Начальник Америки

– Перешёл к нам, но и у нас прослужил недолго, продолжил француз. – Когда англичане взяли Орлеанский форт, они всех солдат и сержантов из европейцев заставили служить в собственной армии.

– Я никогда не считал святой присягу, взятую под угрозой, – вставил саксонец.

– И потому Хельмут сбежал от англичан при первом же удобном случае. Искал удачи у туземных повстанцев, наконец, ему всё надоело, и он пришёл к нам, чтобы с первым же кораблём вернуться домой. Англичане явились раньше французского корабля.

– А откуда из Саксонии? – спросил Лёшка.

– Из Ляйпцига.

– Мы поставляем туда сибирские и американские меха.

– О, туда сбегается пушнина со всего мира.

– А знаете, что я подумал? У нас в России принято часть платы отдавать мехами. Как вам идея привезти домой калана? Это сравнительно новый мех, он должен вызвать фурор. Во всяком случае в Лондоне его берут нарасхват. А цены у нас раза в два ниже. Пожалуй, вы смогли бы начать дело или обеспечить старость.

Тропинин хоть и прикидывался равнодушным, но выпускать европейцев из рук не собирался. Он увидел хороший шанс обзавестись не столько войском, сколько людьми хорошо знающими как страну, так и тех, кто пришёл её захватить.

– Ну, так что, джентльмены?

– Пройти по протокам сложно, – сказал Хельмут. – Все крупные рукава выведут прямиком на форт Вильям, в лапы британцев. Для того он там и стоит.

– Именно поэтому мы выбрали сезон дождей и пошли на шхунах, – улыбнулся Лёшка. – Они пройдут где угодно, лишь бы было немного мокро.

– Можно попробовать.

Глава девятая. Тучи сгущаются

Крепость вчерне была готова. Теперь парни натаскивали внутрь грунт, чтобы поднять уровень на пару метров, ещё предстояло много возни с капитальной застройкой, но обороняться мы уже могли. Поэтому «Филимон», груженый местными фруктами и сахарным тростником, отправился в обратный путь, а два других корабля Чихотка завёл в Жемчужную гавань, которую местные называли Вай Моми и поставил на якорь примерно в том месте, где японцы потопили линкор «Калифорния». Вернее, ещё не потопили, конечно. Сделав в уме давно привычную оговорку я вдруг подумал, что когда придёт время, возможно, это будет уже наш линкор, и от такой мысли мне стало немного не по себе.

В гавани шхуны и теперь выглядели беззащитными. Мы где пропилили, где пробили достаточно широкий проход в коралловых рифах, чтобы можно было вводить корабли в гавань под парусами, пользуясь слабеньким дневным бризом, а выводить рано утром на последнем дыхании ночного. В безветренную погоду их приходилось бы буксировать шлюпками, что делало команды уязвимыми перед атакой многочисленных каноэ.

Зато вода всюду была прозрачной. При свете дня фарватер не нуждался ни в вешках, ни в бакенах, ни в створных знаках. И даже ночью при в отблесках фонаря или луны, рифы были хорошо различимы. Я подумал, что надо бы придумать, как замутить воду в случае нападения? Например, вывалить в океан какой-нибудь грязи, извести. Но технологии были коньком Тропинина, и я отложил эту идею до его возвращения.

В местных делах наступило относительное затишье, что позволило мне заняться осуществлением маленького заговора.

***

Пока Расстрига и Лёшка путешествовали в Индию, я решил устроить в наших колониях орфографический переворот. Первая причина заключалась в том, что мне никак не удавалось освоить глупую дореволюционную орографию. Проще оказалось выучить какой-нибудь новый язык, чем коверкать родной. Обычно я составлял текст, а потом отдавал на проверку Комкову или Расстриге, чтобы они расставили в нужных местах все эти твердые знаки и отделили «зело» от «земли», «ять» от «есть», а десятеричную «И» от «Иже», то есть «И восьмеричной».

Орфография сильно ограничивала меня, замедляла дела, не позволяя составлять нужные бумаги на месте, где-нибудь в Нижнем или даже Петербурге. Мои каракули (с каллиграфией я, понятно, тоже не ладил) могли вызвать подозрение и всяко не прибавляли репутации. Купцы всё же считались людьми грамотными, хоть и малообразованными.

Изменить имперскую орфографию я конечно не мог. Зато мог устроить реформы в Виктории. И тут нашёлся ещё один резон, помимо личного удобства. Лишние буквы в алфавите мешали продвижению языка. Обучение инородцев грамоте проходило медленно и часто не достигало желаемого. Лишние десять букв означали целую четверть алфавита. Так, что я собрался укоротить его до привычного мне и более удобного для распространения грамотности. Заодно можно будет убрать и твердый знак с концов слов. Это уже был вопрос здравого смысла, а также экономии места на бумаге и чернил.

Прогрессивным начинаниям мешали консервативные взгляды грамотного меньшинства. А заводилой у них был Расстрига. Весьма либеральный в прочих вопросах, формальные правила он менять не желал. Для него грамота являлась замковым камнем, стержнем, гвоздем, фундаментом, на котором стоит здание культуры. А поскольку на беглом монахе держалось всё начальное образование, просто отмахнуться от него я не мог. Но и затягивать вопрос было нельзя. Пока грамотных на фронтире мало, а оборот документов невелик, реформа могла пройти относительно мягко, безболезненно. Однако мы уже создали школу, училище, вели делопроизводство. Вскоре появится образованный класс, а вместе с ним сопротивление усилится. Следовало ковать железо, пока горячо.

И вот Расстрига отправился с Тропининым в Индию, а я, определив в помощники Чижа, который на мои перемещения внимания не обращал, занялся созданием типографии. Ей предстояло стать проводником и бастионом моих реформ.

Мы расчистили одну из комнат на первом этаже конторы. Она имела отдельный вход и использовалась для хранения всяких строительных инструментов, когда к зданию пристраивали портик с балконом.

Выставив на улицу носилки, корыта, лопаты и мастерки, я отправился в Нидерланды. Печатное дело было неплохо развито в Англии, Франции и Италии, но насколько я знал, разнообразные иностранные шрифты готовили на заказ в Амстердаме. А точнее в Харлеме, куда из Амстердама можно было добраться за три стюверта (голландских шиллинга) на быстроходном трексхёйте – своеобразной маршрутке, представляющей собой упряжку из лошадей, что тащила по трекварту небольшой пассажирский кораблик.

В Амстердаме оказалось необычно прохладно для этого времени, вдоль каналов и улиц ползла сизая дымка, пахло горелым торфом. Салон «маршрутки» был заполнен буржуазной публикой до отказа. Местные пикейные жилеты обсуждали пять принципов международного права Бернсторфа, ход войны за независимость американских провинций и сентябрьский взрыв амстердамского фрегата «Альфен» на Антильских островах. Обсуждали, конечно, на голландском, в котором я понимал одно слово из трех. Кто-то читал брошюру, кто-то жевал булочку. Обычная маршрутка, что б её! Я бы не удивился услышав грозный рык: «передаём за проезд!»

Неожиданное прикосновение к цивилизации сильно растрогало меня. Захотелось побыстрее приблизить будущее, где если не трексхёрт, то хотя бы конка будет оживлять улицы нашего города. Собственно приближением будущего я и занялся.

В Харлеме в мастерских Эншеде можно было заказать любой шрифт, хоть эльфийский синдарин, были бы деньги. А деньги у меня пока ещё были. Так что за этим дело не стало. На основе собственных набросков я заказал простой шрифт в стиле модного в Харлеме мастера Флейшмана. Выбрав из нескольких вариантов (часть латинских букв как известно совпадает с кириллицей), я внёс аванс и расписался на бумажных эскизах. Литер пришлось заказать побольше. Я не знал, когда мы сможем наладить собственное производство и перестраховался. К тому же с таким запасом можно было набирать книги любой толщины, не рассыпая шрифт после каждого блока.

В результате, когда я пришел забирать заказ, оказалось что мешки с буквами весили чуть ли не по десять фунтов на каждую. А букв выходило тридцать две (для «ё» время пока не пришло), да ещё столько же заглавных, да курсив с болдом, да несколько видов пробелов. Но проехав по трекварту раз, я уже не нуждался в трексхёйте.

Там же у Эшенде я прикупил краску, бумагу на первое время, а главное – выдвинул условием сделки продажу мне одного из печатных станков, вместе с положенными прибамбасами. Типографии обычно сами мастерили себе оборудование, но мне для начала требовался образец, и я не желал ждать изготовления нового станка под заказ. Разумеется, никто не предложил мне современную модель, но технология в эту эпоху развивалась медленно и кроме внешнего вида старый станок ничем не уступал новому. Хотя с его перевозкой пришлось повозиться.

За пресс на массивной деревянной станине я в итоге сильно переплатил, но рассчитывал, что Кузьма и другие наши мастера со Старой верфи смогут легко скопировать устройство. Для начала. Потом прибудет Тропинин и как всегда усовершенствует дело.

Пока же производительности двести листов в час (формата примерно А2 по нашим стандартам) хватало за глаза. И первым делом, едва собрав машину и сколотив из деревянных планок наборную кассу (пока лишь для основного шрифта), я решил отпечатать для пробы реформированный алфавит. Всё приходилось делать тайно, ведь официально я находился на Оаху. Точно подпольщик я зашторивал окна, запирал двери, зажигал свечи и брался за набор. Да ведь подпольщиком я по сути и был, хотя и властвовал на этом куске побережья. Новая орфография не фунт изюма.

На первый пробный набор у меня ушло несколько вечеров, малограмотный Чиж тут был не помощник. Затем я аккуратно смазал краской особые кожаные мешочки, что употреблялись пока вместо валиков, промокнул ими гранку и сделал пробный оттиск. Внимательно его вычитал, но обошлось без ошибок. Текста собственно было немного. Лишь сам алфавит да по несколько примеров слов к каждой букве.

Наконец, дело пошло. Лист за листом я извлекал из-под пресса, рассматривал, отбраковывая первые неудачные оттиски. С каждым новым листом я чувствовал невероятный подъём. Хотя стоит признать, что запах типографской краски вовсе не пьянил, как это описывают в рассказах подпольщиков. Краска состояла из обыкновенной олифы с сажей, и в конторе Эшенде даже не думали скрывать рецепт приготовления. Свидетелем моего триумфа пока был только Чиж, но радикальные изменения уже проявлялись сквозь дымку грядущего.

Алфавит был только первым шагом. Мы с Тропииным давно игнорировали звательный падеж, многие странные и архаичные обороты. Когда нарочно, когда невольно насаждали современную нам лексику. А поскольку наш авторитет был высок, как и словарный запас, то местный разговорный диалект уже сильно отличался от имперского. С изменением орфографии он со временем мог превратиться даже в отдельный язык. Чему я в тайне мог только порадоваться. Но этой радикальной мыслью я не посмею поделиться даже с Лёшкой. Очень уж он щепетилен в имперских вопросах.

Размышления о новой идентичности привели меня ещё к одной революционной идее – переходу колонии на европейский (то есть Григорианский) календарь. Мы всё равно находились от ближайшего имперского порта не меньше, чем в двух месяцах пути. Одиннадцать дней разницы станут не столь уж заметны при таком переходе, а всесильной церкви, которая держалась за службы, посты, праздники и тем тормозила всё дело, у нас пока ещё не завелось.

Сама по себе смена календаря не являлась в этом веке чем-то необычным, и меня, например, всегда удивляло, почему Пётр Первый, сместив отсчёт на несколько тысячелетий, а новый год на несколько месяцев, испугался урезать заодно эти жалкие одиннадцать дней? Священников-то он точно не боялся.

Что ж, я сделаю этот шаг хотя бы на вверенной территории. Заговор в моей голове созрел окончательно, а типографии предстояло помочь с продвижением нового календаря.

***

Между делом я заскакивал на Оаху, чтобы проверить, как идут дела и отоспаться. Спал я по больше части днём, потому что когда посреди Тихого океана царила ночь, рабочий день был в разгаре в Европе, а вечера я тратил на опыты с печатным станком.

Мои исчезновения подозрений не вызывали. Степанов и другие камчатские бунтари считали, что я пропадал на другой стороне острова, где у меня (как все достоверно знали), имелась зазноба. Ну а гвардейцы с моряками из Виктории давно привыкли к странным передвижениям начальства.

Примерно через два месяца после начала строительства гавайского форта (мне было сложно точно следить за временем) произошло событие, которое задним числом можно принять за тот мелкий камушек, что срывает лавину.

Приближался к концу очередной тёплый, но не жаркий день. Закончив рабочий день, гвардейцы Ватагина решили сыграть в футбол с моряками. В малочисленную команду моряков Чихотка позвал нескольких камчатских знакомцев. Мир на фронтире тесен. Кто-то из бунтарей раньше ходил с охотскими артелями, некоторые встречались на пьянках и посиделках, не удивительно что многие знали или хотя бы слышали друг о друге.

Площадка, что примыкала к форту со стороны суши, прекрасно подходила для игры. Её выровняли специально, чтобы проще было сметать картечью наступающие десанты. Но гвардейцы сразу же приметили побочное достоинство, убрали камни, поставили ворота и начали пинать мяч.

Местные канаки и камчатские беглецы поглядывали на игру с любопытством. Похоже, и здесь идея Тропинина сработала, и через футбол мы сможем получить гораздо больше сторонников, чем с помощью оружия или вкусной еды.

Мы со Степановым поднялись на смотровую башенку, точно в ложу для особо важных персон. Здесь стоял на карауле Полпуда, и вместе с ним мы наблюдали одним глазом за игрой, вторым за морем, третьим за сигнальной горой, куда отправили глазастого Санька Малого.

– Что у вас с руками? – спросил Степанов.

Я повернул ладони. Они выглядели так, словно мне недавно откатали пальчики в отделении милиции. Типографская краска отмывалась плохо, оставляя чёрные линии вдоль капиллярных узоров.

– Решил лодку подкрасить, – соврал я.