Крах СССР

В создании образа будущего надежда на избавление сопровождается эсхатологическими мотивами (предчувствием преображения мира). К Царству добра ведет трудный путь борьбы и лишений, гонений и поражений, возможно, катастрофа Страшного суда (например, в виде революции – «и последние станут первыми»). Будучи предписанными в пророчестве, тяготы пути не подрывают веры в неизбежность обретения рая, а лишь усиливают ее. В революционной лирике этот мотив очень силен.

Поэт Валерий Брюсов, свидетель и мыслитель революции, патриарх русского символизма и художественный идеолог крупной буржуазии, на склоне лет вступивший в коммунистическую партию, написал:

Пусть гнал нас временный ущерб
В тьму, в стужу, в пораженья, в голод:
Нет, не случайно новый герб
Зажжен над миром – Серп и Молот.

Дни просияют маем небывалым,
Жизнь будет песней; севом злато-алым
На всех могилах прорастут цветы.
Пусть пашни черны; веет ветер горный;
Поют, поют в земле святые корни,—
Но первой жатвы не увидишь ты.

Образ будущего задает народу «стрелу времени» и включает народ в историю. Он соединяет прошлое, настоящее и будущее, скрепляет цепь времен. Культура России пережила почти вековой подъем апокалиптики, замечательно выраженной в трудах политических и православных философов, в приговорах и наказах крестьян, в литературе Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого и М. Горького, в поэтической форме стихов, песен и романсов Серебряного века и 20-х годов XX в.

Исключительно важный для предвидения источник знания – откровения художественного творчества. Они содержат предчувствия, которые часто еще невозможно логически обосновать. Георгий Свиридов писал в своих «Записках»: «Художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет. Чем ни более он стихийно одарен, тем интенсивней он возглашает о том, что видит этот свет, эту вспышку, протуберанец. Пример тому – великие русские поэты: Горький, Блок, Есенин, Маяковский, видевшие в Революции свет надежды, источник глубоких и благотворных для мира перемен».

Корнями апокалиптика русской революции уходит в иное мировоззрение, нежели пророчества Маркса. В ней приглушен сильный у Маркса мотив разрушения «мира зла» и строительства Царства добра на руинах. В крестьянской России будущее виделось как нахождение утраченного на время града Китежа, как преображение через очищение добра от наслоений зла, произведенного «детьми Каина». Таковы общинный и анархический хилиазм Бакунина и народников, наказов крестьян в 1905–1907 гг., социальные и евразийские «откровения» А. Блока, крестьянские образы будущего земного рая у С. Есенина и Н. Клюева, поэтические образы В. Маяковского («Через четыре года здесь будет город-сад»).

Всякая новая государственность зарождается как политический (и «еретический») бунт. Образ советской власти вырабатывался в полемике с иными цивилизационными проектами (консервативно-сословный и буржуазно-либеральный проекты), которые разделили тогда российское общество. Подобно протестантской Реформации на Западе этот бунт означал радикальный сдвиг в знании о мире, человеке, обществе и власти в России. Во время перестройки ее идеологи (например, академик-экономист С. Шаталин) не без оснований уподобляли весь советский проект хилиазму и отрицали его, как их духовные отцы в 1917 г.

Но всякий большой революционный проект носит черты религиозного движения. Религиозным чувством были проникнуты и революционные рабочие и крестьяне, и революционная интеллигенция. Н. Бердяев писал: «Социальная тема оставалась в России религиозной темой и при атеистическом сознании. "Русские мальчики", атеисты, социалисты и анархисты – явление русского духа. Это очень хорошо понимал Достоевский» [14][14 - Даже антирелигиозные действия 20-х годов XX в. несли в себе религиозную компоненту. Иван Солоневич писал: «Комсомольского безбожия нельзя принимать ни слишком всерьез, ни слишком буквально. У русской молодежи нет, может быть, веры в Бога, но нет и неверия… Я бы сказал, что русский комсомолец, как он ни будет отбрыкиваться от такого определения, если и атеистичен, то атеистичен тоже по-православному. Если он и делает безобразия, то не во имя собственной шкуры, а во имя "мира на земли и благоволения в человецех"» [169, с. 455].].

Духовные искания рабочих и крестьян революционного периода отражались в культуре. Исследователь русского космизма С.Г. Семенова так характеризует первый этап становления советского проекта: «Никогда, пожалуй, в истории литературы не было такого широчайшего, поистине низового поэтического движения, объединенного общими темами, устремлениями, интонациями… Революция в стихах и статьях пролетарских (и не только пролетарских) поэтов… воспринималась не просто как обычная социальная революция, а как грандиозный катаклизм, начало "онтологического" переворота, призванного пересоздать не только общество, но и жизнь человека в его натурально-природной основе. Убежденность в том, что Октябрьский переворот – катастрофический прерыв старого мира, выход "в новое небо и новую землю", была всеобщей» [165].

Великим еретиком и богостроителем был М. Горький, один из созидателей советского проекта. В своей статье о религиозных исканиях М. Горького историк М. Агурский пишет, ссылаясь на исследования русского мессианизма, что «религиозные корни большевизма как народного движения уходят в полное отрицание значительной частью русского народа существующего мира как мира неправды и в мечту о создании нового "обоженного" мира. Горький в большей мере, чем кто-либо, выразил религиозные корни большевизма, его прометеевское богоборчество» [2]. Религиозными мыслителями были многие деятели, принявшие участие в создании советской культуры, – В. Брюсов и С. Есенин, Н. Клюев и А. Платонов, В. Вернадский и К. Циолковский[15 - Не будем забывать, что представления о будущем, порождаемые революционным сознанием, всегда содержат сильную составляющую мессианизма и утопизма. Столкновения разных прорицаний ведут к политическим конфликтам. Например, у М. Горького из утопии рационального планируемого будущего выводилась идея борьбы с природой, как стихией, и даже ненависть к крестьянству, как «воплощенной стихийности». Социалистический утопизм соединялся с «естественнонаучным», и это наблюдалось у виднейших и даже великих советских ученых. Лишь с начала 30-х годов XX в. началось, шаг за шагом, «охлаждение» технократического энтузиазма и массовой веры в близкое чудо. Этот консервативный сдвиг (борьба с «левацким уродством») был очень болезненной и сложной программой.].

М.М. Пришвин записал в своем дневнике 7 января 1919 г.: «Социализм революционный есть момент жизни религиозной народной души: он есть прежде всего бунт масс против обмана церкви, действует на словах во имя земного, материального изнутри, бессознательно во имя нового бога, которого не смеет назвать и не хочет, чтобы не смешать его имя с именем старого Бога» [149].

В целом, большинство населения России подошло к 1917 г., охваченное предчувствием великого преображения мира через революцию. Обсуждались и становились все более явными черты будущей благой жизни, образ которой вскоре и оформился как советский проект. Мессианской страстью были проникнуты и стремления тех, кто этого проекта не принимал.

Сдвиги в самосознании российских трудящихся

Справедливость — едва ли не самая древняя из осознанных человеком ценность. Она еще питается умолкающими под гнетом культуры инстинктами сохранения жизни и продолжения рода. Такие ценности, как равенство, классовый или национальный интерес, прогресс и права личности, выработаны в культуре совсем недавно, в современную эпоху. А о справедливости как основании права и государства писали такие философы древности, как Сократ, Платон и Аристотель, в понятных нам терминах и логике.

Социальная справедливость как принятый и признанный обществом тип распределения тягот и благ различна в разных культурах и обществах в разные периоды времени. В сословном обществе, которое существовало в России до 1917 г., представления о справедливости вырабатывались исходя из объективной и духовной реальности, как распределение социальных ролей, прав и обязанностей всех сословий. И материальная реальность, и культура менялись, писаные и неписаные договоры нарушались, противоречия достигали критического порога. Случались бунты. Тягловые сословия, прежде всего крестьяне, восставали против помещиков и защищавшей их власти, как нарушивших систему прав и обязанностей. Но эти бунты и восстания не предполагали изменения всей структуры общества или статуса сословий – крестьяне не пытались произвести «экспроприацию экспроприаторов» и стать помещиками.

Это положение стало быстро меняться в ходе модернизации. Европейское образование принесло в Россию новые понятия, выработанные Просвещением. Наложившись на православную культуру, эти идеи толкнули исторический ход событий в России в совсем иной «коридор», нежели на Западе. В кратчайший период в среде образованной молодежи соединились идеи православного гуманизма и братства людей с национальной идеей России. Возник росток современного светского и гуманистического российского мировоззрения с сильной революционной компонентой.

Надо сегодня вчитаться в стихи, написанные совсем юным A.C. Пушкиным в 1818 г.:

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

А. Радищев сострадал угнетенным и возмущался несправедливостью, он говорил эпическим языком традиции. Пушкин же дал язык и новый понятийный аппарат. Философ В.В. Розанов сказал, что российскую монархию убила классическая русская литература. Это гипербола, но в ней есть зерно истины.

В 1823 г. Пушкин пишет стихотворение «Деревня», в котором уже виден вектор социального проекта, ставится вопрос об изменении самого типа российского общества:

Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.

Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?

И это не юношеский романтизм, стихи отражают состояние умов целой социокультурной группы, влияние которой так и росло до 1917 г. М.А. Бакунин, давая отповедь на серию статей Ф. Энгельса о реакционном характере России, русского народа и крестьян (в сравнении с «революционными немцами»), пишет в книге «Кнуто-германская империя и социальная революция»: «С 1818 по 1825 год мы видели, как несколько сот дворян, цвет дворянства, принадлежащего к наиболее образованному и богатому классу, подготовили заговор, серьезно угрожавший императорскому деспотизму… основываясь… на полном освобождении крестьян с наделением их землею. С тех пор не было в России ни одного заговора, в котором бы не участвовала дворянская молодежь, часто очень богатая. С другой стороны, все знают, что по преимуществу сыновья наших священников, студенты академий и семинарий составляют в России священную фалангу революционной социалистической партии…

Можете ли вы вообразить себе немецкого бюрократа или же офицера немецкой армии, которые были бы способны составить заговор и восстать за свободу, за освобождение народов? Несомненно, нет… Ну, а бюрократия русская и русские офицеры насчитывают в своих рядах многих заговорщиков, борющихся за благо народа… И я повторяю, большое счастье для русского народа, что он не проникся этой цивилизацией точно также, как не проникся и цивилизацией монголов» [9].

Тот факт, что ни русский народ, ни русская революция «не прониклись этой цивилизацией», т. е. буржуазным духом, стал ясен с самого начала этого процесса, с декабристов. Уже тогда США стали выразителем нового духа Запада, и А. Пушкин сказал: «Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив не единым хлебом». А Н.В. Гоголь добавил: «Что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит».

Но обратимся снова к непосредственно предреволюционному периоду. Реформа 1861 г., предоставив простор для развития капитализма в России и модернизации многих сторон жизни, в то же время породила глубокий кризис («Распалась цепь великая, распалась и ударила – одним концом по барину, другим по мужику»). Происходила ломка хозяйственных укладов. В докапиталистической стадии развития хозяйства России отсутствовал уклад городского хозяйства, подобный укладу западных городов с их сложной цеховой организацией ремесленной промышленности и мануфактуры. Основная масса русской мелкой промышленности была рассеяна по деревням. Теперь развивалась городская промышленность с большими фабриками и заводами, формировались новые социальные и культурные типы, новые общности типа трудовых коллективов, в том числе многонациональных.

Изменился уклад деревни, был разорван «общественный договор» между крестьянами и помещиками, резко возросла роль общины в жизнеустройстве деревни. Крестьяне были «освобождены» так, что были обязаны платить за свою землю «выкупные» (их отменили только вследствие революции 1905 г.). Феодальная собственность помещиков стала преобразовываться в частную, что означало резкий перелом в социальных отношениях. Исторически в ходе собирания земель в процессе превращения «удельной Руси в Московскую» шел обратный процесс – упразднение зачатков частной собственности, владение землей стало государственной платой за обязательную службу. Некоторые историки именно в этом видят главную задачу опричнины Ивана Грозного. Американский историк Р. Пайпс пишет: «Введение обязательной службы для всех землевладельцев означало… упразднение частной собственности на землю. Это произошло как раз в то время, когда Западная Европа двигалась в противоположном направлении. После опричнины частная собственность на землю больше не играла в Московской Руси сколько-нибудь значительной роли» [171].

При частной собственности на землю аграрное перенаселение в России позволило поднять арендную плату в 4–5 раз выше капиталистической ренты. Поэтому укреплялось не капиталистическое, а трудовое крестьянское хозяйство – процесс шел совершенно иначе, чем на Западе. A.B. Чаянов пишет: «В России в период, начиная с освобождения крестьян (1861 г.) и до революции 1917 г., в аграрном секторе существовало рядом с крупным капиталистическим крестьянское семейное хозяйство, что и привело к разрушению первого, ибо малоземельные крестьяне платили за землю больше, чем давала рента капиталистического сельского хозяйства, что неизбежно вело к распродаже крупной земельной собственности крестьянам» [187, с. 143].

В то же время государство с помощью налогообложения стало разрушать натуральное хозяйство крестьян, заставляя их выносить продукт на рынок, что обеспечивало валютные поступления от экспорта зерна. В середине 70-х годов XIX в. средний доход крестьян с десятины в европейской части России составлял 163 коп., а все платежи и налоги с этой десятины – 164,1 коп. Поэтому практически все крестьяне занимались отхожим промыслом или сочетали земледелие с сезонной работой в промышленности. Резко повысилась мобильность населения. Сословное общество России, оставаясь в главных признаках обществом традиционным, быстро модернизировалось.

Это сказывалось и на самосознании. В него проникали мировоззренческие структуры Просвещения, которые резко изменяли установки и крестьян, и рабочих, но этого не видела правящая элита. Правящей верхушке России в начале XX в. было присуще наивное представление о реальности, главные противоречия которой якобы могут быть разрешены общенародной любовью к монарху и его непререкаемым авторитетом. Сдвигов в массовом сознании крестьян в послереформенный период старались не замечать. Как результат, вера царя в крестьянский монархизм в существенной мере предопределяла неадекватность всей его политической доктрины.

Л.Н. Толстой писал в 1895 г.: «В то время как высшие правящие классы так огрубели и нравственно понизились, что ввели в закон сечение и спокойно рассуждают о нем, в крестьянском сословии произошло такое повышение умственного и нравственного уровня, что употребление для этого сословия телесного наказания представляется людям из этого сословия не только физической, но и нравственной пыткой» [174].

Насколько верхушка была оторвана от реальности, говорит простодушная похвальба царя П.А. Столыпину, тогда саратовскому губернатору: «Если б интеллигенты знали, с каким энтузиазмом меня принимает народ, они так бы и присели».

Главное было в том, что принципиально менялись представления о справедливости. В прошлом крестьянские бунты и восстания были следствием нарушения помещиками и чиновниками межсословных «договоров», невыполнением их традиционных обязанностей. Крестьяне бунтовали против «злых помещиков» и «злых бояр», но не против самого устройства сословного общества и тем более не против монархии – она была легитимирована Откровением, нападки на царя – это почти нападки на Бога. В 70—80-е годы XIX в. крестьяне зачастую сами вязали и сдавали в полицию агитаторов, которые «шли в народ» и пытались объяснить несправедливость всего общественного строя. В начале XX в. крестьяне стали считать несправедливым и нетерпимым само социальное неравенство.

Проблема осознания массами объективной реальности и определения привычной несправедливости как зла исключительно важна для объяснения процессов созревания революции и выработки советского проекта, актуальна она для нас и сегодня. Реформа 1861 г., как она была проведена, «включила» этот процесс осознания. Де Токвиль, изучавший революции, делает такой общий вывод: «Зло, которое терпеливо сносили как неизбежное, становится нестерпимым, коль скоро воспринята идея избавления от него. Тогда все устраненные злоупотребления представляются менее значимыми в сравнении с теми, что остались, так что ощущение их становится более болезненным. Зло действительно стало меньшим, но более острой становится чувствительность к нему».

Эта проблема во второй половине XX в. стала предметом интенсивных исследований. Социолог и культуролог Л.Г. Ионин пишет: «Обратимся к традиционному обществу… Зарождается сословная структура: возникают различия между крестьянами и ремесленниками, между последними и знатью. Но и здесь социальное неравенство не выглядит и не является проблемой, ибо объективное неравенство в этих обществах воспринимается как часть божественного порядка. Принцип вертикальной классификации интерпретируется как частное проявление идеи мирового порядка – божественной иерархии, воплотившейся в иерархии сословий и каст…

В современном обществе по сравнению с простым и традиционным ситуация существенным образом меняется… Многообразные объективные неравенства не только осознаются как таковые, но и интерпретируются с точки зрения идеала равенства. Поэтому они воспринимаются как факты социального неравенства и становятся как предметом общественного дискурса, так и причиной многих классовых и прочих конфликтов. Возникают – в противоположность теориям божественной иерархии или природного порядка – многочисленные теории социальной структуры… К задачам исследователя прибавляется анализ социального неравенства (то, что для ученых прошлых времен – магов, шаманов, монахов – попросту не было темой) и путей его преодоления…

Фактическому неравенству был противопоставлен идеал равенства, и с этого времени – с века Просвещения – борьба за равенство стала одним из основных мотивов современной культуры. Впоследствии, во второй половине XIX в., открытие социального неравенства и требование равенства было осмыслено как часть грандиозного духовного переворота того времени» [70].