Политическая история Первой мировой

Милютин был политиком-практиком, в отличие от профессорствующих и литераторствующих болтунов-славянофилов. Поэтому и он, и канцлер Горчаков понимали, что Россия на Востоке одержала такую победу, которая намного превышает наши возможности воспользоваться ей. Мы и так получили немало: Карс, Батум, закрепление своих позиций на Кавказе.

Конгресс проходил с 13 июня по 13 июля (редкий случай откровенно провокационной символики) 1878 года по требованию Англии и Австро-Венгрии. Только что закончилась русско-турецкая война (та самая, когда «на Шипке было всё спокойно»). Россия чуть не взяла Константинополь-Стамбул, то есть чуть не получила контроль над черноморскими проливами.

Если бы такая ситуация закрепилась (что, в общем-то, было нам абсолютно «не по зубам»), то британскому льву оставалось бы только утопиться с горя в Мраморном море, как раз между Босфором и Дарданеллами. Чтобы до такого не допустить, Британия ещё в феврале 1878 года (между прочим, тоже 13-го числа) выслала в Дарданеллы эскадру из 6 кораблей и резко нажала на Россию.

Сильные позиции России в славянском мире были ни к чему и австриякам. Обеспечить такие позиции всерьёз, то есть экономически, мы были не в состоянии, но даже рост морального нашего авторитета у «братьев-славян» вызвал в Вене панику. За неделю до Берлинского конгресса англичане и австрийцы заключили соглашение о совместной (и тут уж несомненно антирусской) линии поведения в Берлине. Соблюдено было соглашение свято, но Бисмарк не помогал в этом австрийскому министру иностранных дел графу Андраши и вечному лорду Биконсфильду, то есть Дизраэли. Последний пересекал Ла-Манш 20 лет назад и по приезде в Берлин тут же заказал обратный специальный поезд до Кале, намекая на то, что он признаёт лишь одно направление работы делегаций великих держав – по лондонскому сценарию…

Формальный глава нашей делегации – канцлер и князь Горчаков – блистал манерами. Но «первую скрипку» у нас играл «второй делегат» – граф Шувалов, с которым у Бисмарка установились уважительные и доверительные отношения. После конгресса о Шувалове говорили, что он якобы предал интересы России. Неумная аттестация… Да и неверная.

Что касается политической позиции германского канцлера, то её наиболее верно, пожалуй, оценил сторонний в данном случае наблюдатель… Профессор Антонэн Дебидур в своей «Дипломатической истории Европы» написал: «Бисмарк желал, чтобы Россия оставалась достаточно сильной, по крайней мере настолько, чтобы могла служить противовесом Австро-Венгрии, так как он не желал допускать, чтобы Германия попала в зависимость от Габсбургской монархии».

Серьёзного усиления России Бисмарк тоже, конечно, опасался, да оно и понятно. С одной стороны, Бисмарк был не русским, а немцем, с другой же стороны отношения «христианских» государств строились отнюдь не на евангельских началах.

Повторяю: на такой подход Бисмарка к делу нам обижаться нечего. Напротив, здесь было чему поучиться, если иметь в виду защиту национальных интересов. Не мешало сделать тогда и следующий вывод: на сентиментальные династические и исторические русско-прусские симпатии впредь полагаться не стоит, как не стоит и рассчитывать на «вечную благодарность» Германии за прошлую поддержку её Россией в конфликтах с Францией и Австрией.

Государства не люди. И за компетентными действиями глав государств стоят не личные пристрастия, а логика жизни народов. Увы, в России этого понять не захотели. Даже такой тонкий дипломат (а не только поэт), как Фёдор Тютчев, на немцев был в обиде. И по сей день в нашей исторической литературе, особенно в творениях неославянофилов и неопанславистов, утверждается, что в эпоху первых балканских кризисов Бисмарк хотел-де стравить Россию и Австро-Венгрию.

На деле ни к чему подобному Бисмарк стремиться не мог уже потому, что такой разворот европейской политической жизни вёл бы Россию к союзу с Францией. Ведь в те времена конфликт Вены и Парижа был не просто традиционным, а непрекращающимся – его тогда постоянно подпитывал «итальянский» вопрос. И с чем и с кем оставалась бы тогда Германия? Хорошие отношения с Австро-Венгрией для её уверенного будущего были желательными, а с Россией – жизненно необходимыми.

Нет, не так был глуп князь Отто фон Бисмарк-Шенхаузен, чтобы играть с огнём. Другое дело, что, стремясь к прочным связям с Россией, Бисмарк думал о немцах, а не о русских и мелким бесом перед нами не рассыпался. Масштабы у него были не те – и телесные, и исторические…

Бисмарк вообще не провоцировал никаких конфликтов постольку, поскольку они могли привести к тем или иным коалициям, которые преследовали его как «кошмар». Зато в России в коалициях не видели ничего плохого, хотя они были для нас вредны не менее, чем для Германии.

Уже упоминавшийся военный министр Александра II Д. А. Милютин – фигура, безусловно, выдающаяся. Реформатор русской армии после Крымской войны – одним этим сказано всё. Однако во внешней политике Милютин выдающихся способностей, увы, не проявил. Возможно, здесь сказалось отсутствие должного темперамента: генерал был человеком уравновешенным и прожил без малого сто лет (родился в 1816 году, умер в 1912!). И он мог, например, вначале бестрепетно подготовить Сан-Стефанский договор, по которому Россия получала больше, чем могла удержать, а потом, после Берлинского конгресса, меланхолично признавать чрезмерность идей своего же детища.

Будучи человеком честным, но негибким, Милютин в поведении Бисмарка усматривал не естественную для немца линию, а «козни, опутавшие престарелого императора (Вильгельма I. – С. К.)».

Примерно так же «мыслил» и сам Александр II. В 1879 году русский император пишет своему дяде – германскому императору – письмо, которое Бисмарк оценил не иначе как провокацию, да письмо ею и попахивало. Позиция Германии расценивалась там как враждебная России на том основании, что Бисмарк не ложился костьми за русские интересы. Но не всем же быть простаками, подобно русским, охотно подставляющим свои головы почём зря за чужие и даже чуждые нам идеи! Бисмарк однажды сказал: «Политика Англии всегда заключалась в том, чтобы найти такого дурака в Европе, который своими боками защищал бы английские интересы»…

Вот то-то и оно…

Скажем, академик Тарле в 1951 году, даже после антисоветской и антирусской Фултонской речи Черчилля, без тени иронии утверждал в газете «Известия»: «Один из замечательнейших политических лидеров Великобритании, Вильям Питт Старший (лорд Чатам), сделал дружбу с Россией одной из основ своей политики. «I am a Russian» («Я – русский»), – полушутя, полусерьёзно говорил он о себе»…

Тарле явно забыл о крыловских Вороне и Лисице, дружески аттестуя того английского премьер-министра конца XVIII века, который до, во время и после Семилетней войны 1756–1763 годов активнейше интриговал против России! Даром что и после той войны русским бокам пришлось принять на себя немало пинков за английские интересы в наполеоновских войнах и русско-турецких войнах, в русско-японской и в Первой мировой войне…

УВЫ, У МИЛЮТИНА политического чутья оказалось не больше, чем у Тарле. «Обидевшись» на Германию и «опасаясь» её, он предпринял передислокацию (!!) ряда войсковых соединений с юга и из центральных областей России в пограничные с Германией западные губернии…

Можно не сомневаться, что Уильям Питт Старший аплодировал ему из могилы на пару с Уильямом Питтом Младшим (тоже гадившим России где только можно и где нельзя).

Неудивительно поэтому, что Бисмарк и Вильгельм I считали Милютина «немцефобом». В действительности генерал таковым не был. Он просто был полон подозрений относительно усиливавшейся Германской империи, хотя, как и его коллега, министр иностранных дел Гирс, считал необходимым всемерно поддерживать мир с нею.

Планы русского Генштаба при Милютине были рассчитаны на оборону. Однако оборона-то предполагалась от Германии, в ходе русско-германской войны! И такой «сверхосторожностью» Дмитрий Алексеевич оказывал Отечеству услугу, увы, медвежью.

Концентрация русских войск на германской границе очень беспокоила Берлин. В августе 1879 года Вильгельм I инициирует свою встречу с Александром II в Александрове, где был и Милютин. Вильгельм дал русскому министру высший германский орден Чёрного Орла и почти час беседовал с ним с глазу на глаз… Впоследствии собеседник германского императора сам сообщил её содержание и сообщил явно без искажений.

– Почему вы, генерал, так подозрительны в отношении Германского Рейха? – спросил Вильгельм.

– Позвольте, Ваше Императорское Величество, на прямой вопрос ответить прямо. Политика Германии враждебна России. Она во всем поддерживает врагов России – Англию и Австрию. А те подстрекают против нас Турцию.

Вильгельм особой эмоциональностью не отличался, но тут в его тоне вдруг проскользнули извиняющиеся нотки пополам с досадой:

– Но, генерал, вы отлично осведомлены о том, что мы постоянно имеем угрозу со стороны Франции. Париж не может не думать о реванше…

Милютин еле заметно пожал плечами, а Вильгельм терпеливо разъяснил:

– Франция для Англии – соперник традиционный. Так же, как и для Австрии… И поэтому нам приходится быть крайне осторожными, чтобы сохранить эту ситуацию. Мы не можем явно разорвать ни с Австрией, ни с Англией и вынуждены занимать нейтральное положение.

Милютин опять недоуменно пожал плечами и произнес:

– Позволю себе возразить, Ваше Величество, что подобная пассивная политика недостойна Германии, которая ныне довольно могущественна и довольно высоко стоит в мнении целой Европы. Одним своим голосом, не обнажая меча, вы можете не допустить общеевропейской коалиции против России – векового своего друга и союзника.

Задумаемся, читатель, что, по сути, предлагал Милютин немцам? А вот что…

Всего за десять лет до этого разговора Германии как единого государства не было, и те же Франция, Англия и Австрия были едины в своем желании на веки вечные сохранить европейский расклад времён Вестфальского мира 1648 года. Другими словами, иметь Германию и впредь расчленённой.

Напряжённой внутригерманской работой и успешной внешней войной немцы обеспечили себе мощную историческую перспективу возрождения, что автоматически раздражало как Лондон, так и Вену, не говоря уже о Париже. После Крымской катастрофы 1855 года Россия не считалась способной вести успешную наступательную войну против европейских держав. Даже в русско-турецкой войне за болгарскую свободу победа далась нам со скрипом. Поэтому Европа была уверена лишь в оборонительной силе русских.

И вот при таком положении вещей Милютин, одновременно выдвигая войска к границе с Германией, был склонен ожидать от Германии такого поведения, когда та сломя голову, «не обнажая меч», но угрожая им, устраняла бы возможность общеевропейской коалиции против России?

Не слишком ли многого требовали Милютин и царь от «векового своего друга и союзника»? К тому же и коалиция-то составлялась против России не военная, а политическая. И не с целью вторжения в пределы России, а с целью пресечь продвижение России на славянские Балканы, то есть туда, куда нам, честно говоря, и нечего было соваться.

Этот-то последний момент и Милютин понимал, потому что вздыхал – дай, мол, Боже, освоить то, что позволяет Берлинский трактат. Однако почему-то он же хотел, чтобы немцы одёргивали англичан, пакостящих нам в Турции.

А с чего Берлину было этим заниматься? Да ещё и при прохладном по отношению к немцам настрое не только военного министра Милютина, но и его царственного шефа… Причём в ситуации, когда хорошие отношения с Германией надо было сохранять любой ценой. Ведь в 1879 году в Лондоне, например, наше Отечество вызывало чувство, о котором В. В. Стасов писал так: «Это – необыкновенная ненависть к России и ко всему русскому, царствующая в целых слоях английского общества и в их выразительнице – английской печати».

Предполагать в конце 70-х – начале 80-х годов (да и позже), что Германия по доброй своей воле начнёт первой войну с Россией, мог только никуда не годный русский политик. Увы, они-то в России и преобладали, начиная с главного из них «по чину» – самодержца. А тут ещё играли с нами шутку просто-таки злостную буйно прорезавшиеся в российских столицах интеллигентское «славянолюбие» и панславистские амбиции.

Уже Михайло Васильевич Ломоносов понимал, что могущество Российское должно прирастать Сибирью, Дальним Востоком, русским Севером, включая сюда и Северный морской путь, а также и русской Америкой… Ломоносов видел наше изобильное будущее как результат русской деятельности внутри русских же границ. А незадачливые славянофилы тянули нас куда-то к «святой Софии», к «вратам Царьграда»… И если Германия этой блажи не поддакивала, то уже этим для многих превращалась почему-то во врага.

Нет, были, были у Бисмарка основания ровно через месяц после встречи двух монархов в Александрове упрекать нашего посла в Берлине Сабурова в том, что «само русское правительство подало повод к охлаждению между Германией и Россией»…

А костры казачьих разъездов в виду Восточной Пруссии русско-германских отношений не согревали.

В 1887 ГОДУ Бисмарк опять пытается добиться европейской гегемонии, замышляя разгромить Францию. Теперь этому помешала Россия тугодума Александра III.

Уже в начале его царствования администрация Александра (ибо он хотя и мнил себя самодержцем, но управлял далеко не единолично) активизировала строительство стратегических железных дорог в Польше. Объективно это был, конечно, антигерманский акт, особенно если вспомнить, что Россия отчаянно нуждалась в развитии железных дорог внутри страны, в центре, а не на периферии государства.

О некоторых «железнодорожных» пикантностях эпохи на рубеже царствования Александра III и Николая II у нас ещё будет повод сказать пару слов. Но уже в начале 80-х годов в России некие силы начинают раздувать антигерманизм. И весьма яркой фигурой здесь оказался знаменитый «белый генерал», герой русско-турецкой войны, тридцатидевятилетний генерал от инфантерии Скобелев-младший.

Михаил Дмитриевич Скобелев был, безусловно, выдающимся полководцем и незаурядным русским человеком. Но его политическая роль не украсила скоротечной биографии генерала и доброй службы России не сослужила. Вот типичный пример его образа мыслей: «Нужен лозунг, понятный не только в армии, но и широким массам. Таким лозунгом может быть только провозглашение войны немцам и объединение славян. Этот лозунг сделает войну популярной в обществе».

О том, укрепит ли такая война Россию экономически, будет ли способствовать прочному усилению России, а не её бесплодному истощению, Скобелев не думал. Зато в своей роковой так называемой «парижской речи» 17 февраля 1882 года перед студентами-сербами (за 4 месяца до смерти) генерал обрушился на Германию как на врага России. Зато он видел друга во Франции, хотя добрых старых галлов хлебом не надо было кормить, если удавалось подсыпать угольков в костёр, на котором можно было сжечь российско-германские отношения.

История «парижской речи» темна. Своему другу, Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, Скобелев говорил: «Я знаю, вы были против моей парижской речи. Но я сказал её по своему убеждению и не каюсь». А в письме Ивану Сергеевичу Аксакову генерал писал уже иное: «Что сказать вам про приписываемую мне речь сербским студентам. Её я, собственно, не произносил. Пришла ко мне сербская молодежь на квартиру, говорили по душе, не для печати»…

Оказалось, однако, что для печати: разговор «по душе» вдруг опубликовала газета «France». То есть речь и была, и не была, хотя генерал от варианта «France» не отказывался и тому же Аксакову сообщал: «В конце концов, всё там сказанное – сущая правда». Короче, горячего Скобелева умело спровоцировали, а он и удила закусил.

И вскоре умер смертью странной…