиралтейства. Тщетно ссылался он на свое звание посланника и показывал отпускное свидетельство, выданное ему королем. Поэтому дипломат, возвращавшийся ко двору, должен был пересечь Ла-Манш на простой шлюпке. При выходе его на берег в Дувре он был схвачен, отвезен в Лондон и заточен в Тауэр.

В Англии говорили, что Дигби пал жертвой сотни наветов и клевет и одного своего неправого дела. Некогда, после гибели Рэйли, он принял в подарок от короля Шернборнский замок, отнятый у сирот адмирала. Дело в том, что над этим замком висело двойное проклятие, так что каждый его собственник не духовного звания непременно подвергался небесному гневу и лишался всех земных благ.

Предание гласило, что первый владелец Шернборнского замка, нормандский рыцарь по имени Осмонд Сез, променявший меч на нищенский посох, отдал это громадное поместье местному епископу, проклянув наперед всех тех, кто когда-либо отнимет эти земли у церкви. Осмонд впоследствии сделался святым, и каждый грешник, завладевавший его бывшими землями, исчезал с лица земли по воле провидения. Король Стефан взял их и погиб. Король Генрих VIII в период церковных конфискаций ни за что не хотел присоединять Шернборн к коронным владениям. Семейство Монтегю, впоследствии владевшее замком, было истреблено поголовно. В общем, ни один незаконный владелец Шернборна не знал счастья ни на земле, ни, вероятно, на небе. В продолжение нескольких столетий шернборнские земли оставались в руках церкви, пока лорд-протектор Сомерсет, не боявшийся ни Бога, ни черта, не забрал их себе, после чего сложил голову на плахе. Следующим светским владетелем замка был Рэйли, печальный конец которого известен читателю. Леди Бесси Рэйли, как мы помним, добавила к проклятию святого Осмонда свои осуждающие слова в адрес всех, кто ограбит ее малюток. И когда после смерти Рэйли земли перешли к принцу Генри, он умер, едва вступив во владение ими. За юным принцем на них позарился Роберт Карр и был заточен в Тауэр. Затем Яков хотел передать Шернборн Бэкингему, но молодой фаворит, у которого впереди была еще вся жизнь, решил не шутить шутки с Небесами и отказался от подарка. Но Дигби, пожалованный пэрством, принял Шернборнское поместье, так как смеялся над любыми легендами.

Возможно, в Тауэре он стал более серьезно относиться к преданиям. Во всяком случае, в Англии никто не удивился и не пожалел о том, что его упрятали в тюрьму.

Бэкингем и на этот раз довольствовался тем, что слегка попугал своего противника. После непродолжительного заключения Дигби был выпущен на свободу и уехал в Шернборн, где и провел остаток дней.

Испанский брак так и не состоялся, потому что Карл наотрез отказался сделаться католиком.

Глава шестая

Тауэр в царствование Карла I