Бабушка, расскажи сказку!

Я думаю, что после отмены крепостного права много деревень образовывалось почкованием от значительных по размерам населённых пунктов. Так, названная мной деревня Пичаево, с двумя её прудами, как раз и была одной из таких, как, впрочем, и сама деревня Красный Куст. Её жители, жители Пичаево, привезли с собой и своеобразный говор, которого в нашей деревне не было. Они говорили без буквы «ё»: вяревка, кошелка и т.п. Именно вяревка, а не веревка, не говоря уж о букве «ё»…

Масловская лощина, от Масловки до села Полетаево, была нашей выручалочкой в осеннее и весеннее время, когда мы на велосипедах ездили в школу в Полетаево, а то и ходили пешком. В дождливое время по грунтовой дороге невозможно было проехать, да и пройти пешком – тоже затруднительно. Так вот мы на велосипедах кое-как, по обочине дороги, поросшей травой, добирались до Масловского сада, а потом через мост и Масловку, по её лощине, мимо Ряжска (оно находилось по другую сторону лощины-выручалочки) – в Полетаево, в огороды одного из порядков домов. Там проходила как раз грунтовая дорога, но не совсем разъезженная, между огородами был проезд для телеги, а то и для грузовой машины. Но и от моста, что был как раз за нашим домом (Чекалинский, естественно, мост), хоть и можно было двигаться по обочине, но всё равно колёса велосипедов забивались грязью и не вращались. Приходилось очищать их специально взятой для этого палочкой. А расстояние от нашего моста до Масловской лощины было примерно с километр, возможно, что и несколько побольше. В сухую погоду, понятно, этот отрезок проскакивали быстро…

В жаркие летние дни, мы, краснокустовские ребятишки, собирались на купание в какие-то другие места, потому что своего приличного пруда в нашей деревне не было. Раньше, при барине Шанине, когда это поместье было его дачей, непосредственно за Сурковым прудом был барский (Шанинский) пруд, дно которого (вероятно – часть дна), по словам старожилов, было выложено кирпичом. Но это всё благополучно увели в небытие. Чтобы пользоваться таким объектом, за ним надо хорошо ухаживать. Это, вероятно, посложнее, чем ухаживать за яблоневым садом. Как, впрочем, и в Узуново, куда в 1965 году переехали мои родители.

Я уж отвлекусь на Узуново. Раньше, до Революции 1917 г., в Узуново (Серебряно-Прудского района Московской области) были фруктовые и ягодные сады, было налажено производство по выпуску вин и наливок, действовали три пруда (каскадом), в которых разводили рыбу. В 1963 г., буквально перед нашим переездом в эти места из Тамбовской области, наши советские умельцы решили заняться тем же. Стали чистить пруды, потом работы, как и следовало ожидать, остановились. Думали, что не надолго, а оказалось – навсегда…

В Авиловом пруду чаще купались девчонки, но только со стороны деревни, где по берегу не было зарослей кустарника и меньше было камышей и осоки. Сюда же, заодно, приходили поплавать деревенские по ближайшему положению от пруда утки и гуси. Наши гуси, например, неожиданно взгогочут, раскричатся, разбегутся и низким лётом летят до самого пруда, благо – он в низине. Причём и в полёте орут (гогочут) неимоверно громко, как будто за ними кто-то гонится с преступными целями. А, может быть, и подбадривали себя при таком ушедшем для них в небытие передвижении. А вверх от пруда домой они уже возвращались «пешком».

Что интересно, гуси, в отличие от уток, практически никогда не оставались на ночёвку на пруду. Приходили домой. А за утками так и приходилось бегать, пригонять, если удастся. Скорее всего, гуси не наедались едой из пруда, а уткам было достаточно.

Ездили мы и на большой Пичаевский пруд, но вода там после стойла была не совсем подходящая для купания, особенно к середине и концу лета. Иногда купались и в Панюшкинском пруду, когда плотину Авилова пруда подняли повыше, настолько повыше, что зеркало воды доходило даже до плотины Суркова пруда, заливая и бывший барский пруд с кирпичным дном. Но чаще всего мы отправлялись на Воробьёвский пруд. Там же собирались и ребятишки всех окрестных по сравнительной досягаемости деревень, в том числе и из Пичаево.

На берегу часто разжигали костёр, погреться особо отличившимся в долгом нахождении в воде, до «гусиной кожи». Костёр – благая вещь для обогрева. Иногда до того досидишься в воде, что при выходе из неё зуб на зуб не попадает, в самом что ни на есть прямом смысле прозвучавших слов. Челюсть трясётся так, что, если не согреешься, то она и отвалится.

Часто вместе с нами находился сравнительно взрослый по отношению к нам человек, Кожевников Валентин (Степанович). Он был инвалид детства: ноги были сведены так, что он еле-еле ходил, переставляя их с трудом одну за другой. Но это не мешало ему ездить на велосипеде, боком, вращая только одну педаль. Потом он приобрёл мотоцикл, на нём тоже боком ездил, переделал механизмы управления им для себя.

Вообще Валентин был очень рукастый на технику. Ремонтировал велосипеды, и нам, ребятишкам, конечно, но безвозмездно. Да и мы понемножку обучались этому хитрому делу, глядя на его работу. Ремонтировал мотоциклы, а подошло время – и с легковыми машинами стал управляться. Я учился уже в институте, когда, в 1970 г., приехал навестить родной Красный Куст. В это же время и Саша Незнанов, мой одногодок и друг, приехал. Вот тогда и попросил меня Валентин прислать ему из Москвы какие-то запчасти для велосипедов. Не дефицитные, конечно, а какую-то сравнительную мелочь, хотя в наших краях и эта мелочь – вещь дефицитная. А у нас в Лефортово, как раз недалеко от нашего общежития, был магазин, в котором продавались и запчасти к велосипедам. Я собрал посылку этой мелочи, отправил. В 1991 г. мы с Сашей снова оказались в Красном Кусте, приезжали на 25 годовщину окончания школы. Заехали и к Валентину, он в это время жил уже в Троицких Росляях, что от нас, от нашей деревни, примерно на север в сторону Токарёвки. Он показал свой дом, что он в нём сделал, в частности, непосредственно в доме скважину с мотором для воды. Включил – и пожалуйста! Валентин с благодарностью вспомнил и ту посылку с запчастями для велосипедов.

Из Троицких Росляев Валентин подвёз нас с Сашей поближе к Красному Кусту, насколько это позволяло состояние дороги (только что прошли дожди, поэтому легковой машине, у него был «Москвич», не очень складно было пробираться по грунтовой дороге). Он остановился уже перед бывшей деревенькой Свободный Труд, там, где переход через Авиловскую плотину, а дальше мы уже пошли пешком, оставалось совсем близко. Только Саша не выдержал, прямо с плотины искупался в этом пруду. Говорит, что очень долго мечтал об этом: то, говорит, приедешь осенью, то зимой, то во время, в которое никак не удаётся уйти из дома для этих дел. У меня такой мечты в это время не было, поэтому и не полез за компанию, совсем забыл своё детство, можно сказать – предал его.

Мы приехали на поезде в Токарёвку рано утром, дождались автобуса на Полетаево. Пока ожидали, навестили Сашину двоюродную сестру, Незнанову Анну Александровну. Она была примерно лет на двадцать пять старше Саши.

Это отдельный рассказ про поездку на автобусе. К его отходу набралось столько желающих уехать, что, казалось, не все войдут. Но вошли. Как в анекдоте: «Граждане, выдохните!» Граждане выдохнули, вошёл ещё один человек. А у нас с Сашей был ещё и чемодан (он вёз гостинцы к себе домой, к матери, в Красный Куст). Пошевелиться было просто невозможно, тем более, что автобус был не «скотовоз», а совсем маленькая машина. Вероятно, меньше и не делали. Меньше будет уже большая детская игрушка. Но народ к таким поездкам привычный, говорит, что как поедем, так и утрясёмся. Сон в руку. Дорога была грунтовая улучшенная. А «улучшили» её крупными камнями, примерно, как после ухода ледника в давние времена. Автобус так трясло, да и привычный к таким поездкам водитель старался ехать быстро. Примерно через километр я уже смог освободить одну ногу (раньше я не мог ничего поделать, поскольку на обеих моих ногах стояли чьи-то ноги). А ещё через километр уже и обе ноги были свободны. Так мы и приехали до первой остановки в Троицких Росляях…

Так вот, этот Валентин, про которого выше я начал рассказ, был среди нас самый взрослый, на пруду за нами присматривал. Если кто закупается по посинения, то он непременно выгонял из воды, заставлял по берегу побегать, чтобы согреться. У костра так не согреешься, как при беге…

Эти воспоминания могут быть бесконечными. Но когда я возвращаюсь в то время, я всегда начинаю с одной и той же картины, с того берега Авилова пруда, где кустарник и большие деревья, вётлы, со стороны деревеньки Свободный Труд. Вижу нас, отца, маму и себя. Отец тогда работал кузнецом в нашей колхозной кузнице, а мама была дояркой. От отца всегда так специфически пахло калёным железом и чем-то другим, тоже связанным с огнём. Как специфически, всякими горюче-смазочными материалами, пахнет одежда механизатора, ни с чем не перепутаешь. Так же, как ни с чем не перепутаешь запах от дедушкиной рабочей одежды, когда он работал в колхозе скотоводом, в свинарнике.

Было это (то, о чём я хочу рассказать) точно до 1956 г., скорее всего – летом 1954 или 1955 г. Почему так? Потому что летом 1956 г., в начале июля, родилась сестра Валентина. А то, что было, скорее всего, не могло быть в это время. Дело в том, что и по моему возрасту я ещё не ходил купаться на Воробьёвский пруд, маленький был.

Тёплым июльским вечером папа с мамой собрались на Авилов пруд, «а то», как сказал отец, «скоро Ильин день». А это значит, что был, скорее всего, конец июля, поскольку Ильин день приходится на 2 августа. (Полагалось, что после Ильина дня купаться в речках и прудах уже нельзя, вероятно, из-за того, что вода становилась прохладной.) Взяли с собой и меня. Было уже сравнительно темно, сумерки. Вижу отца, в купальном костюме, в чёрных сатиновых трусах, маму, тоже в купальном костюме, в обычных женских трусах и бюстгальтере. Какие там купальные костюмы, в то время-то, в деревне! Оба не загорелые, светятся. Вот и я, вероятно, впервые в своей жизни зашёл, вернее – меня завёл за руку отец, в воду. Помню, как он меня учил плавать, поддерживал, чтобы я бултыхал ногами. Когда я вспоминаю это, то и по прошествии такого большого с тех пор времени ощущаю его прикосновения и поддержку. Счастье было такое, что я захлёбывался водой. Потом мы вышли из воды, вытерлись полотенцами (полотенца мы называли «утирками»). А тут, по плотине две женщины-доярки проходили с работы домой, в Свободный Труд. Подошли. Говорят:

– Зин, это ты, што ля? О, и Иван тоже тута! Искупаться решили? Правильно! Вечер-то тёплый какой!

– Да, решили, вот, искупнуться. А вы что-то запозднились.

– Ты-то, вон, отдоилась, да и домой пошла. А мы нынче молоко отправляли, очередь-то наша. Да вот, машина за молоком запоздала, Иван Тимофев сказал, что сломалось в ней чтой-то. А что это за ребятёнок с вами? Сын, что ля?

– Серёжка.

– Ну, Серёжка, ты тоже купалси?

А я от восторга онемел, ничего не могу сказать им в ответ.

И вот я вспоминаю нашу деревеньку Красный Куст, а начинаю её вспоминать обязательно с картинки тех вётел Авилова пруда, где я впервые в жизни с родителями зашёл в воду, тот самый единственный июльский вечер (как в фильме «Зимний вечер в Гаграх», только наоборот). Впрочем, такого, чтобы купаться в пруду вместе с родителями, больше никогда и не было. Один-единственный раз, поэтому, может быть, так и помнится, это ощущение небывалого счастья. Сначала посмотрю в памяти эту счастливую картинку, а потом уж и всё остальное, что помнится, в том числе и это моё предательство Детства на Авиловом пруду летом 1991 года, которое совершилось через тридцать шесть лет от того давнего тёплого июльского вечера.

Костры

Есть три вещи, на которые

можно смотреть бесконечно:

на то, как работают другие;

на то, как течёт вода;

на то, как горит костёр.

(Народные приметы).

Никогда

Ничего не вернуть,

Как на солнце не вытравить пятна,

И, в обратный отправившись путь,

Всё равно не вернёщься обратно.

Эта истина очень проста,

И она, точно смерть, непреложна,

Можно в те же вернуться места,

Но вернуться назад невозможно.

Николай Новиков.

Нельзя, вернувшись, найти что было, никогда это не возможно. Ни красоту прежних мест, ни доброту старых друзей, ни – че – го. И уж тем более, ту же мысль. Она вообще не приходит дважды.

Людмила Петрушевская. «Ответы на вопросы разных людей».

Я уж заодно немножко и пошучу, добавлю в первый эпитет мои наблюдения-приметы. Когда я кому-то его (эпитет) говорю, то добавляю и другое, на что ещё можно смотреть бесконечно: на плитку, которой выложены стены кухни моего сына…

Ранняя весна. Степь мокрая от недавно растаявшего снега, но на едва заметных взгорочках уже подсохла прошлогодняя трава, да и по степи много засохших былок высокотравья. Всё это собирается в кучу, поджигается, сначала дымит густыми молочно-белыми клубами, а потом сразу вспыхивает ярким и жарким пламенем, только успевай подбрасывать. Мы, деревенские ребятишки, сторожим стадо овец и коров, на первом после зимы выгоне. Стадо разбрелось по степи, ухватывает сухую траву. Может быть, и не такую уж вкусную, но сено дома почти закончилось, поэтому на безрыбье и это хорошо. Ягнята и козлята носятся по незнакомой местности, на воле, и, как нам кажется, – нарочно по лужицам. Впрочем, и мы сами не отказались бы от такой беготни, но у нас свои заботы – костёр и то, что в костре. А в костре, в жаркой золе, печётся картошка, а если повезёт – и яйца. Только яйца помещаются не в самый жар, как картошка, а рядом с этим жаром, сбоку у костра. Но оно всё равно получается не варёным, а печёным, с таким характерным запахом и вкусом. С собой хлеб, соль, конечно. Кто-то принесёт и луковицу, головку чеснока. Картошка горячая, с толстой обгоревшей коркой, под которой, если разломить, прячется вкуснятина, с запахом костра и неповторимым запахом именно печёной картошки весеннего замеса.

Потом, летом, тоже горят костры. В Шанинском саду, на прудах (Пичаевском, Авиловом, Панюшкином, Путьправдовском или Воробьёвском, Сурковом) или ещё где, далеко от дома. Здесь костёр уже из сухих веток ветлы либо ещё какого-нибудь растения, кустарника или дерева. Не такой, как первый весенний, да и картошка не такая интересная, хотя вкус её вряд ли стал каким-то другим. А чаще летние и осенние костры были и без картошки. Летние-то редко бывали с картошкой, а вот осенние чаще заправлялись картошкой, во время сентябрьской её уборки на колхозных или совхозных полях. Но у осенней картошки, испечённой в костре, вкус совсем другой, чем у весенней. Это и понятно, поскольку картошка разная. Одна – только что выкопанная, другая – пролежавшая зиму в погребе. Впрочем, вкус ей придаёт не только её состояние, но и время действий: весна или осень…

Совсем другой ночной костёр на «пятачке», где устраивались танцы молодёжью деревни. Чаще – перед домом Сурковых. Добытчики горючего материала – мы, малышня. И ночной костёр взвивается ввысь снопами искр и длинными, острыми языками пламени. Они покачиваются из стороны в сторону, освещают всполохами лица зрителей и танцующих. А потом иссякают, и остаются на земле бегающие по углям огоньки. Вдруг пробьётся из кучи жара запоздавший язычок пламени, и снова жар переливается огоньками самоцветов…

Есть ещё костёр. Он называется, почему-то, пионерским. Устраивался он один раз в году на каком-нибудь слёте юных пионеров. Почему юных? Трудно представить себе не юного пионера, взрослого, например. Только у Фенимора Купера. Но всё равно, хоть и не понятно, почему – юных? Такие костры делали далеко от жилых домов и других построек. Опасно, потому что такие костры были невообразимо мощными по силе. Просто вулкан какой-то под бодрые пионерские песни…

Бывали и страшные костры. Вот один из них. Устроили его девчонка лет пяти, Любка, дочка Кожевниковой Елизаветы, и её сверстник, соседский мальчишка, Валерка Пахунов. Средь бела дня разложили костёр у Кожевниковых под сараем, стены которого были сплетены из хвороста и облеплены глиной. Но глина не спасла, потому что по стене, по торчащим из глины соломкам, огонь быстро перебрался под соломенную крышу. Сарай сгорел, но дом смогли отстоять. А вместе с сараем сгорели куры и поросёнок. Я это ещё почему помню, поскольку был там уже к разборке дела и видел тётку Лизу с обезумевшими глазами и с обгоревшим поросёнком в руках. Хорошо, что корова и овцы паслись в это время в общем стаде…

А как не вспомнить сладкий костёр, на котором мама варила вишнёвое, смородиновое, крыжовниковое или малиновое варенье! Сначала, конечно, сам костёр и приготовления к нему и будущему варенью. На костёр ставился таганок, а на таганок – чугун с ягодами и сахарным песком. Надо, чтобы огонь был ровным, не горел слишком жарко. Скоро варево начинало побулькивать, потом – кипеть, а уж потом появляется долгожданная лёгкая пенка. Её снимают и нам с братом – на первое угощение, иногда даже с ягодкой. Готовность варенья проверялась по капелькам сиропа, а вишнёвое – ещё и по вкусу ядрышка косточки…