Вокруг Петербурга. Заметки наблюдателя

Доклады исправника имели не только информационное значение. У политически активных граждан могли возникнуть весьма ощутимые проблемы. «Уведомляю, что Александр Николаевич Мокеев, врач Императорского Николаевского Гатчинского Сиротского института, преподаватели того же института статские советники Андрей Васильевич Васильев и другие (перечислены. – С. Г.) принадлежат в недозволенном законом конституционно-демократической партии», – сообщалось в депеше петербургского губернатора А.Д. Зиновьева, направленной 4 ноября 1906 года Главно-управляющему Ведомством Императрицы Марии (именно ему подчинялся Сиротский институт).

В том же архивном деле, посвященном учету политических партий в губернии в 1906 году, автору этих строк повстречался весьма любопытный документ, адресованный 29 октября того года царскосельским уездным предводителем дворянства петербургскому губернатору А.Д. Зиновьеву. По сути – донос на «политически неблагонадежного» гражданина.

«В настоящее время под моим председательством Царскосельского отделения Общества Попечительного о тюрьмах входит в числе директоров отделения помощник присяжного поверенного Андрей Константинович Гольм», – цитируем дословно послание предводителя дворянства. Документ настолько характерен, что мы позволим себе привести его практически дословно, без купюр и исправлений стилистики.

Итак, предводитель сетовал, что господин Гольм является «элементом весьма нежелательным», «во-первых, в виду принадлежности его к кадетской партии и занимающимся помимо своих обязанностей, прежде изданием, а ныне сотрудничеством, партийной местной газеты с весьма односторонне крайним направлением и, во-вторых, человек, увлекшийся от прямых своих обязанностей, вряд ли могущий приносить какую-либо существенную пользу Отделению даже и в материальном отношении, так как обязывался вносить по 5 руб. ежегодно».

«Вследствие сего представляя об изложенном на усмотрение Вашего Превосходительства, – с превеликими подобострастием резюмировал предводитель дворянства, – имею честь покорнейше просить сделать по сему надлежащие распоряжения и о последующем не оставить уведомлением». Не менее любопытна и резолюция губернатора на письме царскосельского предводителя дворянства: «Иметь в виду, но пока вопрос не возбуждать».

«Крамольная» лекция

Любопытный казус, имевший далеко идущие последствия, произошел в ноябре 1910 года в Лужском городском четырехклассном училище. В тот день здесь проходила публичная лекция Лужской комиссии С.-Петербургского общества народных университетов, посвященная финансовому праву.

Как всегда, местная полиция бдительно контролировала общественные умонастроения, поэтому лекцию почтил своим присутствием городской пристав. Он внимательно слушал докладчика и остался крайне недоволен. Обо всем увиденном и услышанном он тотчас доложил местному уездному исправнику, и уже через несколько дней официальный рапорт исправника лег на стол петербургского губернатора Александра Дмитриевича Зиновьева.

«Присутствовавший на лекции пристав г. Луги донес мне, что означенная лекция, прочитанная лектором С.-Петербургского общества народных университетов Н.Ф. Денисюк[2 - Николай Федорович Денисюк – литературный критик и публицист.], отчасти носила тенденциозный характер, так как лектор, при каждом удобном случае, старался, возможно, ярче подчеркнуть как бы ошибки и недочеты правительства. Читая о влиянии капиталов на государственность вообще и на Россию, в частности, он старался доказать, что освобождение крестьян от крепостной зависимости якобы явилось последствием требований держав-кредиторов, из опасения ее несостоятельности при существовавшем в то время государственном строе. То же, по словам лектора, будто бы вынудило издать и манифест 17 октября».

Поясним, что пристав имел в виду манифест 17 октября 1905 года, подписанный Николаем II под крайним давлением общественности. Согласно нему, государь император обещал ввести в стране свободу слова, совести собраний, союзов и печати.

От этих тем лектор перешел к феодалам и феодальному праву, а затем, по мнению пристава, начал уклоняться от намеченной программы, говоря о беспорядках 1904 года и о признании правительством собственной несостоятельности «ввиду потери доверия народа». Увидев в этих рассуждениях опасную крамолу, пристав более не мог терпеть и направился к лектору, дабы прервать его речь. Однако, по словам пристава, его опередили. Это сделал председатель Лужской комиссии С.-Петербургского общества народных университетов Ефимов. В результате конец лекции оказался скомканным и невыразительным.

В прочитанном докладе лужский пристав углядел не просто антигосударственную крамолу, но и заранее продуманный умысел. Особенно его возмутило то, что «на лекции находилось много воспитанников реального училища г. Луги, которым было предложено занять свободные первые ряды и которым лектор, видимо, желал особо уяснить то, что составляло уклонение от программы. О сем, ввиду того вредного влияния, которое такие лекции могут произвести на учащуюся молодежь, я счел долгом довести до сведения г. директора реального училища».

Сделаем небольшое отступление для краткого пояснения: С.-Петербургское общество народных университетов было основано в 1906 году по инициативе группы ученых и общественных деятелей. Оно ставило задачу содействовать работающим людям в получении систематического образования. Общество организовывало чтение лекций по различным циклам: естествознанию, медицине, истории и культуре, литературе, общественно-юридическим наукам и философии. В его рамках работали также курсы новых языков, выразительного чтения, театральные, политехнические, коммерческие и бухгалтерские, стенографов, санитаров, дезинфекторов, а также народная консерватория и школа грамотности. В год читалось до 550 лекций.

Среди преподавателей Общества были петербургские ученые, артисты и музыканты. К 1910 году Общество объединяло около 1200 человек. В совет Общества входили такие известные в Петербурге личности, как и ученый В.М. Бехтерев, а также нумизмат и археолог граф И.И. Толстой, занимавший в 1905–1906 годах пост министра народного просвещения, а потом, в 1912–1912 годах, являвшийся городским головой Петербурга-Петрограда.

В составе Общества действовало много комиссий – естественно-историческая, медицинская, литературная, общественно-юридическая, физико-математическая, музыкальная, театральная, издательская. Кроме того, в 1909 году в составе Общества возникла экскурсионная комиссия, которая оказалась на особом контроле у полицейских властей. Дело в том, что ее председателем являлся бывший член «Народной воли» Михаил Васильевич Новорусский – участник покушения на Александра III, приговоренный когда-то к вечной каторге и сидевший до 1905 года в «Русской Бастилии» – Шлиссельбургской крепости. Летом 1910 года он руководил экскурсией пятидесяти слушателей народных университетов в Финляндию и, как доносил участвовавший в поездке «стукач» – осведомитель охранки, в течение двух дней вел с экскурсантами беседы на темы, носившие вовсе не краеведческий характер.

К самому экскурсионному делу полицейские власти тоже не питали особенных положительных чувств. Им все время казалось, что под маской туризма скрываются «враги государства», ведущие разрушительные антиправительственную пропаганду. В июле того же 1910 года в записке петербургского охранного отделения в Департамент полиции Министерства внутренних дел указывалось, что оздоровительные экскурсии слушателей народных университетов являются ни чем иным, как одним из способов пропаганды идей социализма, поскольку «во время коих пропаганда ведется совершенно свободно вследствие отсутствия бдительного надзора полиции»…

Одним словом, происшествие во время лекции в Луге в ноябре 1910 года стало еще одним «сигналом» для властей, говорившим о потенциальной «политической неблагонадежности» С.-Петербургского Общества народных университетов. Поэтому, когда вскоре, в декабре, в Луге назначили очередную лекцию Общества народных университетов, местный исправник запретил ее проведение. Председатель Лужской комиссии Общества народных университетов Владимир Федорович Ефимов, служивший преподавателем законоведения в местном реальном училище, подал ходатайство о разрешении лекции самому петербургскому губернатору Александру Зиновьеву, но получил официальный и весьма категоричный отказ.

Видя сложившуюся непростую ситуацию, Ефимов обратился напрямую к губернатору, поскольку был лично знаком с ним, а поэтому рассчитывал на его понимание и просил дать ему возможность оправдаться и восстановить поколебленное доверие.

«Ничего возмутительного по содержанию лекция в себе не заключала, – уверял он, – никакого вмешательства со стороны полиции не было. Было же вмешательство с моей стороны, так как лектор оказался бездарным, читал крайне скучно, не выполняя программы, что меня крайне раздражало, стал запутываться в мелочах. Я не выдержал и, остановив его изложение, попросил его уделять больше внимания крупным вопросам программы. Лектор же, обидевшись моим вмешательством, коснулся вкратце проекта подоходного налога и прекратил свою лекцию получасом раньше, чем предполагалось. Вот и все, что произошло».

Владимир Ефимов сообщал губернатору, что отныне организацию лекций, «несмотря на симпатичность для меня этого культурного дела», он теперь предоставит другим лицам: «Слишком уж много неприятностей и затраты нервной силы, но я считаю вопросом своей чести восстановить между нами те отношения взаимного доверия и уважения, которые, казалось, между нами существовали».

Буквально через неделю петербургский губернатор Зиновьев отправил ответ в Лугу. Он успокоил Владимира Федоровича, что резолюция о запрете лекции, выдержанная в крайне резких тонах, – не более чем недоразумение, виной которого явился недосмотр канцелярии. Он просил извинения, что не успел лично ответить и поручил собственной канцелярии составить обстоятельный ответ, а та отправила шаблонную депешу, да еще и через исправника. Так что повода для беспокойства никакого нет.

«В данном деле, в неприятностях, Вами испытанных (которые, я позволю себе заметить, Вы слишком принимаете к сердцу), больше недоразумений, чем чего-либо иного», – отмечал губернатор. Вместе с тем он обращал внимание Владимира Ефимова на то, что донесение исправника все-таки не являлось лживым, поскольку оно, в принципе, совпадало и с оценками самого Владимира Федоровича.

«Действительно, ученикам не к чему слушать такого рода лекторов, – писал губернатор. – Надеюсь, многоуважаемый Владимир Федорович, что таким образом инцидент исчерпан. Жму Вашу руку и остаюсь искренно Вас уважающим и преданным».

Письмо губернатора Зиновьева являлось заключительным документом в архивном деле, посвященном этому «лужскому казусу». Поскольку переписка по этому вопросу прекратилась, можно предполагать, что досадный инцидент, действительно, был исчерпан. «Скучный» лектор посрамлен, честь полицейского мундира осталась на высоте, а доверительные отношения между столичным губернатором и лужским преподавателем законоведения восстановлены. Впрочем, надолго ли? Увы, об этом остается только догадываться…

«Люди с ружьем»

Какими только делами ни приходилось заниматься канцелярии петербургского губернатора в давние времена! Одно из них, сохранившееся в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга, звучит остро и весьма интригующе: «О выдаче разрешений на право приобретения и хранения оружия». Датировано оно 1908 годом.

В государстве в те годы только-только наступило временное успокоение, однако память о революционном вулкане прошедших лет была еще очень свежа. Одним словом, жители Петербурга и губернии, опасаясь за свои жизни, хотели вооружаться, а для этого требовалось особое разрешение.

Право носить оружие просили чиновники, которым приходилось ездить в глухие уголки губернии и возвращаться домой поздно ночью, сторожа, охранявшие пустынные зимой дачные поселки. Вот и отсылались депеши в канцелярию губернатора. Там подобные прошения проходили через сито жесткого отбора: дать в руки оружие можно было только тем, кто не скомпрометировал себя «как в нравственном, так и в политическом отношении».

К примеру, главный контролер Николаевской железной дороги, обращаясь к губернатору, просил разрешить приобрести и хранить револьвер помощнику контролера титулярному советнику с красивой греческой фамилией Минервин. Жительствовал Минервин на станции Поповка, а оружие требовалось ему «ввиду частых командировок на линию Николаевской железной дороги по делам службы».

Однако все оказалось не так просто. Канцелярия губернатора отвечала, что «в силу распоряжения Департамента полиции выдача разрешения на ношение и хранение оружия служащим всякого рода железнодорожных установлений производится губернатором не иначе как по соглашению с местным начальником Жандармского полицейского управления железных дорог».

Тот рассмотрел прошение и наложил резолюцию: «особых оснований на выдачу г. Минервину свидетельства на право приобретения и ношения револьвера я не вижу». Прошел еще месяц, и на вопрос «почему» жандармский начальник дал ответ: «Указанное лицо, по моему мнению, не может рассчитывать, что на него могло бы быть произведено какое-либо покушение, так как оно не может, по обязанностям своей службы, иметь надобности ездить ночью».

По-видимому, жандарм считал, что на железной дороге и так достаточно вооруженных людей. Согласно «Положению об охранной страже Николаевской железной дороги», утвержденному в том же 1908 году, эта стража имела военную организацию: она делилась на роты от 150 до 200 нижних чинов в каждой, роты – на взводы, взводы – на отделения.

В охранную стражу принимались только русские подданные в возрасте от 24 до 50 лет, «обладающие здоровым телосложением, исключительно из отставных и запасных строевых нижних чинов». От них требовалось «умение читать и писать, общее развитие и полное умение владеть ручным огнестрельным оружием».

«Стражник всегда должен помнить, – указывалось в «Положении», – что служба в охранной страже Николаевской железной дороги есть такое же служение истинным интересам государя и родине, как его действительная служба в рядах войск. Стражник, как всякий воинский чин, должен быть беспредельно предан государю и отечеству, беспрекословно подчиняться начальству, добросовестно исполнять свои обязанности, терпеливо и стойко переносить все тяготы службы и быть храбрым, когда это вызывается обстоятельствами и когда он должен будет защищать с оружием в руках интересы государя и родины».

Одним словом, «людей с ружьем» на железной дороге и так хватало. Так что остался титулярный советник Минервин без револьвера. Не разрешили иметь ружье и сторожу Ивану Стариченко, жительствовавшему в деревне Христиновке Рябовской волости Шлиссельбургского уезда. Его прошение от 22 января 1908 года, написанное каллиграфическим почерком, также сохранилось в архивном деле. Необходимость иметь ружье-дробовик он объяснял следующим образом: «Занимая в настоящее время должность сторожа и лесника на новых местах за пороховыми заводами по Ириновской железной дороге, на станции Христиновка, в местности, изобилующей проходимцами, и поэтому находясь в опасности, так как дачи, находящиеся под моим присмотром, отстоят от проезжей дороги более версты».

Однако в просьбе отказали: проверка Ивана Стариченко на «благонадежность» выявила недавние прегрешения. Как оказалось, совсем недавно, в 1906 году, во время волнений в петербургских окрестностях, сторож был замешан в каком-то темном деле и даже устроил пальбу. Резолюция полицейского исправника, наложенная 22 февраля 1908 года, гласила: «Ходатайство Стариченко не заслуживает уважения»…

А вот переездный сторож 11-й версты Балтийской железной дороги крестьянин Еким Петров подозрений властей не вызывал. Поэтому его просьбу иметь оружие сразу же удовлетворили. Начальник Петергофского отделения жандармского полицейского управления Северо-Западных железных дорог доносил петербургскому губернатору: «Переездной сторож, крестьянин Еким Петров за время служения в районе вверенного мне отделения с 1 мая 1892 года ни в чем предосудительном замечен не был, препятствий к выдаче ему свидетельства на право приобретения, хранения и ношения при себе оружия не встречается в виду того, что будка, в которой проживает Петров, находится в лесистой и глухой местности».

И действительно, через некоторое время Екиму Петрову выдали разрешение «хранить и носить при себе охотничье двухствольное ружье». Оно (конечно же, разрешение, а не ружье) тоже осело в недрах канцелярии петербургского губернатора.

Впрочем, не желая вооружать чиновников и сторожей, власти боялись не только революционных или других антиправительственных диверсий, сколько самого банального браконьерства. Недаром в конце апреля 1908 года петербургский губернатор отправил строгую депешу ямбургскому уездному исправнику: «По дошедшим до г. Губернатора сведениям, население Ямбургского уезда располагает значительным количеством огнестрельного оружия, в большинстве случаев без надлежащего разрешения, следствием чего является широкое развитие браконьерства». Посему губернатор требовал немедленно произвести тщательное расследование и, по обнаружению оружия, хранящегося без разрешения, таковое сразу же конфисковать.

«Акция» по «разоружению» населения продолжалась целое лето и, как можно видеть, результаты дала довольно слабые. В конце августа того же 1908 года ямбургский уездный исправник сообщал губернатору: «На основании отношения от 30 апреля были произведены обыски в указанных деревнях, и результатом было отобрание 20 ружей». Негусто, прямо сказать…

От браконьерства страдал не только Ямбургский уезд. Не лучше обстояло дело и в Царскосельском уезде. Так, в январе 1910 года, как сообщал пристав 2-го стана Царскосельского уезда, «благодаря образовавшемуся на снегу насту, затрудняющему ход лося и облегчающему ход на лыжах, браконьерами происходило избиение лосей. Крестьянами деревень Низовки, Луги и Чащи убито за эти дни три лося и, если не принять энергических мер, в этом районе масса лосей будет истреблена».

Крайне обеспокоенный происходящим, начальник Императорской охоты, егермейстер генерал-лейтенант князь Голицын обращался с просьбой к петербургскому губернатору, дабы тот разрешил приставу «отобрать ружья у крестьян вышеназванных и соседних деревень». «Это единственная мера, которая может прекратить браконьерство и спасти эту местность от полного уничтожения лосей», – призывал Голицын…

Что можно и нельзя городовому

«Городовой есть блюститель порядка и благочиния и страж, оберегающий личность и собственность каждого», – такими словами начиналась «Инструкция для городовых Новоладожской городской полицейской команды», изданная в 1914 году. Городовому надлежало выступать не только охранителем спокойствия, но и образцом порядочности, честности и ревностного отношения к службе.

Итак, городовой должен был «приказания своего начальства исполнять с точностью и быстротой», «вести жизнь честную и трезвую, ни в чем не зазорную, соблюдать опрятность и быть всегда одетым по форме», «быть правдивым и ни под каким видом не позволять себе делать ложный доклад начальству». Стражам порядка вменялось в обязанность не только наблюдать за сохранением «приличия и благопристойности», но и самим подавать пример в этом отношении не только по службе, но и вне нее.

Городовому не разрешалось заводить знакомства с людьми, которые пользовались дурной славой, а также входить в «неоплатные долги», чтобы не быть в зависимости от кого бы то ни стало. А главное, стражу порядка надлежало «заботиться о добром имени и чести своего звания». Городовому следовало быть идеальным защитником народа и закона – быть наблюдательным, храбрым, деятельным, всегда сдержанным и хладнокровным, «распоряжаться быстро, но спокойно, не шумя и не крича без толку». Не правда ли, о таких стражах закона мы мечтаем и сегодня?..

Все требования об исполнении закона или распоряжений начальства городовому следовало предъявлять публике спокойно и вежливо, но вместе с тем твердо и настойчиво. В споры и пререкания ему вступать не разрешалось. «Суетливость, оскорбительное обращение и резкость в словах или действиях вредят делу и унижают достоинство городового», – говорилось в инструкции.

На улицах и площадях городовому следовало «не дозволять играть на гармониках и других инструментах, а также петь песни; не допускать бесстыдных или соединенных с соблазном для других действий, а равно отправлять естественные надобности на тротуарах и улицах, в особенности же днем и на виду публики». Страж порядка должен был отправлять в полицию мужчин-ловеласов, вина которых состояла в том, что они «назойливо приставали или оскорбляли проходящих женщин», а также «всех нищих, просящих подаяние по лени и привычке к праздности, а равно с дерзостью».

Что же касается политики, то и здесь городовому следовало оставаться начеку: о возникновении тайных обществ и собраниях таких обществ страж порядка должен был немедленно докладывать вышестоящему начальству. Городовой следил, чтобы без разрешения начальства никто не смел расклеивать объявления и афиши, а также раздавать на улице «объявления, брошюры и бумаги, к распространению не разрешенные». Если же объявления развешаны с позволения начальства, то городовой стоял на страже: он должен был наблюдать, чтобы никто из посторонних лиц не смел срывать расклеенные объявления и афиши.

Согласно «утвержденного мнения» Государственного совета от 31 января 1906 года, количество городовых определялось из расчета не более одного человека на 400 душ населения. Спустя уже несколько лет стало очевидным, что такого количества чинов полиции недостаточно для охраны общественного спокойствия и порядка.