Крах СССР

Глава 3

Основания для вражды к советскому проекту на первом этапе

В борьбе разных проектов развития России, которая велась с нарастающей интенсивностью – с политическим насилием, но без внутренней войны – с 70-х годов XIX в., с общественной арены сошли один за другим проекты народников, реформа Столыпина (консервативная модернизация в рамках сословного общества и монархического государства), буржуазно-либеральный проект Временного правительства (Февральской революции). Относительно мирный период существования Советской власти был очень коротким, и летом 1918 г. коалиция антисоветских сил объявила ей войну.

Гражданская война 1918–1921 гг., как «война Февраля с Октябрем», есть продолжение военными средствами противостояния между двумя революционными проектами России. Это была война против советского проекта, сущность которого, в общих чертах, была изложена за период 1905–1917 гг. В этой войне действия отечественных антисоветских сил были сопряжены с иностранной военной интервенцией. Геополитические и внутриполитические интересы участников того военного союза совпадали – об этом нельзя забывать, чтобы понять события конца XX в.

В. Шубарт в своей известной книге «Европа и душа Востока» (1938) пишет, как был тогда воспринят советский проект на Западе: «Самым судьбоносным результатом войны 1914 г. является не поражение Германии, не распад габсбургской монархии, не рост колониального могущества Англии и Франции, а зарождение большевизма, с которым борьба между Азией и Европой вступает в новую фазу… Причем вопрос ставится не в форме: Третий рейх или Третий Интернационал и не фашизм или большевизм? Дело идет о мировом историческом столкновении между континентом Европы и континентом России…

Сегодня Европа чувствует себя под серьезной угрозой русского большевизма. Если бы она пристальнее вгляделась в его облик, она обнаружила бы в нем свои собственные западные идеи, которые большевики лишь увеличили и огрубили до пародии, – идеи атеизма, материализма и прочий сомнительный хлам прометеевской культуры. То, чего Запад боится, – это не самих идей, а тех чуждых и странных сил, которые за ними мрачно и угрожающе вырисовываются, обращая эти идеи против Европы» [195].

Но мы здесь рассмотрим лишь внутренний конфликт – основания, по которым большие силы собрались в Белом движении или поддержали его в войне против нарождавшегося советского строя. Не будем рассматривать военную интервенцию Запада и Японии, примем ее как фактор «внешней среды», усугубляющий наш внутренний конфликт. Не будем отвлекаться и на интервенцию Польши с тяжелой межгосударственной войной, а также на войну Красной армии с силами антисоветских националистических движений на западных окраинах, на Кавказе и в Средней Азии. Не будем рассматривать и важное движение «зеленых». Это, в основном крестьянское, движение было антилиберальным, т. е. несовместимым с программой Белого движения, но оно находилось и в оппозиции к программе модернизации, лежащей в основе советского проекта[25 - Во многом идейными установками «зеленых» были вдохновлены восстания против Советской власти, происходившие на исходе Гражданской войны (в Кронштадте, Сибири, Тамбовской губернии и др.).].

Не будем также рассматривать те обстоятельства, которые ослабили или разрушили механизмы, препятствующие возникновению гражданских войн. Эти обстоятельства возникли сразу после Февральской революции – прежде всего развал государства и особенно армии. Советская власть в этом и не участвовала. 16 июля 1917 г. А.И. Деникин заявил в присутствии А.Ф. Керенского: «Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие… Развалило армию военное законодательство последних месяцев».

Здесь мы возьмем лишь ядро антисоветского проекта того времени, а не фактологию событий.

В тот момент проект ограничивался исключительно негативной целью – свержение Советской власти. Состав Белого движения был очень разнородным, а цель – чрезвычайной. Установка на непредрешенчество, т. е. отказ от позитивного целеполагания, от предъявления образа будущего, была вынужденной – договориться об этом образе либералы, эсеры и меньшевики не могли. Виднейший деятель Белой армии генерал Я.А. Слащов-Крымский (он послужил прообразом генерала Хлудова в пьесе М. Булгакова «Бег») писал, что по своим политическим убеждениям эта армия представляла из себя следующее: «Мешанина кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов… "Боже Царя храни" провозглашали только отдельные тупицы, а масса Добровольческой армии надеялась на "учредилку", избранную по "четыреххвостке" так что, по-видимому, эсеровский элемент преобладал» [82, с. 57].

Для нашей темы надо выявить основные мотивы, по которым значительная по массе и важная по составу часть российского общества решилась оказать сопротивление советскому проекту с оружием в руках, неся огромные жертвы и нанося огромные потери остальному населению. Очень многие из тех мотивов, что привели к Гражданской войне в 1918 г., были оживлены в 80-е годы XX в. и привели к падению СССР уже в холодной гражданской войне, которая соединилась с холодной же внешней войной Запада против СССР.

Говоря о гражданских войнах, обычно упирают на чисто классовые причины, говорят о войне за собственность. На деле классовые интересы – лишь фон. Почему в нашей Гражданской войне офицерство, выходцы из одного и того же социального и культурного слоя, разделилось между красными и белыми ровно пополам?[26 - В Красной Армии служили 70–75 тыс. офицеров, т. е. 30 % всего старого офицерского корпуса России (из них 14 тыс. до этого были в Белой армии). В Белой армии служили около 100 тыс. (40 %) офицеров, остальные бывшие офицеры уклонились от участия в военном конфликте. В Красной Армии было 639 генералов и офицеров Генерального штаба, в Белой – 750. Из 100 командармов, которые были в Красной Армии в 1918–1922 гг., 82 были ранее «царскими» генералами и офицерами.] Нет, убивать и гибнуть люди идут не из непосредственно понимаемого классового интереса, а по вопросу о том, как надо жить людям, в чем правда и совесть.

П. А. Сорокин в своей важной работе «Причины войны и условия мира» пишет: «Гражданские войны возникали от быстрого и коренного изменения высших ценностей в одной части данного общества, тогда как другая либо не принимала перемены, либо двигалась в противоположном направлении. Фактически все гражданские войны в прошлом происходили от резкого несоответствия высших ценностей у революционеров и контрреволюционеров. От гражданских войн Египта и Персии до недавних событий в России и Испании история подтверждает справедливость этого положения» [170].

Гражданская война – катастрофа более страшная, чем война с внешним врагом. Она раскалывает народ, семьи и даже саму личность человека, она носит тотальный характер и наносит тяжелые душевные травмы, которые надолго предопределяют жизнь общества. Поскольку в гражданской войне нет тыла, она разрушает всю ткань хозяйства, все жизнеустройство в целом. В ходе Гражданской войны в России погибло несколько миллионов человек, подавляющее большинство из них потеряли жизнь не от «организованного насилия» – на поле боя или от репрессий – а от голода, болезней и особенно эпидемий (тифа), а также от «молекулярных», местных конфликтов, не связанных с целями воюющих сторон.

Гражданская война самым страшным образом повлияла на весь дальнейший ход событий нашей истории. Она довершила разрушение хозяйства, подорванного Первой мировой войной, и отбросила страну в состояние крайней материальной скудости, повлиявшей на все стороны жизни и на мышление.

Эта война привела к истреблению большой части самых энергичных, активных и образованных людей с обеих сторон фронта и надолго предопределила страшный кадровый голод.

Это привело, среди прочего, к ужесточению и упрощению системы управления всеми общественными процессами, к ее огрублению, к замене знаний и навыков простыми инструкциями и запретами. Перевод в 1918 г. всей жизни советского общества на военные рельсы придал ей черты «казарменного» уклада и привел к крайнему огосударствлению. Это убило значительную часть творчества масс, в котором мог раскрыться огромный потенциал российской общинной культуры. Из гражданской войны выросли жесткость, суровость и склонность к грубому разрешению противоречий, которые очень дорого обошлись нам и продолжают дорого обходиться и сегодня.

Мотивы, побудившие к такой войне, соединены в систему с сильными кооперативными эффектами. Трудно выявить их иерархию – они действуют не поодиночке, а в режиме синергического взаимодействия. Порядок их перечисления не так уж важен, важно в уме представить их связи. Коротко остановимся на привычных, осязаемых мотивах, учитывая, однако, что они составляют лишь фон, а иногда и маскировку более сильных страстей.

Эгоизм привилегированных слоев

По мере наступления капитализма западного типа подрывались социальные и культурные основы сословного общества России, менялись высшие ценности и «привилегированных классов», и трудящихся – представления о человеке и его правах. Понятно, что эти изменения в системе ценностей сразу приводили к очевидным для всех изменениям в жизнеустройстве: совершался отход от патерналистских установок помещиков, владельцев предприятий и царского правительства. В культуру правящих классов просачивался социал-дарвинизм, идеология западной буржуазии.

Та небольшая часть капиталистов России, которая смогла войти в симбиоз с «импортированным» зрелым западным капитализмом, после 1905 г. заняла столь радикальную социал-дарвинистскую позицию, что вступила в конфликт даже со значительной частью буржуазии. Так, группа московских миллионеров, выступив в 1906 г. в поддержку столыпинской реформы, заявила в беседе с корреспондентом журнала «Экономист России»: «Мы почти все за закон 9 ноября… Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы – англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем» [131].

Эгоизм представителей привилегированного меньшинства во время социальных потрясений переплетается с острым чувством несправедливости лишения их ставших привычными привилегий. Не так много тех, кто в этот момент может трезво и объективно сравнить свою личную утрату с масштабами общей катастрофы. Надо, однако, снова подчеркнуть, что очень большая часть привилегированных сословий России признала социальную справедливость будущего советского порядка, хотя личные обиды саднили. Без этого признания не было бы ни больших программ 20-х годов, ни индустриализации и культурного подъема 30-х годов XX в., ни быстрого национального примирения после Гражданской войны, совершенно непохожего на то, что происходило после подобных войн в США, Мексике или Испании. Но массовые личные травмы и их коллективное переживание в своем кругу оказывали сильное давление на сознание.

Это чувство утраты и несправедливости поместное дворянство испытало уже при реформе 1861 г. (стоит вспомнить поэму Н. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»). У значительной части этого сословия обида подпитывалась и передавалась по наследству вплоть до 1917 г.

А.Н. Энгельгардт пишет в письме из деревни в 1863 г. о запустении помещичьих усадеб после реформы, что видно было даже по исчезновению псовой охоты: «Притом же крестьяне теперь так зазнались, что не позволяют борзятникам топтать поля». В сноске он дает пояснение: «Прежде тоже иногда случалось, что крестьяне, особенно казенные, нападали на охотников, топчущих их поля. Вы, может быть, не знаете, что у охотников существовал сигнал "на драку". Охотник, схваченный крестьянами, трубил на рожке сигнал, и тогда все остальные охотники спешили к нему на помощь и, разумеется, обыкновенно побивали крестьян. Теперь «на драку» едва ли кто-нибудь затрубит» [202, с. 481].

А вот письмо помещика от 6 июня 1906 г., перлюстрированное полицией. В нем видно, как сознание привилегированных слоев сдвигается к дремучему социал-дарвинизму: «А дела-то дрянь! Черт их возьми, прямо выхода, кроме драки, не видно. Народ озверел. Все эти забастовки и аграрные беспорядки, по-моему, создались на почве зависти к сытому и богатому со стороны голодного и бедного. Это такое движение, которое не поддается убеждению, а разрешается битвой и победой. Впрочем, что же – война, так война. Только противно видеть, что поднялись самые подлые страсти. Бедность, голод и т. д. вовсе не от того, что у крестьян мало земли или плохо платят за работу, а от неумения работать, от необразованности и лени» [177, с. 36].

Реакционная часть помещиков не приняла даже реформы Столыпина, верно оценив порождаемые ею риски. В начале 1907 г. съезд Объединенного дворянства заявил о своем неприятии реформы местных органов управления, поскольку, дескать, она отдаст власть на местах в руки «людей хищническо-промышленного типа», которые соединятся с «третьим элементом» (интеллигенцией). Таким образом, была отвергнута даже такая программа модернизации, при которой развитие капитализма (с самым необходимым минимумом демократизации) происходило бы при сохранении всех привилегий дворянства.

Эта часть дворянства поставила заслон буржуазной государственности «справа», а затем консолидировалась как враг советского порядка. Выступая против проекта реформы начального образования (части общего плана столыпинской реформы), предводитель правых в Государственной Думе Н.Е. Марков обращался к помещикам: «Ваши имения, ваша жизнь будет висеть на волоске, когда воспитанные в ваших безбожных школах ученики придут вас жечь, и никто вас защищать не будет».

Помещики, не примирившиеся с перспективой потери их собственности, верно поняли вектор, направление хода событий уже летом 1917 г. Часть их радикализовалась быстро, и в их среде сложилась доктрина мщения. Это важная идеологическая предпосылка гражданской войны. Вот прокламация одного из помещичьих союзов, изданная в мае 1917 г. (опубликована в газете «Дело народа» в августе 1917 г.). Она начинается словами: «Будущие пролетарии – русские землевладельцы, – соединяйтесь!»

В заключение в прокламации сказано: «Народ, отменивший смертную казнь как преступное убийство и вводящий в свои законы другое преступление – грабеж и захват как основу своего ленивого благосостояния, как не имеющий государственного смысла, – не должен и не может иметь своего государства. Как социалисты не признавали самодержавия, даже когда оно пользовалось всеобщим признанием, так и мы не можем признать преступной грабительской республики. При таких условиях нам не уйти от гибели, а нашим детям – от голода, потому что мы никогда не подчинимся велениям и законам преступного государства, которое хочет узаконить грабительский захват. Мы не найдем себе места в нашем бесшабашном отечестве, как не находили его социалисты. Но социалисты прибегали к мести и террору, другого средства борьбы у них не было. Очевидно, по этому ужасному пути придется идти также нам и нашим детям.

Это так неизбежно, хотя горько и ужасно: сотни тысяч обнищавших землевладельцев непременно выделят из своей среды десятую часть, т. е. десятки тысяч самых несчастных и пылких, а эти несчастные в одну темную ночь пойдут с коробкой спичек и с пузырьком керосина к десяткам тысяч грабительских сел и деревень, в которых будут скоро заседать в трогательном единодушии советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, убежавших туда после банкротства фабрик и заводов, и произведут всероссийскую иллюминацию, не щадя ни домов, ни лесов, ни посевов. Темным грабителям легче будет делить голую землю. А мы только в этом ужасном, неизбежном мщении обретем единственное утешение свое.

«Союз несчастных землевладельцев». [200, с. 250–251].

С середины 90-х годов XIX в. «миры» крестьян и помещиков стали быстро расходиться к двум разным полюсам жизнеустройства: крестьянство становилось все более «общинным», а помещики – все более капиталистами. Крестьяне строили «хозяйство ради жизни» с ориентацией на самообеспечение, а помещики – «хозяйство ради прибыли». И вот – Советская власть с ее декретами и национализацией земли, с дележом поместий или, в лучшем случае, превращением их в «показательные хозяйства».

Надо сказать, что фобии дворянства и буржуазии, их преувеличенные страхи перед грядущими изменениями социального порядка, которые и привели к катастрофе Гражданской войны, во многом были следствием культурного разрыва элиты с массой трудящихся. Помещики, буржуазия и пресса мифологизировали намерения и установки крестьян. Так, непонимание сущности вопроса о земле в крестьянской России и консерваторами, и либералами, и социалистами-западниками стало нашей национальной бедой. Тогда, да и сейчас, городской обыватель считает, что крестьяне России желали «отнять землю у помещиков». Это совершенно ошибочный стереотип. С момента реформы 1861 г. крестьяне вовсе не требовали и не желали экспроприации земли у помещиков. Они понимали национализацию как средство справедливо разделить землю согласно трудовому принципу, чтобы и помещикам оставить, но столько, сколько он может возделать своим трудом. Например, М.М. Пришвин решил жить в своей усадьбе и трудиться на земле – и ему оставили его «трудовую норму» в 16 десятин пашни.

Антибуржуазность и органов рабочего самоуправления (фабзавкомов), и сельских советов была порождена не классовой ненавистью, а именно вытекающей из мироощущения общинного человека ненавистью к классовому разделению, категорией не социальной, а культурной. Фабзавкомы, забиравшие после Февраля рычаги управления в свои руки, предлагали владельцам фабрик стать «членами трудового коллектива», войти в «артель» – на правах умелого мастера с большей, чем у других, долей дохода (точно так же, как крестьяне в деревне, ведя передел земли, предлагали и помещику стать членом общины). В.И. Ленин писал об организованном в рамках фабзавкома рабочем: «Правильно ли, но он делает дело так, как крестьянин в сельскохозяйственной коммуне» [188, с. 86].

В условиях революционной разрухи деятельность фабзавкомов была так очевидно необходима для предприятий, что владельцы, в общем, шли на сотрудничество (67 % фабзавкомов финансировались самими владельцами предприятий)[27 - В Центральной России фабзавкомами было охвачено 87 % средних предприятий и 92 % крупных, так что рабочие уже с марта 1917 г. считали, что они победили в революции и перед ними открылась возможность устраивать жизнь в соответствии со своими представлениями о добре и зле.]. Как писал печатный орган Центрального союза фабзавкомов «Новый путь»: «при этом не получится тех ужасов, той анархии, которую нам постоянно пророчат… Отдельные случаи анархических проявлений так и остаются отдельными». В августе-сентябре 1917 г. стали частыми случаи взятия фабзавкомами управления предприятием в свои руки. Это происходило, когда возникала угроза остановки производства или когда владельцы отказывались выполнять те требования, которые фабзавком признавал разумными. В случаях когда фабзавком брал на себя руководство фабрикой, отстраняя владельца, обычно принималось постановление никаких особых выгод из этого рабочим не извлекать. Весь доход после выплаты зарплаты и покрытия расходов на производство поступал в собственность владельцев предприятия [188, с. 55]. И всякое согласие представителей бывших привилегированных сословий находило отклик.

Вопрос о земле был не только экономическим и его невозможно было разрешить исходя из рационального расчета – речь шла о мировоззрении. Две части общества существовали в разных системах права и не понимали друг друга, считая право другой стороны «бесправием». Такое «двоеправие» было важной своеобразной чертой России. Как говорят юристы, на Западе издавна сложилась двойственная структура «право – бесправие», в ее рамках мыслил и культурный слой России начала XX в. Но рядом с этим в России жила более сложная система: «официальное право – обычное право – бесправие». Обычное право для западника кажется или бесправием, или полной нелепицей. Эту ошибку пытались объяснить народники, говоря о сохранении в среде крестьянства основ старого обычного права – трудового. Право на землю в сознании крестьян было тесно связано с правом на труд.

М. М. Пришвин записал в дневнике 27 декабря 1918 г.: «Что же такое это земля, которой домогались столько времени? Земля – уклад. "Земля, земля!" – это вопль о старом, на смену которого не шло новое. Коммунисты – это единственные люди из всех, кто поняли крик "земля!" в полном объеме» [149].

Надо считать несчастьем России тот факт, что главные политические и философско-политические течения начала XX в., оттеснившие на обочину народников, следовали евроцентристским представлениям о человеке, собственности, хозяйстве. Не понимая мировоззрения крестьян, они невольно углубили общественный раскол, придали ему характер поистине религиозного конфликта.

Комментарий из XXI в.: демократия и диктатура пролетариата. Когда из нашей нынешней жизни смотришь на историю русской революции, вроде бы простые и заученные вещи начинают выглядеть совершенно по-иному. Ведь многие вещи мы не осмысливали и не пытались понять, а именно заучивали.

Сегодня встало, как камень из песка, противопоставление «диктатура пролетариата – демократия». Мол, советский строй стоял на диктатуре пролетариата, и это было ужасно, а теперь у нас демократия, и мы почти счастливы. Иногда, правда, уточняют, что то была диктатура не пролетариата, а большевиков. Но это мелочи. Ведь кто такие большевики, если, как говорят, были поголовно уничтожены все дворяне, буржуи, священники и «справные крестьяне»? Те же пролетарии города и деревни[28 - Тут, правда, возникает неувязка с родословной наших нынешних демократов. Вдруг оказывается, что все они – чуть ли не из князей или даже из раввинов. Но это тоже мелочи.].

Начнем с того, что мы сегодня видим вокруг. Да, у нас демократия, ее главные признаки налицо: многопартийность, гражданские права и свободные выборы. Организуй любую партию! Свобода слова? Выпускай любую газету, хоть сплошь из матерных слов. Можешь купить телестудию и Путина ругать. Денег у людей не хватает газету выпускать? Так ведь за демократию надо платить. Вот мы и платим, еще не расплатились. Некоторые неудачники плачут: «Хотим жить!». Жить – это уже отход от демократии, это уже социал-демократия, получение социальных прав, а не гражданских. Об этом не договаривались.

Чем же обернулась демократия и могло ли выйти иначе? Как это ни покажется примитивным, к этому вопросу лучше подойти не с классовым взглядом, а с делением на бедных и богатых. Классы на это деление накладываются, но не вполне[29 - Наше образование делало упор на понятии класса, сформулированного в марксистской политэкономии. Историки (Ф. Бродель) относят возникновение упорной классовой ненависти к периоду Возрождения. Тогда в больших богатых городах при первых признаках чумы богатые выезжали на свои загородные виллы, а бедные оставались в зараженном городе, как в осаде (но при хорошем снабжении во избежание бунта). Происходило «социальное истребление» бедняков. По окончании эпидемии богачи сначала вселяли в свой дом на несколько недель беднячку-«испытательницу». Жан Поль Сартр писал: «Чума действует лишь как усилитель классовых отношений: она бьет по бедности и щадит богатых» [20, с. 97].]. А у нас в России, где в политэкономическом смысле классы вообще не успели сложиться, а потом практически растворились в советском обществе, ничего к ним свести не удается. Между тем именно на делении богатые – бедные и возникла демократия. Богатые объединились в гражданское общество – «республику собственников» – и учредили демократию как наилучший способ защитить себя от бедных (пролетариев, т. е. неимущих).

Понятно, что по типу бедности и отношению к ней строй жизни и в России до конца XIX в., и в СССР резко отличался от либерального общества Запада. Однако во время реформы 90-х годов XX в. были отвергнуты советские критерии и принципы, и именно капитализм был взят за образец «правильного» жизнеустройства, якобы устраняющего ненавистную «уравниловку». Не будем вилять – отрицание уравниловки есть не что иное, как придание бедности законного характера.

Как написано в западных учебниках, демократия есть холодная гражданская война богатых против бедных, ведущаяся государством. Как мы сами недавно видели, холодная война богатых даже более эффективна, нежели горячая. Хотя в крайних случаях прибегают и к горячей – выпускают то Пиночета, то Ельцина с танками.

Как же ведут свою войну богатые с помощью демократии? Соблазняют людей политическим равенством, которое путем промывания мозгов на время утверждают как наивысшую ценность – гораздо более ценную, нежели равенство социальное. Каждый свою частицу власти может осуществить через выборы. Вроде все логично, а на деле не проходит. Богатые первым делом «выгоняют» бедных с «политического рынка» спектаклями непрерывных скандалов, демонстративным ничтожеством продажных политиков. В массовое сознание нагнетается мысль, что «политика – дело грязное» и на выборы лучше не ходить, бесполезно. Людей запугивают «виртуальными ужасами»: бабушек – что Ельцин обидится и пенсии отнимет, верующих – что коммунисты снова храм Христа Спасителя взорвут. Таким образом, достигается первое условие – на выборы порой не приходит 75 % избирателей, в том числе почти все бедные.

Так возникает общественный строй-мираж. Бедные в нем как бы исчезают, благополучная половина их просто не видит. Из бедности выхватываются гротескные фигуры, даются с комическими комментариями. Их образ становится частью несуществующего мира. Эта демократия – снятие запрета на геноцид бедных. В этом ее главная суть, все остальное – мелочи.

Что же такое была у нас диктатура пролетариата? Главный ее смысл был в запрете именно на эту демократию. Жесткий запрет на убийство ближнего – для тех, кто сам этого запрета не понимает. Диктатура пролетариата вдруг появилась в России, и почти все ее возжелали именно потому, что наши либералы после Февраля 1917 г. наглядно эту суть демократии всем показали. И русские, которые тогда почти поголовно были крестьянами (хотя бы и фабричными или «в серых шинелях»), очень хорошо эту суть поняли.

Термин диктатура пролетариата в России употреблялся как метафора и не имел классового смысла. Когда во время перестройки начались дискуссии о том, имел ли пролетариат в советской системе диктаторские полномочия, это вызывало недоумение: такие понятия никогда и не понимаются буквально.

В политическом смысле диктатура пролетариата означала, что у богатых было изъято главное средство власти – возможность отвращать людей от участия в выборе жизнеустройства. Бедные действительно стали влиять на ход жизни – даже гораздо больше, чем того хотело советское государство. Другое дело, что через полвека, став «средним классом» или номенклатурой, дети бедных стали легко подвергаться соблазнам, но это уже другая история.

В социальном смысле диктатура пролетариата означала запрет на убийство бедных богатыми. Равный доступ к минимуму пищи, т. е. право на жизнь, был утвержден как не подвергаемый обсуждению. Никаких голосований по этому вопросу не допускалось. Из этого и вытекали 34 млн. пайков во время военного коммунизма для всех горожан: и банкиров, и трубочистов. Из личных симпатий, злоупотребив своей властью, В.И. Ленин выхлопотал паек первой категории (как для молотобойца) для антикоммуниста академика И.П. Павлова и его жены.