Ты – моя причина жить…

– Я не понимаю, что от меня нужно. И еще я не понимаю, что будет, если у меня не получится сделать то, что нужно. И я не уверен… то есть… как знать, что вы меня не обманываете? Как знать, что ваш план должен сработать в пользу Димы? Я хоть и живу с Димой недолго, но я хочу вам сказать – он убит, раздавлен. Его просто уничтожили. Сейчас он пытается как-то справиться с этим всем…

– У него ничего не получится, – ответил Игорь Сергеевич, – потому что история не закончилась. Невозможно начать жить так, как будто ничего не было, знать, что убийца его семьи до сих пор на свободе, и спокойно жить. Помогите мне завершить эту историю и дать шанс Саше Лаврову написать новую историю своей жизни.

В такой ситуации я оказался впервые, и формулировать мысли мне было сложно:

– Я понимаю, что вы не пришли бы ко мне, если бы ваш план не был одобрен начальством. Но вы уверены, что план сработает? У вас наверняка ведь есть запасной план. Возможно, идущий вразрез с «официальным», возможно, идущий с ним параллельно, я не знаю. Я хочу получить от вас гарантию, что все получится.

Это не давало мне покоя. Я не понимал, почему этому человеку с серым изможденным лицом, безразличным видом вдруг понадобилось помочь Диме? Я смотрел в упор на Игоря Сергеевича Романова, но не видел в нем союзника. У этого человека за душой не было ничего хорошего, он просто робот, солдафон, беспрекословно выполняющий приказы. Сказали месить ногами лицо – значит, так и будет делать. Зачем ему нужен я? Точно не знаю, но, видимо, я должен использовать наши с Димой дружеские отношения, чтобы направить его в нужное для Игоря Сергеевича русло. Возможно, Дима не захочет или не сможет туда пойти сам, не понимая, что это ему во благо. Вот только как знать, что я не отправлю его прямо в ад?

Я уверен, этот человек в принципе не знает, что такое жалость. И как у него может быть план, который поможет Диме?

Ответ Романова посеял в моей душе еще больше сомнений.

– Никаких гарантий я вам не дам, не ждите их от меня.

Дима

Он знает.

Я понял это сразу, как только вошел. Вася прятал глаза, боялся со мной говорить. Столько времени ушло на то, чтобы мы смогли друг другу доверять, даже без углубления в мое прошлое, и – несколько шагов назад. Определенно, Вася знает. Не догадывается, не подозревает что-то, а точно все знает.

И молчит.

Значит, объяснили, запугали статьями закона и перспективами недалекого будущего. Уверен, что приходил этот чопорный тип из органов, который допрашивал меня без сожаления и сочувствия. Игорь Романов, черт бы его побрал, упертый осел, считающий, что только он во всем прав. И вот теперь Вася, человек ответственный, пытается сохранить в тайне все, что ему известно, но…

Вася совершенно не умеет врать. У него на лице написано все, даже то, о чем он еще не успел подумать. Я не встречал таких открытых людей, как он. Вася сплошь состоял из качеств хорошего человека, мне иногда казалось, что он сотворен не на этой планете. В нем не было ни малейшей червоточины, он был таких мощных моральных ценностей человек, что я рядом с ним выглядел беспринципным ублюдком. Сколько ему пришлось пережить… Жизнь проехалась по нему на высокой скорости, отняв маму, ноги, но это его не сломило. Видимо, предела человеческой силы просто не существует. Если бы меня не отправили к Васе, я бы, наверное, умер. Ненавижу выглядеть сопляком, особенно рядом с ним, таким худощавым и с виду беззащитным, но твердым, как камень, внутри. Но и я не сопляк, правда, я почти готов снова начать бороться за жизнь, но не психотерапевт мне помогла (хотя какую-то пользу эти разговоры мне однозначно принесли). На самом деле я почувствовал, что начинаю крепнуть, только когда оказался здесь, в этой небольшой квартирке, помогая Васе с его бытовыми вопросами, в которых он беспомощен. Помыться, сходить в магазин, постирать вещи – это было выше его возможностей, но под силу мне. Вася в моих глазах был атлантом, которому нужно расправить плечи, он боролся в другой весовой категории, где я был отправлен в нокаут.

Мои родители и Лиза еще снятся мне по ночам. Прошло не так много время с момента их смерти. Я все еще надеюсь, что когда-нибудь услышу голоса мамы и отца и увижу Лизу. Сейчас уже немного легче, все чаще мне удавалось выспаться ночью. Некоторые ночи все еще кажутся мне бесконечными. Я проваливаюсь в сон, потом вдруг резко просыпаюсь, потом снова засыпаю и опять просыпаюсь. Отрывки снов были наполнены запахом подземельного смрада, плечи обжигал холод северной стены, за которой плакала женщина, я уверен, это была мама. Я никогда не слышал, как она плачет – отец не позволял ей даже думать о плохом.

Я уже привык к своему отражению и даже не боюсь утром бриться и смотреть себе в глаза. А первые дни, когда отеки после операции спали, я чувствовал себя инопланетянином, заключенным в тело молодого парня. Это очень странно, видеть свое родное тело в зеркале с совершенно чужим лицом. Движения, привычные и обыденные, становятся как будто украденными, как будто кто-то забрал твои очки и носит как свои. Иногда я подолгу стою в ванной и смотрю на свое лицо, пытаясь представить момент, когда окончательно привыкну и полюблю себя таким, каким меня сделали. Этот момент еще не настал. Я очень скучаю по своему прежнему облику, но все это отходит на второй план, когда я вспоминаю, что ни у мамы, ни у папы, ни у Лизы больше нет облика вообще. В целом мире я остался совсем один, как пес, привязанный к высокой сосне на краю темного леса и оставленный своим хозяином. Навсегда. А к ногам медленно подступает вязкий туман.

Пять сеансов психотерапии – и я оставил мысли о суициде и смирился с «лечением». Да, именно так психотерапевт называла вынужденную меру по изменению моей внешности – «лечение». Не все болезни приходят по нашей вине, некоторые пристают сами, но их тоже нужно лечить. Это были долгие часы моих слез, боли и отчаяния. Мне так надоело рыдать, что я думал, больше не заплачу никогда, даже если выпью специальное лекарство, но оказалось, что я способен на большее. В конце концов психиатрия сделала свое дело, и я принял то, что случилось, и обещал самому себе жить дальше ради моих родных. Сначала я ненавидел своего психотерапета. Это была молодая женщина по имени Светлана Ивановна. Высокая, темноволосая, с пронзительным взглядом. Своими ярко-красными ногтями она выковыривала из меня все гнойники, вырывала с мясом вину и обиду, тушила пожары боли и отчаяния. Это было тяжело и страшно, но, когда я почувствовал, что боль постепенно стихает, я полюбил ее. С преданностью верного пса летел на встречи в ее уютный кабинет в башенке ведомственной клиники пластической хирургии в Подмосковье, открывался полностью; больше не требовалось тянуть из меня клещами все то, что причиняло мне боль. Я сам рассказывал, врачу требовалось лишь указать на очередной гнойник, который тут же вскрывался и изливался бурным потоком резко пахнущего гноя.

Глядя, как бурлящие потоки всего, что во мне накопилось, устремляются прочь, опустошая меня и мое тело, мне стало понятно, что я справляюсь со своей трагедией.

– Запомни простое правило: тебя убивает то, что только с тобой. Когда это еще с кем-нибудь, это уже тебя не убивает, – сказала она мне однажды.

– Но я не могу ни с кем поделиться тем, что произошло, – возразил я ей, – только с вами.

– Неправда, – ответила она. – Ты можешь поделиться этим со всем миром. И пусть никто не поймет, что ты имел в виду, главное, ты будешь понимать, что рассказал.

Да, мы говорили с ней о музыке и о том, какую роль она занимала в моей жизни. Я рассказал ей, что мама всегда мечтала играть на пианино, и это желание передалось мне. Она сделала все, чтобы я научился. Я занимался в школе, потом с частными педагогами. Конечно, профессионально музыкой не увлекался, но у меня были прекрасные преподаватели, которые научили меня слышать музыку и понимать ее суть. Я действительно видел и почти физически ощущал нотные волокна, как они стройно укладываются в ряды, тихонько вибрируют от натуги струны… Это чудное чувство. И если гитару я считал пошлой – она выставляет свои органы напоказ, не содержит в себе совершенно никакого таинства, проститутка какая-то, то пианино – это действительно Музыкальный Инструмент. У него есть тайна. Никогда, слышите, никогда не родится звук глубокий и насыщенный, если пианино вскрыть, как труп на селекционном столе. Самый искренний звук всегда рождается в темноте коробки, где магические поля создают уникальные вибрации, а воздух их подхватывает и нежно переносит в наш мир. Я писал свою музыку, небольшие интерлюдии, прелюдии к любимым произведениям, играл своим учителям. Меня всегда хвалили, но я не верил, что это на самом деле кому-то нравится, никто не хотел меня обидеть: педагоги – потому что я ученик, а мама – потому что моими руками воплощалась ее мечта. Я сочинил для нее легкое произведение, невесомое, но честное. Оно с грустинкой, но со счастливым финалом.

Пришло время снова сесть за пианино. И там, в клинике, мне была предоставлена такая возможность.

В своей первой композиции, которую сочинил, я отразил все страхи и все унижение, которые испытал в заключении. Это было похоже на сумасшествие. Весь в бинтах, опухший и плохо видящий из-за синяков на веках, я стучал по клавишам, выбивая из старенького фортепьяно мелодию, очищающую мою душу. Эта музыка была для меня свежей водой, промывающей раны. Я назвал ее «Барака», сам не знаю почему.

А когда я увидел текст Васи на песню «Roberto», проникся его сутью, я понял, что моя мелодия и его слова – одно целое.

Но до того, как я встретил Васю, я написал около сорока мелодий, которые хранятся в виде аккуратно записанных партитур и, оказывается, ждут своего часа. В каждой песне есть то, от чего я пытался избавиться. Я играл Светлане Ивановне каждую мелодию, которую сочинял, и она хвалила меня, говорила, что понимает, помогала услышать в них то, что было скрыто от меня.

– Дима, а теперь я попрошу тебя написать особенную мелодию, – как-то раз сказала Светлана Ивановна, – мелодию твоей души.

– Но они все от души, – сказал я.

– Я не сомневаюсь, Дима, но это не совсем то, о чем я тебя прошу. Разве писатель не от души создает свои книги? Но ведь не все они о его внутреннем мире, верно? Только автобиографии. Напиши автобиографию.

– Как? И зачем?

– На первый вопрос я ответить тебе не могу – только ты знаешь «как». Это ведь твоя душа и твой инструмент. А вот зачем – объясню. Еще очень долго ты будешь нестабилен. И это нормально, потому что человек по своей природе не должен так резко меняться, это очень сложно пережить и с этим не каждый может смириться. Со временем приходит привычка, но принять себя нового может не каждый. Возможно, что и ты никогда не сможешь принять себя таким, каким тебя сделали. А память всегда грешит виньетированием портретов, сгущая темноту над лицами, со временем они становятся расплывчатыми, и настанет день, когда ты почти полностью забудешь, как выглядел. Ты будешь знать, что в зеркале – не ты, не такой, каким родился, а как было раньше – можешь и не вспомнить. И фотографии не помогут, ведь фото – это всего лишь момент. Видео – это просто много двигающихся моментов. Они плоские, не содержат настоящих реальных чувств. А музыка содержит. И сейчас, пока ты на грани, где все еще помнишь себя вчерашнего, но уже знаешь, чем отличаешься от себя сегодняшнего, ты можешь написать мелодию своей души. Тебе это необходимо для того, чтобы вспомнить о себе тогда, когда это будет нужно.

И я ее послушал и написал Свою Мелодию. Я не играл ее никому, даже Светлане Ивановне, а она и не просила. Просто как-то поинтересовалась, получилось ли у меня, и ничуть не удивилась, когда я ответил утвердительно.

Психотерапевт помогла понять мне причины моих слез, а лекарство я нашел сам. Мои слезы – это страхи. Когда я был маленьким и мне становилось страшно, я знал, что могу прибежать к маме и успокоиться у нее в объятиях. Я знал, что никто и никогда не даст меня в обиду. Когда я был в себе не уверен, я знал, что папа всегда поддержит меня. Когда я стал старше и укрываться от непогоды у мамы за юбкой взрослому бугаю стыдно, я, как и многие другие люди, подходил к зеркалу и говорил себе: «Саня, возьми себя в руки», смотрел в свое отражение и закреплял свое бесстрашие тем, что не изменится, казалось бы, никогда – своим отражением в зеркале. Отражение – это то, что необходимо каждому человеку, чтобы в минуты слабости обрести себя. Это тот якорь, на котором крепится вся наша психика. Якорь твердо держит корабль с мозгами у причала, не позволяя ему дрейфовать на волнах безумства, заливаться слезами и тонуть. А у меня его не стало.

И только Моя Мелодия напоминала мне о том, кто я есть. Когда я ее играл, я видел отчетливо все лица – мамы, отца, Лизы и свое. Музыка возвращала меня к прежней жизни. Никакие аудиозаписи не могли сотворить такого же чуда. Все равно что смотреться в отражение в темном окне, жалкая пародия на зеркало. Запись не передает того, что вызывает музыка, рождаемая снова и снова. В Моей Мелодии, сыгранной вживую, все живы, все такие, какими были, какими я их знал. Когда мне становилось страшно или одиноко – я садился к пианино и играл, и это был мой якорь.

Когда меня выписали из больницы и отвезли к куратору – Павлу Витальевичу, – пианино со мной не уехало. И я не мог справиться со своими чувствами. Мне не нужно было играть дни и ночи напролет, нет, мне достаточно было знать, что я могу это сделать в любой момент. А когда пианино не стало, я вдруг оказался беззащитным, и мой корабль с мозгами стало уносить в шторм совершенно неожиданно.

И сейчас, стоя на пороге кухни и глядя на Васю, который не мог даже глаз на меня поднять, я почувствовал, как сердце сковывает и надвигается шторм. Я сбрасываю кроссовки, забегаю в комнату и начинаю играть. С момента, как я купил синтезатор, я играл Мою Мелодию в наушниках, и это помогало, хотя звук был электронным.

Сейчас мне нельзя расплакаться. Я должен быть сильным, должен научиться справляться с любыми обстоятельствами. У меня нет времени искать наушники и подключать их, я начинаю играть. Закрыв глаза, я вижу маму, отца и Лизу. Я чувствую себя.

– Дима, это прекрасная мелодия, – говорит Вася.

Пальцы зависают над клавишами, подушечки тянет вниз, на привычные соль-ре-ми и до-фа-ля. Я доигрываю. Теперь я прочно стою на якоре. Вася, сам того не понимая, услышал все, что у меня есть. Больше, чем я могу рассказать, больше, чем могу показать.

– Ты напугался? – спрашиваю я.

– Очень, Дим. Я сильно напуган. А ты?

– Я просто в ужасе, Вась, – отвечаю я. – Не знаю, что сказать тебе.

– Ты только не подумай, что я злюсь. Я теперь все понимаю. Мы можем даже вообще об этом не говорить, никогда. Или, наоборот, поговорить, если тебе нужно. Я не знаю, что дальше делать, но хочу сказать тебе: ничего не изменится. Все останется как и прежде. У меня больше нет вопросов, и причину, по который ты мне ничего не говорил, я уважаю.

В этот момент между нами что-то произошло. Что-то непонятное, никак не объяснимое. Раньше я не думал – доверяю ли я Васе настолько, чтобы слепо верить. Теперь знаю.

Я не знал точно, но был уверен: с Васей что-то сделали, к чему-то принудили. Этот человек – Игорь Романов – по-другому работать не умеет. Он берет свое и не дает ничего взамен. Мне удалось выудить из него ответы только потому, что ему нужно было срочно получить информацию, которой я владел. Иначе он не стал был разговаривать со мной и отвечать на вопросы. Наверное, он что-то сделал с Васей, как-то его запугал. Но… несмотря на это все, я был готов Васе верить. Я знаю, что он не желает мне зла и никогда не пойдет на что-то плохое только ради того, чтобы получить какую-то выгоду. Даже если там есть риск, Вася его оценит лучше меня. Даже если впереди страшная опасность, он сделает все, чтобы этого избежать и лучше него никто не справится.

В моей жизни теперь есть человек, которому я могу доверять. И если он не скажет мне ничего, это не страшно. К тайнам я привык, у Васи просто может не быть выбора. Но я ничего не боюсь – теперь мне еще спокойнее, потому что в это все вовлечен Васька. А значит, все будет хорошо.

Возможно, я не прав, и Вася не знает, во что ввязался. Возможно, мне стоило поставить ультиматум и потребовать все выложить, пригрозив уйти навсегда. Но я не стану этого делать. Если меня еще не забрали, значит, Вася знает мою историю, и она не отвернула его от меня. Я бы был раздавлен еще сильнее, если бы друг отказался от меня, но где-то в глубине души его бы простил и понял: зачем ему такой проблемный друг, как я? Однако Вася подставил плечо в который раз. Я почувствовал, как будто нам обоим дали второе дыхание. Как будто в квартиру впустили свежий воздух. За ужином мы говорили. Не о том, что случилось, а обо всем на свете, кроме этого. Мы и раньше могли говорить обо всем, но, казалось, была какая-то нависшая над нами недомолвка, а теперь ее не стало. Кроме всего прочего, мы обсуждали Мою Мелодию, хотя я не сказал Васе, что она значит для меня. Почему-то я решил умолчать об этом.

Он что-то быстро писал в блокнот, а я, почти дышащий свободно, наблюдал. У меня не получается писать тексты. Я просто не понимаю, как можно воплотить в простых словах суть переживаний или отразить идею. Моя Мелодия научила меня писать музыку так, как видит ее душа, а стихосложение совсем не мое. Но если на русском у меня получается хотя бы сложить строки в стих, то на английском я не могу даже рифму подобрать. Дело в том, что стихосложение на английском сильно отличается от русского. Если в русском тексте смысл и идея подаются в образах и метафорах, то в английском нужно изъясняться элементарными словами, создавая образы между строк. То есть в русском мы прячем идею за образом, а в английском – образ за идеей. У Васи это получается великолепно, потому что он профессионал, переводчик и тонко чувствующий человек.

– Вот, смотри, что у меня получилось, – говорит Вася, оторвавшись от своего блокнота. – Я долго думал над твоей нестабильностью и понял, что нет ничего важнее, чем позволить себе быть слабым тогда, когда это действительно нужно. Как это подать поэтично и красочно? Вот, читай, это набросок мысли. Если тебе понравится, я могу сложить в стих на инглише, подобрать историю.

Он протянул мне свой блокнот.