Червем ползущие

– Да… да… я поеду! Я с удовольствием поеду!..

Степан Васильевич взял ее за руку.

– Вот спасибо! спасибо!.. Хорошая вы!.. Будем мы с вами сидеть на берегу моря и мечтать!..

Анюта вздохнула.

– Да… будем мечтать!.. Ну-с: я пойду, распоряжусь!..

Девушка чувствовала, что сейчас расплачется. И почти выбежала из комнаты. А Степан Васильевич стал говорить сестре:

– Ты не можешь себе представить, Лиза, как я ненавижу смерть, как я хочу жить!.. И не потому, что меня пугает неизвестность потустороннего – я человек верующий, – а потому я цепляюсь за жизнь, что ведь она так прекрасна!.. Ведь, это мы – истрепанные… истерзанные… измельчавшие люди тяготимся ею, но мы слепы… мы упрямы… а, подчас, даже и глупы!

Владимир задумался. Ему вспомнилась сцена с Дубовской.

– Да… мы почти жизни не знаем! – тихо сказал он.

– Да… да… – закивал ему головой Болотов. – А если бы – мы знали ее, Володя! Если бы мы могли понять, что такое жизнь, – смерти бы не было! Она испугалась бы нашего желания жить, и ушла бы от людей навсегда!..

В библиотечную вошла целая процессия. Впереди шел элегантный господин с шахматной доской, небезызвестный виолончелист Козловский. За ним Назаров вел под руку Дубовскую, а сзади шел седой профессор Спешнев с высоким, худощавым, красивым блондином, с безукоризненным пробором и моноклем в глазу. Это был дипломат – барон фон-Риттих.

Козловский еще с порога крикнул Болотову:

– Ага! Так вот вы где, Степан Васильевич?!. Пожалуйте-ка, батенька: доиграем партию… доиграем!

Он поставил шахматную доску на один из столиков, в глубине. К нему подошел Болотов и партию продолжали. Остальные сгруппировались вокруг большого стола. Профессор с дипломатом продолжали начатый разговор. Дипломат говорил:

– В таком случае, профессор, чем же вы объясните все эти массовые самоубийства за последнее время? Ведь, вы посмотрите: газеты полны ими!

– О, я найду для этого много объяснений! – ответил Спешнев. – Возьмем хотя бы нашу учащуюся молодежь…

Вмешалась Назарова, обратив внимание гостей на то, что лакей внес кофе и ликеры.

– Господа: что же мы стоим?! – воскликнула она. – Присаживайтесь! Все это можно говорить и за кофе!

Расселись. Профессор с дипломатом уселись за большим столом, Дубовская против них, Назаровы сели за столик налево, а Владимир пошел к креслу в глубине библиотечной.

Профессор продолжал, обращаясь к дипломату:

– Мои объяснения сведутся к одному: уж слишком в наше время стали смотреть на жизнь пессимистично!

– Вы думаете? – спросила Дубовская.

– Безусловно! Мне, как профессору, приходится возиться с молодежью… И вы знаете: мы зашли в тупик… дальше идти уже некуда! Цена жизни стала грош… Вы посмотрите: из-за чего только теперь не кончают самоубийством: невозможные социальные условия… разочарование жизнью… неудачный роман… двойка на экзамене!.. Ведь, это ужас!.. А все потому, что в наше время нет детей, нет юношества, а все какие-то старики, будто вся жизнь у них за спиной и впереди ничего не предвидится… Да вот, например… Меня любят мои ученики и ученицы… Некоторые находятся со мной в переписке… Но, Боже, что это за письма!

– Например? – спросил дипломат.

Профессор откинулся на спинку кресла.

– Я не помню, конечно, наизусть – могу только передать своими словами… Вот, хотя бы, одна курсистка… Пишет: «Мне все противно… мне ни на что не хочется смотреть… Искусство холодно и фальшиво… литература ничего не знает и лжет… любовь требовательна и грязна! В 22 года я чувствую себя старухой и, кажется, скоро покончу с собой!»…

– Это интересно! – сказала Назарова. – Продолжайте, продолжайте, Валериан Николаевич… мы вас слушаем!

– Или студент… пишет: «У нас, на Руси, все свое оплевано… загрязнено… все взято в подозрение… Не на что опереться… все шатко… нечем жить! Я не нытик, но я хожу по городу и нигде не вижу счастливых людей!..».

– Счастье – понятие условное! – заметил фон-Риттих.

– Как для кого! – улыбнулась Дубовская. – А по-моему: всякое счастье – счастье!

– Так вот… – продолжал профессор, – вот откуда эта массовые самоубийства: наша молодежь решила, что не стоит жить!

– Как это неверно! – из глубины отозвался Болотов.

Дубовская встала. Она была чем-то взволнована.

– О, разумеется, это неверно! – воскликнула она. – И какие они, все эти самоубийцы, близорукие… пристрастные! Жить надо… слышите ли: надо! – обратилась она ко всем. – Надо только жить по настоящему… пользоваться жизнью… брать от неё все, что она может дать!..

До этого Владимир сидел и не вмешивался в разговор. Но, услышав последнюю фразу артистки, он иронически крикнул со своего кресла:

– А если жизнь ничего не дает?

Надежда Федоровна быстро обернулась в его сторону и задорно ответила:

– Не дает безвольным… опустившим руки… трусам… рабам жизни!.. А сильный и не нуждается в её подачках – сам возьмет!..

Подняла глаза вдохновенно к потолку и вдруг начала декламировать:

Посмотри кругом, мой милый: разве мы живем?
Телом слабы… сердцем хилы… ползаем червем!..
Нет восторгов, нет порыва… жажды нет любить…
Да… бедна людская нива… разучилась жить!

Козловский бросил шахматы и вышел на середину. Болотов слушал молча, жадно ловя каждое слово артистки…

Та продолжала:

Или красок нет в природе? О, наверх взгляни…
Видишь: в темном небосводе светят нам огни?
Смотрят на землю, мерцая, мириады глаз,
Вдохновляя, оживляя и лаская нас…
Или жизни нет в природе? О, взгляни туда,
Где кружатся в хороводе белые стада…
И бегут они веками, в синеве небес,
Над полями и морями из страны чудес!
Или звуков нет в природе? О, взгляни скорей
Волны ходят на свободе водяных полей…
И, не знавшие преграды, серые валы
Набежать свирепо рады на гранит скалы…