Где наша не пропадала

Где наша не пропадала
Сергей Данилович Кузнечихин

Сибириада
Герой этой книги Алексей Лукич Петухов – современный сказитель, бывалый русский человек, от лица которого ведёт повествование автор. Лукич – верный слуга народа, лукаво и мудро докапывается до самого донышка нашей жизни, а его правдивые рассказы, объединяя всю Россию, создают наполненную юмором энциклопедию русской провинции.

Сергей Данилович Кузнечихин

Где наша не пропадала

Из жизни Петухова Алексея Лукича

Роман

Александр Пушкин оставил нам Савельича, а Сергей Кузнечихин – Лукича. Таково обретающее нарицательную силу отчество бывалого русского человека Алексея Петухова – главного героя кузнечихинской книги, от лица которого и ведёт повествование автор. Савельич – верный слуга юного барина Гринёва. А Лукич?.. А Лукич – верный слуга народа. Потому что, во-первых, все его рассказы объединяют Россию географически – от плеча до плеча, во-вторых, даже в лукавстве своём (оттого – и Лукич) докапывается до самого донышка нашей жизни, и не понять, где больше вымысла – в правде или правды – в вымысле? Лукич – это современный сказитель, наговоривший «Энциклопедию русской провинции» встреченному им на пути Данилычу сиречь Сергею Кузнечихину.

Юрий Беликов

Часть первая. Самодельные игры

Корень

Если начинать, то начинать с начала.

Я понимаю, что любой род держится на женщинах, но о наших женщинах рассказывать совсем нечего. И коней на скаку не останавливали, и в горящие избы не входили, – не потягивало их на такие мужицкие подвиги. Да и на женские – тоже. Бабка моя, говорят, красавицей была, в девках ее брандмайор сватал, специально из города приезжал, но и о ней ничего остросюжетного не вспоминают. Разве что тринадцать детишек на свет божий произвела, так по тем временам это неудивительно – жили при лучине, картошку навозом удобряли, грамоты не знали, телевизоров до часу ночи не смотрели.

Но детей, обратите внимание, именно тринадцать. Потому что дедушка был Петухов. Все, что касается заскоков, вывихов и разного рода приключений, мужчины нашего рода всегда брали на себя.

Почудили наши мужики. Ох уж победокурили. Не все, разумеется, но в каждом колене появлялся какой-нибудь герой, для которого пусть и наничку, но чтобы обязательно в отличку. Ходячие анекдоты. Про одного даже поэму написали. В честь него и папаня мой Лукой назван. Батя, сами знаете, мужик не промах, но до первого Луки ему не то чтобы далековато, просто сравнивать несерьезно – другие времена, разные масштабы. Вырождаемся понемногу. А что сделаешь, не мы одни. Мамонты вообще вымерли, и тигры уже наперечет.

Какая поэма, спрашиваете?

Веселая поэма. Был такой поэт – Иван Барков.

Не слышали, говорите.

Ну, вы даете! Его сам Ломоносов учил. Только к Ломоносову мой предок никаким боком, ни с какой стороны. Врать не буду. Чужой славы нам не надо. Со своей бы управиться. Просто ученик великого ученого сиживал с моим предком за чарочкой. И не раз. Была у них такая общая слабость. Случалось, по суткам из-за стола не вставали. У одного было чего рассказать, а у другого талант имелся. И сочинил Барков поэму о подвигах Луки. Имя в поэме осталось настоящее, а фамилию он заменил – Мудищевым обозвал. Может, для конспирации, может, для лучшей рифмовки, может, ради озорства. Бабка наша, к примеру, считала, что Лука надоел поэту пьяным хвастовством, потому и заработал такую кличку. У деда своя версия была, он подозревал, что Баркова одолела мужицкая зависть. Уточнить теперь не у кого.

Кстати, и вокруг нашей фамилии полно тумана. Дед мой, батькин отец, уверял, что мы вовсе и не Петуховы, а Орловы – ни больше ни меньше. Не совсем из графьев, и фаворитам Екатерины не родня, но мало ли на Руси птичьих фамилий: Орловы, Соколовы, Гусевы, Сорокины. Однако менять фамилию пришлось как раз из-за этих самых фаворитов.

Веселые вести не лежат на месте. Узнал Алексей Григорьевич Орлов о великих донжуанских подвигах Луки и струхнул за положение своего беспутного братца. Дело понятное – дойдут слухи до государыни, а там гадай: как она к такой любопытной новости отнесется, что в ее царскую голову взбредет, в какую сторону извилина под короной выгнется? Пока гадаешь, половину растеряешь, а вторую – отберут. И решил Алексей Григорьевич избавиться от соперника. Подослал он проверенного человека, чтобы упоил тот Луку, а там мало ли что с бедолагой по пьяной лавочке может случиться: с крыши упадет или в речке утонет – какая разница. Человека подослали проверенного, да не слишком подготовленного. Сели они за стол, а Луку сам Барков перепить не мог, сели в обед, встали вечером. Увязался человек Луку провожать. В обнимочку идут, песнюка давят. Вышли на мост. Собутыльничка заносит, и все в одну сторону, все к перилам поближе. А перила низенькие, уронить через них – пару пустяков. И уронил бы. Да ловкости не хватило, в собственных ногах запутался, и сам вниз загремел.

А Лука так и не понял, с кем гулял, спасать кинулся и даже на берег вытащил, только откачать не сумели, слишком тяжело наглотался мужик.

Провалилась операция.

Не понравилось это Алексею Григорьевичу. Разъярился граф. Экий, мол, живучий, харя твоя подлая, брыкаться посмел. Разъярился и недолго думая послал к Луке женщину, чтобы соблазнила, а ночью впустила к сонному пару головорезов. Лучшую свою любовницу отправил, не пожадничал. Но горячая голова только на второй день умнеет. Разомлела графская любовница в объятиях Луки и все ему выболтала и про свое задание, и про человека, что через перила перекинулся.

Веселенькая информация, ничего не скажешь. Пришла очередь и Луке задуматься. Вроде и не робкого десятка мужик, но против лома нет приема: раз увернешься, другой – ускользнешь, а на третий и хребет переломать могут. И чтобы не искушать лишний раз судьбу, сбрил он свои пышные усы, уехал из Петербурга в Ярославль, а фамилию сменил на более скромную.

Был Орлов, стал Петухов.

Да хоть бы и Курицын. Дело не в фамилии. Волк вон каждый год линяет, а повадок не меняет.

Но это уже мои соображения. А что касается прапра (когда дедушкой его называю, как-то неловко становится), так вот Лука, я полагаю, кровушкой обливался от такой линьки. Если было все действительно так, как дед рассказывал.

Сам дед о потере фамилии горевал, и очень сильно. Но здесь уже другое. Ему позарез нужна была красивая вывеска. Потому что случалось бывать в таких домах и компаниях, где приличная фамилия заменяла и фрак, и бронежилет, и кошелек – на первое время, разумеется.

Дедушка мой был картежником. До одна тысяча девятьсот двадцать второго года – профессиональным. Потом, конечно, пришлось для маскировки на работу устраиваться, но основной доход все равно шел с игрищ.

Жили они в деревне, недалеко от Москвы, хотя, по тем скоростям, не так и близко. Бабка моя, красавица, с ребятишками мал-мала меньше кое-как поддерживала нехитрое хозяйство, а он, как настоящий артист, заявлялся туда только после гастролей. Прикатывал на тройке с бубенцами и полную коляску гостинцев вез. Удача, сами понимаете, подруга непостоянная, случалось, я полагаю, и пешочком, босыми пятками по холодной росе. Наверняка случалось, но об этом, кроме домашних, все быстро забывали. А запоминалось, когда под звон бубенцов, с подарками, когда из каждого кармана по сотенной торчит. Батя рассказывал, что сам видел, как вывалил дед из таратайки бабий плат полный керенок, так набитый, что концов еле на узел хватило. Да летучи шальные денежки: порхают, кружатся над домом, а редко какая ассигнация в родную семью осядет.

Частенько после хорошего фарта его сопровождала свита из веселых девиц. На двух извозчиках в деревню въезжали. Забывал мужик на радостях, что жена-красавица дома ждет. Надо же перед земляками пыль пустить. Заявится на родину с передвижным борделем и начинает демонстрировать широту натуры. Направо и налево одаривает. Ни для кого не жалеет: будь там староста или самый зачуханный мужичонка-бобыль – без разницы. Всем же хочется культурной ласки отведать. Бобылей даже самыми красивыми одаривал: для них в деревне вечный пост и разговеться негде, так пусть уж потешатся. Только допризывников не баловал, очень уж пекся о чистоте нравов подрастающего поколения. Мужики благодетеля по имени-отчеству величают, а для него это важнее денег и чинов.

Не всегда, конечно, гладко обходилось. Время было смутное, медицина отсталая, и попадались в его свите гостьи с «сюрпризами». Гуляют, веселятся, а дня через три иной подарочек возьми да и напомни о себе. И появляется у деревенского мужика «гусарский насморк». Хорошо, если дед к этому времени укатить успеет. Под горячую руку-то ох как опасно попадаться. Случалось, и поколачивали, когда денег на откуп не оставалось. Но в общем-то зла на него не держали.

Потом, когда твердая власть установилась, дед на первое время притих. На собрания начал ходить. Чуть даже в начальство не выбился. Старший сын его, дядька мой, полком в Красной Армии командовал. А он, стало быть, отец героя Гражданской войны. О предках своих Орловых уже не вспоминал.

Но надолго его не хватило. На одном из политзанятий сравнил он Петра Первого с пиковым валетом, а Фридриха Энгельса – с королем треф. Сравнил из подхалимских соображений – короли, мол, запросто бьют валетов. Но председателю комбеда, или тогда уже сельские советы были, короче, главному активисту такое сравнение показалось контрреволюционным. Деду сразу припомнили и непролетарское поведение, и эксплуатацию веселых девиц, которых в деревню привозил…

Обиделся дед, уехал в Москву, устроился там золотарем, а в свободное время пиратствовал в игорных притонах. Отруби волку хвост, он все равно овцой не станет.

К тому времени уже и нэпманы силу набрали, появились места, где шальные деньги можно оставить и, главное, было с кем играть и у кого выигрывать.

Снова началась красивая жизнь.

Но длилась недолго. Нарвался дед на мужичка, ободрал его как липку: «лимоны» уже из кармана в карман перекочевали, часы с золотой цепью сменили хозяина, пиджак на кон пошел… да остановился на полпути. Вынул мужичок из того пиджака серьезное удостоверение, а из заднего кармана брюк – небольшой такой пистолетик, почти игрушечный.

И загремел мой дедушка на три года. И посадили его как левого эсера. Кто такие левые эсеры и чем они отличаются от правых или, к примеру, от меньшевиков – он не знал. Знал только, что они связаны с политикой. Потому и не удивился приговору – он ведь не у какого-нибудь нэпмана часы с золотой цепью выиграл, а у сотрудника серьезных органов. Значит, дело политическое. Значит, он действительно самый что ни на есть левый эсер.

Но первый срок оттянул он без особых лишений. Ни на Беломорканал, ни на Соловки его не отправили. Сидел недалеко от дома в какой-то пересыльной тюрьме. Организовал там обувную артель. Надо было во что-то заключенных обувать, вот он и плел для них лапти. Подобрал себе подручных посноровистей и к концу срока стал, в некотором роде, главным модельером. Бригада гнала поток, а он – сувенирные экземпляры в экспортном исполнении для жен и подружек тюремного начальства.

Так что перевоспитать за три года его не успели. Вернулся он в Москву белокаменную и снова занялся любимым делом, а числился золотарем.

Кстати, вы знаете, кто такой золотарь?

Ювелир, говорите. Нет, ребята, чуточку поскромнее. Ассенизатор – увы, мои дорогие.

Ювелиром он был в другом деле, в любимом. Квалификация в кутузке не пропадает, и нужные адреса за три года не позабылись, правда, некоторые заведения успели по десять раз координаты сменить, но хороший волчий нюх за версту уловит дух. И снова зачастил он в дома, где собираются ловцы удачи. Однако осторожничал. Подозрительных людей старался не обыгрывать.

А когда в тридцать седьмом году его загребли по второму разу, и опять как левого эсера, дедушка очень удивился и потребовал разъяснений. Да некстати потребовал. Работы у следователя было невпроворот, и ликвидировать политическую безграмотность гражданина Петухова было некогда, поэтому отправили дедушку набираться ума-разума далеко-далеко за Уральский хребет, ровно на десять лет. И только в городе Тайшете, на таежной реке Бирюсе узнал он, что левые эсеры в карты не играют, а если и случается для времяпрепровождения, то всего лишь на щелбаны. Расстроился, конечно, что целых три года зря лапти плел, но, с другой стороны, руки у него оказались развязанными, – если левым эсером его окрестили по ошибке, значит, играть он может с кем угодно. И он играл. А с его талантом даже в лагере был и сытым, и одетым, и пьяным, и с табачком.

Но это еще не все.

Гора с горою не сходится, а дедушка встретил в лагере того самого сотрудника, который сделал его левым эсером и упек на три года. Не среди кумовей встретил, а на соседних нарах. Вот такие вот зигзаги. Боженька любит иногда пошутить. Сотрудник, конечно, не узнал его – мало ли таких перед глазами промелькнуло. А для деда он все равно, что крестный. Тут хоть наголо остригись, хоть бороду отращивай – не замаскируешься. И сели они играть. Пока мусолили картишки, слово за слово, дед выведал у бывшего сотрудника, что ходил он в притон вовсе не по заданию. Так что отвернись в тот день удача, проиграйся дед – и гулял бы спокойненько на свободушке. Но в том-то и дело, что проигрывать он не любил.

Обыграл крестного и во второй раз, и в третий обыграл. Да так обыграл, что фрукт этот расплачивался до конца срока.

Чем расплачивался, спрашиваете?