Бабушка, расскажи сказку!

В 1991 г. я снова оказался в Красном Кусте, вместе с Сашей ездили в Полетаевскую школу на юбилей её окончания. Заходим к ним в сени. Саша показывает на стол и спрашивает меня: «Ну что, узнаёшь?»

Я посмотрел. Ну, конечно, узнаю. Наш стол, чекалинский, дедушка Вася его и сделал. Как же не узнаю, если каждый сучёчек мне как родной, уж за детство-то насмотрелся. Он ведь часто и без клеёнки использовался: при валянии валенок, носков, варежек и чулок, при готовке, например, натёртой домашней лапши. Да и для многого другого. И ещё – смотрю, а как же мы тогда все за ним умещались? Ведь он такой маленький показался.

Наше домашнее хозяйство

Всё наше хозяйство состояло из нескольких объектов, включая и дом, о котором говорилось в предыдущем рассказе. Из сеней дома был выход в крытую галерею, которая давала возможность и в ненастную погоду пройти в хлев к корове, поросёнку, овцам и козам, а также и к птице.

В первую очередь о хлеве. Хлев был построен из самана, как и дом. Строили его значительно позже, чем дом, я уже хорошо помню это строительство. Думаю, что это происходило в 1955-56 гг., ещё при жизни дедушки. До этого сарай был не саманным, а построен как плетень, обмазанный глиной, которая идёт и на изготовление саманов. Для тепла этот первый сарай был сделан совсем низеньким, приземистым. Но в зимнее время в нём было не очень холодно, поскольку он был «многолюдным»: корова, поросёнок, овцы, птица. Хотя при очень сильных морозах (25-30 градусов) бывало, что корова не могла подняться, поскольку примерзала к подстилке из влажной соломы, настеленной по доскам пола отделения, в котором она находилась. Но такое бывало очень редко, на моей памяти всего один раз, перед самым строительством нового сарая. Новый сарай был вместительным и тёплым. Высотой он был почти с наш дом (пожалуй, немного и повыше), но покрыт соломой. Может быть, потому и повыше, что солома кладётся сравнительно толстым слоем, особенно на новой крыше.

В хлеву слева находился верстак, под которым стоял железный сундучок с разными инструментами для слесарных и плотницких дел, а также и для дел, связанных с подшивкой валенок, заклеиванием калош и другого мелкого ремонта обуви и одежды. Сейчас этот сундучок находится у брата Михаила, в Подхожем. Иногда, в некоторых художественных фильмах о недавнем прошлом, появляются в реквизитах именно такие жестяные сундучки. В нашем обиходе из этого сундучка используются только молоток, гвоздодёр и долото. Были ещё клещи и ручной рубанок, но клещи затерялись в процессе дачного строительства, а рубанок как-то разом и развалился, тоже в том же процессе. Рубанок сделал отец ещё в Красном Кусте, я помню, как он долотом выдалбливал гнездо для ножа рубанка и выстругивал клиновую задвижку – стопор для лезвия (только это лезвие и осталось «живым» от этого рубанка). Гвоздодёр и долото были сделаны тоже отцом, когда он работал кузнецом.

И ещё об инструментах, которые передал нам отец, в связи с нашими дачными делами: коса, штыковая и совковая лопаты, вилы, топор, два лома (один из них находится у сына на даче), фуганок (уже не существует), грабли. Некоторые из них пришли в Яковлевское, Узуново, а потом и к нам, из Красного Куста…

Справа от входа было стойло для телёнка, когда его переводили из избы (из запечья) уже во взрослую жизнь, поближе к родной маме. Следующее стойло по правой стороне – для его мамы, а дальше помещение для поросёнка и потом – овчарня, которая представляла собой отдельное, сравнительно небольшое помещение в хлеву для овец и коз с построенными по их росту по всей ширине сарая яслями, в которые для них закладывали корм. У коровы ясли были поменьше, на ширину её стойла.

А у поросёнка яслей вообще не было, только деревянное корыто. Небольшие ясли были и у телёнка. Он тоже пробовал сухое сено, когда подрастал.

Из овчарни был выход на улицу (в своеобразное гульбище) для прогулки обитателей овчарни во время зимнего периода, да и в другое время тоже. Когда овцы и корова паслись, то погулять в это гульбище выпускали поросёнка. В крытой галерее слева, если переходить из дома в хлев, находился птичник с отдельным домиком с насестами для кур. В птичнике вместе с курами в разное время жили утки и гуси. Птица свободно прогуливалась по всем своим помещениям, в том числе и по самой галерее. При необходимости галерею можно было перекрыть и ограничить в неё доступ птице. Из галереи дверь вела в хлев (налево) и на улицу (направо), так что при открытой двери птица выходила погулять и на улицу вокруг дома. Этот же выход использовался и для подхода к колодцу, так что зимой к воде был сравнительно лёгкий доступ: по галерее, а потом метра три-четыре до колодца. Под крышей этой галереи часто лепили своё гнездо ласточки, чуть ли не сверху дверного проёма, под самой крышей, так что вполне можно было достать рукой. Человека они не боялись, а, думаю, что так низко устраивали гнездо для возможной защиты его со стороны человека. Да и люди их не трогали, только если кошки. Вот ласточки и гнездились так близко к человеку для возможной защиты от кошек.

Колодец был сравнительно глубокий, до воды от его устья метров 5-6. Весной, конечно, уровень воды повышался, но к середине лета устанавливался на указанной отметке. Для защиты воды от попадания в неё земли был устроен сруб от устья и практически до самого дна. Один раз в 2-3 года колодец чистили. Для этого полностью откачивали вёдрами почти всю воду и потом вычищали грязь. Всё это делалось вручную. Для чистки колодца на верёвке внутрь опускали человека, и он в вёдра загружал грязь, которую поднимали воротом наверх. Очищали до глины. Однажды, когда мы с Мишей уже подросли и могли оказать действенную помощь, колодец чистил отец. А до этого приходилось нанимать рабочих. Помню, как рабочие меняли нам в колодце сруб. Происходило это примерно в 1959-60 гг. Саманный сарай был к этому времени уже построен.

Рядом с колодцем раньше росла ветла, которую в 1928 г. посадил прадедушка, Василий Иванович. К моей памяти от неё остался только старый ствол-обрубок. Ветла засохла. Она, конечно, была не такая уж и старая, но дело в том, похоже, что была посажена в землю срезанной веточкой, а то и сравнительно толстым ивовым прутом. Веточка проросла и стала деревом. Но, поскольку середина ствола была, вероятно, нарушена в земле, началось загнивание и последующая гибель дерева. Другая ветла, посаженная в палисаднике перед крыльцом одновременно с ветлой у колодца, разрослась и превратилась в пышное и кудрявое дерево. А рядом с ней рос канадский клён с двойным разветвлённым стволом, по которому было сравнительно легко забираться вверх.

Помню, что когда отец устроил на улице умывальник из старого самовара, непосредственно перед главным входом в дом, то он закрепил его на врытом в землю столбушке из ветлы. Так вот, этот кусочек дал корни и зеленел вовсю несколько лет. Благо воды этому деревцу доставалось, а ветла очень любит воду, даже с удовольствием растёт в воде, как и все ивовые.

В палисаднике находилась наша пасека в количестве 12 ульев (в разное время количество ульев было разным). По периметру палисадника, сделанного в виде плетня, были посажены какие-то деревья, которые мы называли американским клёном. Что это такое – не знаю, представления не имею. Помню, что листья у них были несколько удлинённые, по нескольку штук на веточке, как у рябины. В этот же палисадник выходило и гульбище из овчарни, но без доступа к пасеке.

Такие же плетёные основы стен и были у нашего прежнего сарая. Только для основы, которая оплеталась ветками, использовались более мощные столбы, да и высотой они были раза в два-три побольше, чем у плетня.

Примерно такая же конструкция, как у плетня, использовалась и для постройки вокруг дома так называемой завалинки (для тепла и некоторой защиты стен дома от воды). Плетёная конструкция закреплялась в небольшом отдалении от стены, а промежуток забивался простой глиной. Но у нашего дома завалинки не было.

Первоначально названное выше гульбище, которое сообщалось через дверь с хлевом (с овчарней), предназначалось для кроликов. Их решил развести отец. Гульбище и было для них загоном. Но кролики стали невероятно быстро размножаться, принялись в этом загоне рыть для себя отдельные норы (жилища-квартиры), стали копать норы с выходом на волю и за пределы загона для набегов на огород. И не только на наш. Мало того, они просто в геометрической прогрессии стали не только размножаться, но и с такой же скоростью и дичать, приноровились жить поближе к дикой природе, как им, вероятно, это казалось. Так что пришлось отказать этим дичающим животным в этой их вольнице и переместить в клетки.

Из кроличьих шкур отец пошил всем нам шапки, а остальные шкурки сдавал в приёмную контору. Для этого он снимал чулком шкурку с тушки кролика, а потом надевал её мехом внутрь на специальные пяльцы-рогатку, сделанную из развилки ветвей ветлы. Шкурка высыхала и в таком виде сдавалась в приёмный пункт, который находился в Полетаево.

Непосредственно за колодцем находился погреб с двумя отдельными ямами. Да и входов в него тоже было два, но всё это находилось под одной крышей, был один общий погребец. Так что в ту и другую яму можно было попасть через любую из двух дверей. Крыша погреба была соломенной (понятие «крыша погреба» несколько условное, это было само по себе сооружение-крыша, в виде большого шалаша). Одна из ям, которая ближе к дому, использовалась для хранения солений, квашений, картошки (для еды, и семенной – каждая отдельно в своём закуточке), моркови, свёклы (мы её называли бурой свёклой или бураком, даже и не бураком, а буряком), редьки, других овощей, в том числе и хрена. По стенам этой ямы на крюках, развешивались семенные корнеплоды (моркови, свёклы сахарной и кормовой, бурака, редьки, репы) и кочерыжки капусты, используемые также для получения семян. Весной все эти заготовки высаживались в землю, давали поросль с цветами, а затем – семенами. На погребце какое-то время хранилась сахарная и кормовая свёкла, тыквы, некоторое время и кочаны лишней капусты, не пошедшие в рубку. Все эти овощи выдерживают сравнительно сильные морозы, не портятся, некоторые даже до «минус» десяти.

Вторая яма погреба весной, в марте месяце, под завязку набивалась снегом. Эта яма использовалась как холодильник. Летом в ней хранилось молоко, сливки, сметана, сливочное масло, квас в деревянном бочонке (деже или кадке). При необходимости – и мясные продукты. Однажды наш сват, Филипп Степанович, зарезал бычка, повёз на базар в Токарёвку, но всего не смог продать. Вот он и попросился к нам с оставшимся мясом на снег, до следующего воскресенья. Всё сохранилось. То же было однажды и у нас самих. Был зарезан летом баран или овца, но всё мясо продать не удалось, поэтому дедушка его обсолил и положил до следующего воскресенья на снег. Да мы и сами пользовались этим мясом. Как раз в июле месяце 1956 года случились крестины сестры Валентины, вот гостей и угощали изделиями из этой «солонины».

Семена для посадки у нас всегда были свои, не покупались. Так было при дедушке, так потом стало заведено и у родителей. Занимались заготовкой семян для посадки дедушка и отец. Я помню у отца, в Красном Кусте, а потом и в Узуново, как и у дедушки, целый мешочек семян, в котором были свои отдельные мешочки семян разного вида растений. Огурцы и тыквы находились в отдельных мешочках, которые, в свою очередь, содержали ещё группу отдельных мешочков с указаниями года заготовки семян. Как известно, лучшая всхожесть огурцов и тыкв, а также и кабачков, наступает на третий, четвёртый или даже пятый год хранения.

Между погребом и стогом сухого навоза, который использовался для топки русской печи, находилась выгребная уборная.

Рядом со стогом навоза, с восточной его стороны, летом ставили стог сена, который за зиму постепенно исчезал. Кроме этого, для коровы запасали сено и получше. Это лучшее сено хранилось на связях в хлеву, как раз в месте над коровой, поросёнком и овцами. Это было удобно зимой, не надо было в ненастную погоду выходить на улицу, чтобы покормить корову. А для овец и коз сено использовалось попроще, с неудобий. Кроме травы с неудобий для них заготавливались и веники из кустарника, который рос по лощинам. Больше всего такое «лакомство» нравилось козам. Да и овцы тоже не брезговали.

За домом, метрах в трёх от дома, с восточной его стороны, был омшаник – зимнее помещение для пчёл. Как раз на все наши двенадцать ульев: два ряда в два этажа, по три в каждом ряду, справа и слева по проходу. То есть по шесть ульев с двух сторон.

Омшаник представлял собой подобие землянки (полуземлянки) глубиной в землю примерно с метр, а саманные его стены стояли на земле (вся его высота внутри составляла порядка 2-х метров). В стенах с востока и юга были устроены две форточки небольшого размера, для проветривания. В доме форточек не было, а для пчёл – обязательно. В летнее время омшаник отдавался нам с братом для ночлега. Для этого в нём ставились две кровати, заменённые потом деревянными нарами, которые сделал отец для установки на них ульев. В жаркую погоду и кто-нибудь из взрослых могли там полежать. А нам хорошо – можно было гулять по ночам до позднего времени, родителей или бабушку не надо было беспокоить. При дедушке мы были ещё маленькими для поздних гуляний.

Я помню, как однажды, летом, я был внутри омшаника. Окошко (небольшая металлическая дверца), выходящее на юг, было немного приоткрыто. Кто-то прошёл мимо, вероятно, бабушка, в пёстрой кофточке. И вот я, на противоположной от окошка стене увидел это перемещение, в цветном изображении, причём – очень чёткое, как на киноэкране, только вверх ногами, перевёрнутое. Самая настоящая известная ещё во времена М.В.Ломоносова камера-обскура, о которой в то время я не имел никакого представления. С помощью камеры-обскуры долгое время, пока не изобрели фотографию, выполняли зарисовку разных географических объектов, гор, например. Эта камера представляла собой глухой ящик чёрного цвета, с небольшим отверстием в одной из сторон, а на противоположную отверстию сторону приклеивали полупрозрачную специальную кальку (промасленную плотную бумагу). На эту бумагу и проектировалось изображение, которое потом перерисовывалось наблюдателем. Вот такая камера-обскура и образовалась в нашем омшанике. Потом мы вместе с сестрой по очереди смотрели на самих себя.

Когда М.В.Ломоносов отправлял в научно-производственные экспедиции геологов и топографов, то в состав снаряжения экспедиции обязательно входили камеры-обскуры, в основном, для зарисовок горной местности…

Рядом с омшаником был небольшой, но очень плодовитый, вишнёвый садик (рощица). Сорт, по-моему, «шубинка», но, возможно, что и «владимировка». Так что вишнёвым вареньем мы были обеспечены.

За погребами располагалась первая собачья конура (домик), а второй её (собаки) домик находился в конце огорода, «в низу», как мы говорили. Там, где сажались огурцы, помидоры, капуста, свёкла, редька, репа, морковь. Вся зелень, в том числе лук и чеснок, сажались рядом с домом.

Теперь очередь дошла и до огорода. До 1960 или до 1961 г. огород был площадью в 30 соток (а в каких-то местностях даже до 50 соток). Так было у всех, независимо от количества человек в семье. Это был довольно большой участок земли размерами примерно 15 на 50 саженей (или 30 м на 100 м в переводе на метрическую систему мер). Потом всем огороды уменьшили до 15 соток (сократили два раза). Как сказал тогда Н.С.Хрущёв: «Не будут спекулировать на рынке продуктами, а будут больше работать в колхозе (совхозе)». Да он много чего говорил. Например, не надо, мол, водить коров, молоко будете брать в колхозе (совхозе). Радость, конечно, ведь корову-то водить не так уж и легко. А на деле оказалось, что молока давать не стали, с государством рассчитаться бы. То же самое получилось и с мясом. Один к одному. Мало того, в погоне за Америкой так увлеклись, что в 1962 г. пришлось резко, практически на 30%, увеличить цены на мясо, молоко и масло. Так резко, что в начале лета в Новочеркасске забастовали рабочие вагоностроительного завода, которых, как известно, весьма сильно, со стрельбой и арестами, заставили понять, что с советской властью, даже в это время, так обращаться не стоит, она за себя постоит. После разгона этой демонстрации осудили 250 человек, семерых из которых приговорили к высшей мере наказания – расстрелу. А после этого ещё и ввели карточки на хлеб и хлебопродукты. До 1962 г. хлеб в столовых (там, где они были) был бесплатным. Тоже ничего хорошего, потому что бесплатным бывает только то, чем заправляется мышеловка. Наверняка после слов Хрущёва «не любить социализм могут только сумасшедшие» появились лечебницы для инакомыслящих и других противников власти, специализированные психиатрические больницы, в которых этих неугодных людей потихоньку убивали сильными лекарствами.

Но это всё политика, которая, как известно, связана с экономикой…

Продолжим, о чём начали. Так вот, огороды уменьшили в два раза, у каждого дома оказалась свободной полоса земли примерно 15 м на 100 м. А деревня наша шла в одну строчку – дом за домом, так что для колхоза или совхоза, словом, для государства, использовать эти почти 5 гектаров чернозёмной плодородной земли не было никакой возможности. Так она и пустовала, заросшая бурьяном…

Уклон в сторону нижней части огорода от дома был сравнительно неравномерный. Сначала склон был пологим, а у дома практически и ровным, горизонтальным. Потом довольно резко понижался примерно с двух третей расстояния и почти до самого низа, до ручья, из которого и брали воду для полива. Перепад высот от дома и до ручья был, я думаю, метров десять, а то и больше…

Если говорить о хозяйственных делах, то, скорее, надо начинать с сенокоса, с середины лета. Практически самого страдного времени.

По рассказам бабушки Веры, в её детство и сравнительно взрослое время, но до революции 1917 г., сенокос начинался с наступлением Петрова дня (дня всехвальных и всеславных первоверховных апостолов Петра и Павла), то есть с 12 июля по новому стилю (25 июля по старому стилю). К этому времени трава на наших широтах уже поспевала. Весенняя трава хоть и сочная и лёгкая для косьбы, но не годится в заготовку, потому что не имеет ещё «скелета», прочных волокон. В связи с этим после сушки она превращается в труху, в пыль. Кроме того, косьба, как известно, весьма затратное по калориям дело. А до начала косовицы шёл ещё довольно строгий Петров пост. Разрешалась, правда, рыба, но речная. Но где же её взять? Взять-то, конечно, было где: по нашим небольшим речкам и прудам водилась рыба. Но этим надо было заниматься, а тогда с другими делами не управишься. Рыбной ловлей для своего прокорма никто в наших краях не занимался, поскольку на это надо было тратить большое время, а толку почти никакого. Какая ни была рыбалка – она была в руках ребятишек, да и некоторых взрослых, «отмеченных» особой отметкой. Таким у нас был Авилов Иван Тарасович (Таращ), почти наш сосед. Он и заразил брата Михаила рыбной ловлей, а также и охотой с ружьём.

Так что, начиная, примерно, с 10 июля по всем деревням идёт подготовка к сенокосу, сплошной стуковень – отбивка лезвий кос, их предварительная заточка, «вжик-вжик» оселком по лезвию. А потом и тихое дело – замачивание в бочках с водой соединения лезвия косы с косовищем, чтобы хорошо держалось. Нагрузка в этом месте косы довольно значительная, особенно при косьбе по кочковатой местности.

Бабушка рассказывала о времени «до революции». Почти вся деревня целыми семьями выезжала на Петров день на сенокос, на свои делянки, а то сначала на ту же работу, но для барина. Покосы практически всегда находились сравнительно далеко от деревни, в нескольких километрах. Ближние луга не совсем годились для сенокоса, так как на них пасли скот, своё же деревенское стадо. Трава поедалась скотом, и им же и вытаптывалась.

Старались обойтись с основной заготовкой сена двумя-тремя погожими днями: скосить, просушить, сложить в стожки, а то и сразу перевезти домой. Мужики утром (по росе) начинают косьбу, а остальные, женщины и дети, граблями и вилами ворошат скошенные ряды. Если же день жаркий, то уже к обеду сено будет готово. Если не успевали перевезти, то на ночь, на всякий случай от дождя, сено складывали в небольшие стожки. Если пройдёт дождь, то в стожках не всё сено промокнет. Стожки потом в этом случае разваливались, и сено досушивалось.

На месте, у дома, сено дополнительно, до метания в стог, при необходимости, досушивалось до кондиции. Этот стог от ветра перевязывался верёвками с брёвнами на концах, брёвна получались подвешенными. Можно и не брёвнами, а привязывать к верёвкам какой-нибудь груз.

Но это всё «до революции». Какое-то время и после неё продолжались такие же работы. А вот уже в то время, которое помню я, дело с заготовкой сена проходило совсем по-другому. Во-первых, были уже колхозы и совхозы со своими стадами коров и даже, сначала, овец, потом и свиней, которые (стада) пасли, не соображаясь с будущей заготовкой сена, а также не обращая внимания на появившееся довольно большое стадо коров, овец и коз самих колхозников. Во-вторых, колхоз ограничил места покоса для личных целей колхозников и рабочих совхозов (там, где хорошая трава – нельзя, а можно только там, где она похуже). Сначала, при организации колхозов, личного стада у колхозников не было, вся живность стала общественной. Может быть, и не вся, но основная её часть. Тогда и не стоял вопрос о косьбе для себя. А потом, когда колхоз уже не мог обеспечивать колхозников молоком и мясом, да и прочими продуктами животноводства, захотелось (странное желание, да?) и своё такое же иметь, дома. В этой ситуации косили урывками, не обращая внимания на то, что трава ещё не созрела, где ухватишь, тайком, по ночам. Сразу же и перевозили сырую траву к себе домой, досушивали уже дома. Так что с запасами сена на зиму управлялись не по первым Петровым дням, а практически во всё оставшееся до глубокой осени время. Я помню, однажды, за обеденным столом дедушка сказал отцу: «Иван, нынче вечером надо скосить в лощине, где Масловка. Возьмём с собой всех, а ребята подмогнут на тачке перевезти».

Ребята – это мы с братом. Было это примерно в 1957 или 1958 г. Помню эту нашу поездку, да и не один раз, с тачкой: дом-лощина-дом. Темнота была кромешная, хоть и середина лета, вероятно, небо в облаках было. А трава-то – почти сплошная осока. До сих пор не представляю, как это отец с дедушкой в темноте косили эту осоку. Не представляю потому, что сам умею косить.

На зиму сено складывали в стог размером по периметру примерно 3 на 5 метров с заужением кладки к верхней её части. На верху стога сено укладывалось особым способом, как крыша, чтобы дождевая вода меньше попадала внутрь стога.

В то время, о котором я сейчас пишу, то есть время, когда был жив дедушка Вася, у нас была корова, шесть взрослых овец, три взрослых козы, один поросёнок. В таком составе они и уходили в зиму. А потом у них бывало прибавление: телёнок, ягнята и козлята, поросята. Вот на всю эту компанию и проводилась заготовка сена. Меньше всего, понятно, с расчётом на поросёнка. Он, правда, тоже мог сжевать и предложенное сено, если его измельчить и замешать с какой-нибудь влажной болтушкой (тёплая вода с отрубями, варёной картошкой, пареным зерном и др.). Весной, да и летом, как известно, свиней пасут по лугам. Траву они щиплют и питаются ей. Да и зимой съедят без всяких приправ. Но с поросёнком цель другая – откормить. А с травы они особенно жирными не бывают. Сено или солома, которыми питались зимой корова, овцы и козы, употреблялись ими в сухом виде, но потом запивалось и водой. В последующем эта сенно-соломенная смесь перерабатывалась этими животными в жвачку, которая и переваривалась в их желудке. Животные-то они жвачные. А поросёнок не жвачное животное, сухой травой (сеном) или соломой его кормить нельзя. Поросёнку такой корм перерабатывали сечкой в сравнительно мелкую труху. Вот эту труху потом и забалтывали ему с каким-нибудь пойлом. Впрочем, такую сечку иногда делали и для жвачных животных.

Бабушкин брат, дядя Петя, Счастливый Пётр Селивёрстович, специально откармливал поросёнка периодическим кормлением его почти одной травой, чтобы сало получилось полосатым. Так, говорит, интереснее, да и девки (его три дочки) больше любят, чтобы было поменьше сала…

Вообще-то, брата Петра у бабушки не было. Это тот самый Иван, который и помогал в 1928 году строить семье Чекалиных дом в Красном Кусте. Я немного говорил об этом в рассказе «Наш дом». Петром он стал несколько позже. В 1929 году прошло раскулачивание, и семья Барановых, ставшая в период НЭПа сравнительно зажиточной, признана была кулацкой. Во время реквизиции имущества двое красноармейцев выдернули перину из-под лежавшей на ней парализованной матери. Она упала на пол. Иван подскочил и оттолкнул одного из красноармейцев. За такое сопротивление власти его арестовали, судили и приговорили к расстрелу. Вероятно, здесь большевистской власти и её суду при назначении наказания вспомнились сравнительно недавние «бунтовские» события на Тамбовщине – «антоновщина», в 1920-1921 гг. Но он смог убежать, удалось сменить фамилию и имя и стать этим самым Петром. И только через сорок лет, при замене сгоревших на пожаре документов, в милиции узнали подлинную его историю со сменой имени и фамилии. Менять в обратную сторону ничего не стали, так и оставили его Счастливым, Петром Селивёрстовичем (но по отчеству его всегда величали Семёновичем).

Со временем с сенокосом, да и вообще с выпасом скота, стало всё хуже и хуже. «Царица полей», кукуруза, забрала под себя все луга, негде стало пасти даже колхозное (совхозное) стадо, не говоря уж о личных стадах. Но на зиму колхозное (совхозное) стадо обеспечивалось хотя бы силосом, а личное стадо колхозников и рабочих совхозов из-за отсутствия корма стало резко сокращаться. На два дома (хозяйства) стали держать одну корову. Мы, например, держали одну корову на двоих с Костромиными (их в семье, как и в нашей, тоже было шесть человек). Овец в зиму в нашем хозяйстве стали оставлять всего трёх, нечем стало кормить поросёнка. А тут и новое введение, проявленное партией и правительством с целью уменьшения «спекуляции» и привлечения колхозников и рабочих совхозов к практически бесплатному труду на государство – вместо 30 соток огорода оставили только 15, как я об этом выше говорил.

На тридцати сотках дедушка Вася чего только не выращивал. Верёвки, например. Понятно, что не сами эти агрегаты, но то, из чего они делаются – коноплю. Я помню только один такой посев конопли, в 1956 г. Да часто это и не обязательно было делать, только по мере надобности. Помню сам посев конопли, её уборку, сушку, трепание (в результате чего из стебля получаются длинные волокна), расчёсывание деревянным гребнем, о котором говорилось в предыдущем рассказе (про кудель у прялки), плетение верёвки (или верёвок, поскольку в хозяйстве требовались верёвки разных размеров по толщине и, соответственно, разные по крепости).

И помню ещё один посев (в 1957 г.) при дедушке на нашем ещё большом тогда огороде. На его части, по-моему, по участку, где раньше росла конопля, в ближней к дому, он посеял просо. Когда просо созрело, то это была неописуемая красота из-за золотисто-коричневых метёлок. Из проса кашу, конечно, не варят, варят из пшена. А чтобы получить пшено, зёрнышки проса надо освободить от этой золотисто-коричневой шелухи. Такую работу делают на специальных машинах, которые называют просорушками. После обмолота проса дедушка отвёз его на такую машину в Токарёвку. Но эту работу можно сделать и самим, вероятно, при использовании обычной ступы. Только колотить по зёрнам проса надо не очень сильно, не до получения муки. Правда, много таким образом не сделаешь, только при необходимости, на одну зарядку для каши или пшённых блинов. Для пшённых блинов уже полученное пшено надо было толочь в той же ступе до муки.

Основная площадь огорода в 15 соток засаживалась картошкой (примерно две трети его площади). А на прошлом огороде, до его уменьшения, одна только картошка занимала такую же площадь, то есть около 15 соток. По длинным границам огорода, почти до самых его низов, сажался в одну строчку подсолнечник, а между подсолнечниками подсаживали тыкву. Плоды тыквы выносились на траву, на межу.

Тыквы было много, и ели её много в пареном виде. Парили, даже не парили, а запекали, в русской печке. Для этого снимался (вырезался) верх тыквы с плодоножкой (будущая крышка), внутренность вычищалась вместе с семечками, потом тыквенной вырезанной крышкой вся эта конструкция закрывалась и на сковородке ставилась в жарко протопленную печь. Получалась обугленная до черноты тыква, внутри которой была сладкая мякоть. Отламывали себе обгорелый кусок и вычищали мякоть ложкой.